Не знаю, из какого источника истекали их действия, — из притупления ли чувства — дела обычного при близком обращении, — или из тщеславного желания выказать, что они тут люди «свои» и что для них нет тайны, только то неоспоримо, что все рассказы и скандальные анекдоты, подкопавшие окончательно прежнюю популярность Александра I, выходили от лиц, нисколько не принадлежавших к разряду тех, которых называли либералами, а между тем эти «свои», эти мнимые преданные не могут себе и представить, до какой степени воспламеняли они этими рассказами именно самые чистые и искренние молодые умы и сердца, до какой степени возбуждали негодование и способствовали к превращению общелиберальных стремлений в революционное движение.
Чтобы вполне понять это, надобно обратиться к господствующему в учебных заведениях и в воспитании вообще учению об основании нравственности, и в особенности об отношении к власти. Известно, что личной преданности всегда давался перевес над сознанием долга, вследствие чего обязанности поставлялись в прямую зависимость от личного чувства, так что начала власти, которого лицо было только представителем, и обязанности, которые никогда не должны быть зависимы от личности, ее представляющей, сливались в одно понятие. Поэтому, когда личные действия представителя власти лишались расположения и уважения, когда они (по мнению верному или ошибочному) доходили до того, что противоречили даже христианской совести, то чувство, законно возмущавшееся против действий лица, возмущалось и против власти, нераздельно слитой с ним в понятии, и в ней видели только орудие обмана и насилия для личных действий человека, а не учреждение, всегда необходимое для общества вообще и даже неизбежное в данном положении общества. (Легче прощают насилие, чем обман.)
При таких понятиях о власти, порожденных, несомненно, влиянием восточных понятий о ней, люди, ищущие обыкновенно улучшения не от своей личной деятельности, а от перемены обстоятельств, обыкновенно возлагают свои надежды на перемену лица, но, к несчастью, в то время, о котором мы говорим, и не ожидали никакого добра ни от одного из возможных наследников Александра 1. Ни Константин, ни Николай не были любимы, можно даже сказать, что Николай был более нелюбим, нежели Константин. От первого ничего доброго не надеялись, припоминая прежние его действия. Рассказывали о таких неистовых его делах, что государь, как говорили, хотел было даже отдать его формально под суд. Со всем тем время естественно ослабляло прежнее впечатление, особенно с удалением цесаревича в Варшаву. Стали даже возвышаться голоса в пользу его, рассказывали, что он вполне переменился после второй женитьбы.
Но Николай был ненавидим, особенно войском, по рассказам о настоящих его действиях, по званию его командира гвардейской дивизии. И если и были некоторые, которые робко относили его действия к умышленному будто бы желанию непопулярности, из угодливости государю, не любившему популярных начальников, а хотевшему, чтобы все искали единственно его одобрения, то большая часть, напротив, относила порицаемые действия Николая прямо к его характеру, и надо сказать, что самые худшие рассказы в подтверждение этого шли из круга людей, самых приближенных к Константину, и как слышанные от его самого. Кроме того, в Николае отрицали и образование, особенно в сравнении с Александром, и потому никто не ожидал от него возможности искусного управления государством. Должно сказать и то, что супруга Николая, Александра Федоровна, вполне разделяла его непопулярность. Общая молва в то время была наполнена рассказами об ее расточительности для себя и скупости для бедных и для служащих во дворце, об ее суровости, доходившей будто бы до поощрения телесных наказаний солдатских жен и дочерей. Подобные рассказы сделались наконец даже ходячими анекдотами между солдатами гвардии.
Здесь будет место сказать несколько слов в пояснение одного обстоятельства, о котором и до сих пор существует ошибочное мнение, доказывающее, как при отсутствии гласности легко забываются вещи, в свое время очень известные. Из предшествующего рассказа видно, что в числе предполагавшихся наследников Александру I мы прямо называли и Николая. Между тем и до сих пор уверяют, что обстоятельство назначения Николая преемником никому не было известно за исключением двух-трех лиц, упоминаемых в известных печатных рассказах. Можем уверить совершенно в противном. Я не говорю уже об общих слухах, носившихся еще при самой свадьбе Николая, и особенно усилившихся при рождении у него сына. Положительно еще тогда уже утверждали, что прусский король не иначе выдал свою дочь, как при формальном обязательстве императора, что муж ее будет его наследником. Когда же дело шло о разводе Константина, то общие неопределенные слухи перешли в точную положительную известность о самой даже форме назначения Николая наследником. Было ли прямо узнано или только отгадано содержание завещания, сказать не можем, но знали, что завещание существует, и даже место его хранения было определенно известно. Я даже могу привести именно случай, когда я сам слышал о том в первый раз, и могу назвать место, где, и лицо, от кого я это слышал.
В пояснение этого, хотя бы лично мне и нежелательно, но необходимо сказать здесь для уразумения обстоятельств, что в самой юности моей, можно сказать, почти в детстве, старшие имели ко мне необычайное доверие. В суждениях обо мне не боялись даже в моем присутствии приписывать мне не только ум, но и серьезность не по летам. Скромность мою считали испытанною и находили совершенное отсутствие тщеславия высказывать то, что я знаю[9] .
Вот почему самые высшие лица и самые осторожные говорили при мне откровенно, и если случалось, что кто-нибудь из беседующих не знал меня, то его обыкновенно успокаивали, говоря: «При нем можно говорить», или: «Это у нас такой, что при нем нечего опасаться», или «На него можно во всем положиться» и т.п. К числу лиц, особенно любивших меня и доверявших мне, принадлежала и статс-дама двора Екатерины II, кавалерственная дама императрицы Марии Федоровны, вдова известного Архарова, Екатерина Александровна, с которой старые вельможи любили говорить обо всем, не стесняясь, и которой поэтому все мнения и намерения были всегда хорошо известны.
Случилось так, что в день, когда Сенат был собран в необычное время для выслушивания указа о разводе великого князя Константина, — причем в этом же указе содержалось и новое постановление, что дети даже государя, но от жены не из царствующих родов, не могут наследовать престола в России, — сенатор Нелединский-Мелецкий приехал из Сената. При рассуждениях об этом в моем присутствии не только ясно было доказано, что это было постановление равносильно назначению Николая наследником (так как неестественно было предполагать, что раз Константин вступил бы на престол, он не отменил бы акта, лишающего его детей наследства, и, следовательно, очевидно было, что без его отречения не было никакой гарантии исполнению постановления), но прямо говорилось о завещании в этом смысле и о передаче завещания в Успенский собор для хранения.