В то время и в тех обстоятельствах, о которых говорим, для всех ясно было, что стремление к конституции делалось вдвойне законным и по признанию превосходства этой формы самим правительством, и потому, что ведь нельзя же было отказывать России в том, что было даровано Польше. Вот почему люди, стремившиеся к конституции, и считали за собою неотъемлемое право, которого уже никакое последующее изменчивое действие правительства не могло нравственно-законно ни уничтожить, ни изменить по своим прихоти и произволу. Поэтому они имели полное право, особенно вначале, думать, что они вовсе не идут против правительства, и это доказывалось не только постоянными суждениями в этом смысле, но и положительными действиями, а именно тем, что из первых попыток организовать общество для достижения преобразования вовсе и не думали делать тайн от правительства. Совершенно напротив, даже вполне рассчитывали при этом на его одобрение, хотя бы неявное, и содействие, хотя бы негласное, в уважение некоторых обстоятельств и препятствий, которые иногда встречает само правительство при решительных преобразованиях, будучи большею частью связано со старинными партиями, наполняющими государственные должности, вследствие чего для него бывает нередко выгоднее предоставить новым идеям одержать верх борьбою частных партий, оставаясь самому в стороне в качестве беспристрастного судьи, нежели принимать непосредственное участие в борьбе, что оно не всегда считает даже согласным со своим достоинством. При этом ссылались, например, на известное участие в масонстве императора и других государей, и даже Петра I.
Но как ни благоприятны, по-видимому, казались подобные отношения к власти и для людей, стремившихся к преобразованию, и для государя — нельзя скрывать, что в характере самых обстоятельств, которые породили их, и таился зародыш разумному ходу преобразования, а с другой, разъединивших преобразователей с государем и приведших их к враждебному положению и действию против него.
Неоспоримо, что и в том, и в другом виновато было само правительство более, нежели люди, стремившиеся к преобразованию. Оно само во всех переменах приучало к излишнему доверию силе отвлеченных форм, а превознесением и чествованием конституционных форм поддерживало обычную ошибку смешения сущности свободы с одною только из известных форм ее исторического проявления; с другой же стороны, дарованием конституции почитаемой за непримиримого врага России, побежденной и завоеванной Польше прежде, нежели она была дана победительнице ее, самой России, — правительство неизбежно положило первый зародыш сомнения в искренности его и недоверия к нему, которые постоянно все более и более усиливались по мере того, как начали носиться слухи о еще больших выгодах, обещанных Польше, и в то же время замечали совершенное отсутствие в России всяких подготовительных мер, которые служили бы по крайней мере ручательством за намерение правительства в будущем.
Особенно озадачили всех колебания в крестьянском вопросе и учреждение военных поселений. Стали припоминать о слухах, носившихся при начале царствования, о положительных обещаниях, будто бы данных при восшествии на престол, но не исполненных и повлекших будто бы не обнаруженный, однако же, заговор[7] в гвардии для понуждения к исполнению. Даже цель самого дарования конституции Польше подверглась сомнению, и ее стали толковать как дело одного только тщеславия или тонкого расчета для приобретения популярности и влияния в Европе мнимым либерализмом, чтобы потом обратить все в пользу абсолютизма же.
Говорили, что при таком расчете самое дарование конституции Польше тем легче могло входить в общий план, и тем безопаснее допустить это, что, как очевидно было, пока абсолютизм существовал в такой державе, как Россия, все права в Польше были только мнимыми, как не имеющие никакой существенной гарантии.
К несчастью, само правительство многими дальнейшими своими действиями как бы поспешило подтвердить все подобные подозрения, так что действительно вскоре то, что было в предположении и притом у некоторых только, стало представляться явным и несомненным и для всех и начало возбуждать не только уже недоверие к правительству, но и раздражение против него. Особенно же волновало и оскорбляло общественное мнение сделавшееся известным намерение правительства присоединить Литву к Польше и все, что сопровождало учреждение военных поселений. Не думаем, чтобы и теперь еще, после всего того, что раскрыла уже современная история, после сознания всех горьких ошибок тогдашнего правительства, есть какая-нибудь надобность подробно объяснить и доказывать, почему нравственное настроение общества должно было неминуемо делаться все хуже и хуже.
Теперь, когда и само правительство отреклось от антинациональной политики и от уступок Польше, когда военные поселения уничтожены и все реформы, указанные тайными обществами, вводятся в жизнь одна за другою самим правительством, — теперь нельзя перенести себя в положение тех людей, которые ко всему этому стремились искренно, а видели в то же время полную безнадежность достигнуть этого через тогдашнее правительство, которое не только остановилось в прогрессивном своем движении, но еще силилось решительно обратить народ вспять.
Но если и нельзя вполне перенести себя, как сказали мы, в положение людей, которые обязаны были действовать в тогдашнее время, то думаем, что все-таки всякий справедливый, не равнодушный к благу отчизны человек легко поймет, до какой степени либеральное и патриотическое чувство должно было оскорбляться тем, что называли прямо изменою народу в пользу поляков и немцев. Оно должно было оскорбляться унижением народного достоинства, так как внешняя политика была сделана слепым орудием чуждых нам целей и особенно подавления свободы народов с явным извращением провозглашенной торжественно христианской цели Священного союза. Все говорили о противоречиях, в которых запуталось правительство в деле греков, когда, дозволив было вначале даже выставить кружки при церквах для сбора подаяний в помощь им, оно оставило, однако, по влиянию, как говорили, Меттерниха, без поддержки этих самых греков, к которым обращалось тогда сочувствие России заодно со всем, что только было либерального в Европе.
Наконец, какая безнадежность для внутреннего развития являлась в будущем, когда видели его воплощением в аракчеевщине и военных поселениях, в Магницком и Руниче. Честью свидетельствуем, что самые порицания выходили сначала вовсе не от революционеров. Все уже, даже самые преданные государю люди, возмущались и не таили своего негодования, видя унижение и раболепство перед временщиком, доходившее до крайности, и слыша, как важные даже лица не только пресмыкались перед самим Аракчеевым, но и льстили грубой его наложнице. Сами духовные в лице Фотия (архимандрита Новгородского-Юрьевского монастыря) унижали значение религии своими отношениями к Аракчееву. И если молодые люди выражали свое негодование относительно Аракчеева косвенными намеками, например, переводом оды о Сеяне[8] , то люди самые приверженные государю еще более раздражались и открыто толковали (как я был постоянно тому свидетелем относительно Лариона Васильевича Васильчикова) о необходимости положить тому конец так или иначе.
В изъявлении своего негодования они увлекались даже до того (чему я также был свидетелем), что, забыв свойственную своему сану важность, пускались в передразнивание и представление домашних сцен Аракчеева. Можно себе представить, как это действовало на молодых людей.
К этому надобно добавить, что вместе с потерею политического доверия к правительству терялось и прежнее расположение и уважение к личности государя, но и в этом виноваты были, однако же, отнюдь не революционеры, а люди, ближайшие к нему.