В то время и в тех обстоятельствах, о которых говорим, для всех ясно было, что стремление к конституции дела­лось вдвойне законным и по признанию превосходства этой формы самим правительством, и потому, что ведь нельзя же было отказывать России в том, что было даровано Польше. Вот почему люди, стремившиеся к конституции, и считали за собою неотъемлемое право, которого уже ни­какое последующее изменчивое действие правительства не могло нравственно-законно ни уничтожить, ни изменить по своим прихоти и произволу. Поэтому они имели полное право, особенно вначале, думать, что они вовсе не идут против правительства, и это доказывалось не только по­стоянными суждениями в этом смысле, но и положитель­ными действиями, а именно тем, что из первых попыток организовать общество для достижения преобразования вовсе и не думали делать тайн от правительства. Совершен­но напротив, даже вполне рассчитывали при этом на его одобрение, хотя бы неявное, и содействие, хотя бы не­гласное, в уважение некоторых обстоятельств и препят­ствий, которые иногда встречает само правительство при решительных преобразованиях, будучи большею частью связано со старинными партиями, наполняющими госу­дарственные должности, вследствие чего для него бывает нередко выгоднее предоставить новым идеям одержать верх борьбою частных партий, оставаясь самому в стороне в качестве беспристрастного судьи, нежели принимать не­посредственное участие в борьбе, что оно не всегда считает даже согласным со своим достоинством. При этом ссыла­лись, например, на известное участие в масонстве импера­тора и других государей, и даже Петра I.

Но как ни благоприятны, по-видимому, казались по­добные отношения к власти и для людей, стремившихся к преобразованию, и для государя — нельзя скрывать, что в характере самых обстоятельств, которые породили их, и таился зародыш разумному ходу преобразования, а с дру­гой, разъединивших преобразователей с государем и при­ведших их к враждебному положению и действию против него.

Неоспоримо, что и в том, и в другом виновато было само правительство более, нежели люди, стремившиеся к преобразованию. Оно само во всех переменах приучало к излишнему доверию силе отвлеченных форм, а превозне­сением и чествованием конституционных форм поддержи­вало обычную ошибку смешения сущности свободы с од­ною только из известных форм ее исторического проявле­ния; с другой же стороны, дарованием конституции почи­таемой за непримиримого врага России, побежденной и завоеванной Польше прежде, нежели она была дана побе­дительнице ее, самой России, — правительство неизбежно положило первый зародыш сомнения в искренности его и недоверия к нему, которые постоянно все более и более усиливались по мере того, как начали носиться слухи о еще больших выгодах, обещанных Польше, и в то же вре­мя замечали совершенное отсутствие в России всяких под­готовительных мер, которые служили бы по крайней мере ручательством за намерение правительства в будущем.

Особенно озадачили всех колебания в крестьянском воп­росе и учреждение военных поселений. Стали припоминать о слухах, носившихся при начале царствования, о поло­жительных обещаниях, будто бы данных при восшествии на престол, но не исполненных и повлекших будто бы не обнаруженный, однако же, заговор[7] в гвардии для по­нуждения к исполнению. Даже цель самого дарования кон­ституции Польше подверглась сомнению, и ее стали тол­ковать как дело одного только тщеславия или тонкого рас­чета для приобретения популярности и влияния в Европе мнимым либерализмом, чтобы потом обратить все в пользу абсолютизма же.

Говорили, что при таком расчете самое дарование кон­ституции Польше тем легче могло входить в общий план, и тем безопаснее допустить это, что, как очевидно было, пока абсолютизм существовал в такой державе, как Рос­сия, все права в Польше были только мнимыми, как не имеющие никакой существенной гарантии.

К несчастью, само правительство многими дальнейши­ми своими действиями как бы поспешило подтвердить все подобные подозрения, так что действительно вскоре то, что было в предположении и притом у некоторых только, стало представляться явным и несомненным и для всех и начало возбуждать не только уже недоверие к правитель­ству, но и раздражение против него. Особенно же волнова­ло и оскорбляло общественное мнение сделавшееся извест­ным намерение правительства присоединить Литву к Польше и все, что сопровождало учреждение военных по­селений. Не думаем, чтобы и теперь еще, после всего того, что раскрыла уже современная история, после сознания всех горьких ошибок тогдашнего правительства, есть какая-нибудь надобность подробно объяснить и доказывать, почему нравственное настроение общества должно было неминуемо делаться все хуже и хуже.

Теперь, когда и само правительство отреклось от анти­национальной политики и от уступок Польше, когда во­енные поселения уничтожены и все реформы, указанные тайными обществами, вводятся в жизнь одна за другою самим правительством, — теперь нельзя перенести себя в положение тех людей, которые ко всему этому стремились искренно, а видели в то же время полную безнадежность достигнуть этого через тогдашнее правительство, которое не только остановилось в прогрессивном своем движении, но еще силилось решительно обратить народ вспять.

Но если и нельзя вполне перенести себя, как сказали мы, в положение людей, которые обязаны были действо­вать в тогдашнее время, то думаем, что все-таки всякий справедливый, не равнодушный к благу отчизны человек легко поймет, до какой степени либеральное и патриоти­ческое чувство должно было оскорбляться тем, что назы­вали прямо изменою народу в пользу поляков и немцев. Оно должно было оскорбляться унижением народного до­стоинства, так как внешняя политика была сделана сле­пым орудием чуждых нам целей и особенно подавления свободы народов с явным извращением провозглашенной торжественно христианской цели Священного союза. Все говорили о противоречиях, в которых запуталось прави­тельство в деле греков, когда, дозволив было вначале даже выставить кружки при церквах для сбора подаяний в по­мощь им, оно оставило, однако, по влиянию, как говори­ли, Меттерниха, без поддержки этих самых греков, к ко­торым обращалось тогда сочувствие России заодно со всем, что только было либерального в Европе.

Наконец, какая безнадежность для внутреннего разви­тия являлась в будущем, когда видели его воплощением в аракчеевщине и военных поселениях, в Магницком и Руниче. Честью свидетельствуем, что самые порицания вы­ходили сначала вовсе не от революционеров. Все уже, даже самые преданные государю люди, возмущались и не таили своего негодования, видя унижение и раболепство перед временщиком, доходившее до крайности, и слыша, как важные даже лица не только пресмыкались перед самим Аракчеевым, но и льстили грубой его наложнице. Сами духовные в лице Фотия (архимандрита Новгородского-Юрьевского монастыря) унижали значение религии свои­ми отношениями к Аракчееву. И если молодые люди выра­жали свое негодование относительно Аракчеева косвенны­ми намеками, например, переводом оды о Сеяне[8] , то люди самые приверженные государю еще более раздражались и открыто толковали (как я был постоянно тому свидетелем относительно Лариона Васильевича Васильчикова) о не­обходимости положить тому конец так или иначе.

В изъявлении своего негодования они увлекались даже до того (чему я также был свидетелем), что, забыв свой­ственную своему сану важность, пускались в передразни­вание и представление домашних сцен Аракчеева. Можно себе представить, как это действовало на молодых людей.

К этому надобно добавить, что вместе с потерею поли­тического доверия к правительству терялось и прежнее рас­положение и уважение к личности государя, но и в этом виноваты были, однако же, отнюдь не революционеры, а люди, ближайшие к нему.