Отворили двери казематов и позвали преступников. Крикнули: пожалуйте, господа!

Они уже были готовы и вышли в коридор. Руки и ноги их были связаны так, что руки были опущены вдоль туловища, а ногами они могли делать самые маленькие только шаги.

—         На них не было кандалов? спросил я.

—         Нет. Никаких кандалов не было. Я как тепер вот на них смотрю. Только ремни. Ремнями были связаны и руки, и ноги. Они протянули друг другу руки и крепко пожали. Некоторые поцеловались. Рылеев глазами и головой показал на небо.

—         Что они тут: говорили что-нибудь?

—         Нет, ничего не говорили, потому что и говорить нельзя было. Тут был, братец ты мой, Тихачев; он бы не позволил  говорить.

—         Ну что же они были бледны? встревожены?

—         Удивительно, братец ты мой, нисколько!

Совершенно спокойны. Вот как мы с тобой говорим. Точно будто шли не на смерть, а выходили вот в другую комнату закурить трубку. Кажется, как будто один Каховский был немного нобледнее. Ядумаю, ему трудно было умирать, потому что он не раскаялся так искренно и не исполнил как другие, как должно, христианского обряда. Его тоже причастили, да он не от сердца это все делал, а как по приказанию. Все они удивительно были спокойны.

Когда их установили, мы пошли в таком порядке: впереди шел офицер Павловского полка, командир взвода, поручик Пильман, потом мы пятеро в ряд с обнаженными шпагами. Мы были бледнее преступников и более дрожали, так что можно было сказать скорее, что будут казнить

нас, а не их. За нами шли в ряд же преступник. Позади их двенадцать павловских солдат и два палача. Тихачев шел в стороне и наблюдал за процессий, а сам не становился в нее и определенного места не имел, как мы например.

Мы двигались вперед медленно, едва переступая, потому что преступники со связанными ногами не могли почти идти.

Таким порядком вышли мы на кронверк. Парка этого тогда не было в заводе. На месте его был голый пустырь и на нем кой-где валялись нечистоты и разная дрянь. Кронверк состоял из земляных валов и отделялся от поля и крепости водяными рвами. Дорогою преступники могли говорить между собою, но что они говорили, нельзя было слышать.

Когда мы перешли мост на кронверк, то увидели там солдат с ружьями, толпу преступников и два эшафота. На одном была устроена виселица. Тут я один раз в жизни и видел виселицу. Это просто, братец мой, качели. Знаешь, как качели делают на двух столбах с перекладиной? Ну вот тебе и виселица. Качели! Только вместо доски к перекладине на веревках людей повесят.

Иной, кто не знал, что тут делается, подумал бы, что тут очень весело. На кронверке во все время играла музыка Павловского полка. Я тебе говорил, погода была чудная, а тут солнце всходит и музыка играет.

Собрали всех замешанных в бунте. Всех их, кажется, было сто двадцать пять человек. Тихачев прочитал сентенцию суда и приговоры. Пятерых присуждено было повесить, а остальным разныя были назначены наказания: кого в каторжную работу, кого на поселение, кого куда . . .

—         Что же? я думаю, ожидали, что смягчать? Отменят смертную казнь? спросил я.

—         Нет; не ожидали. Думали, что не пятерых, а больше повесят! Ведь бунт, измена, братец ты мой! Какое тут смягчение! Наших отвели в сторону и посадили на траву. Возле них остались мы и солдаты.

—         Что же, виселица не была готова ? спросил я.

— Виселица-то была готова, за нею дело не стало, — а сперва исполняли приговор над остальными: снимали с них платье на эшафоте, надевали на них арестантское, ломали над головами шпаги и все это; известно, лишали дворянства и чести, шельмовали, как тогда законом было постановлено. Нам все это было видно. Того, над. кем уже исполнен был приговор, сейчас же уводили в крепость и сажали в каземат: оттуда уже отправляла в ссылку. В ссылку, братец ты мой, возили их тоже по ночам, этак, знаешь, перед утром, когда на улице нет народа.

Когда выпроводили тех, дошла очередь и до наших. Они, я тебе говорю, сидели все время на траве и тихо между собою разговаривали. Когда пришла их очередь, к ним опять подошел Мысловский, говорил с ними, напутствовал их еще раз к отходу и дал приложиться ко кресту. Они на коленях молча помолились Богу, смотря на небо. Тяжело было, братец, смотреть на них! Потом на них надели этакие мешки, которыми они были закрыты от головы до пояса. На шеи им на веревках надели аспидные доски с именами и виною их. Мы опять построились в порядок для шествия на эшафот под виселицу. Надо тебе сказать, что под самой перекладиной был сделан возвышенный помост; на него надобно было всходить по деревянному очень отлогому откосу. Мы пошли. Тихачев был при нас; это было в его команде.

—         Ну в этот момент, когда на них надевали мешки, они побледнели? в них виден был страх? — продолжал допытываться я.

—         И ничего таки, братец мой! Я смотрел на них. Ведь вот стоял, как от тебя. Первыии стоял Карелин против Пестеля, я против Рылеева, потом Попов против Муравьева, Богданов против Бестужева, а Дубинкин против Каховского. Мы могли хорошо видеть их лица. Они были совершенно спокойны, но только очень серьезны, точно как обдумывали какое-нибудь важное дело. Да ведь и минута была серьезная, приготовлялись ведь, братец, к смерти. Взглянули они в последний раз на небо, да так, братец ты мой, взглянули жалостливо, что у нас вся внутренность перевернулась и мороз подрал по коже, Каховский, правда, немножко того, сробел. Вцепился этак в батюшку, что его едва оторвали. Страх! Так это было жутко! Ты вот не поймешь этого, что это такое было, а я рассказать не могу. Ну как я тебе расскажу? Мешки им очень не понравились; они были недовольны и Рылеев сказал, когда ему стали надевать мешок на голову: Господи! к чему это. Палачи им  стянули руки покрепче. Один конец ремня шел спереди тела, другой сзади, так что они рук поднимать не могли. На палачей они смотрели с негодованием. Видно, что им было крайне неприятно, когда до них дотрагивались палачи.