Не знаю, из какого источника истекали их действия, — из притупления ли чувства — дела обычного при близком обращении, — или из тщеславного желания выказать, что они тут люди «свои» и что для них нет тайны, только то неоспоримо, что все рассказы и скандальные анекдоты, подкопавшие окончательно прежнюю популярность Алек­сандра I, выходили от лиц, нисколько не принадлежав­ших к разряду тех, которых называли либералами, а меж­ду тем эти «свои», эти мнимые преданные не могут себе и представить, до какой степени воспламеняли они этими рассказами именно самые чистые и искренние молодые умы и сердца, до какой степени возбуждали негодование и способствовали к превращению общелиберальных стрем­лений в революционное движение.

Чтобы вполне понять это, надобно обратиться к гос­подствующему в учебных заведениях и в воспитании вооб­ще учению об основании нравственности, и в особенности об отношении к власти. Известно, что личной преданности всегда давался перевес над сознанием долга, вследствие чего обязанности поставлялись в прямую зависимость от личного чувства, так что начала власти, которого лицо было только представителем, и обязанности, которые ни­когда не должны быть зависимы от личности, ее представ­ляющей, сливались в одно понятие. Поэтому, когда лич­ные действия представителя власти лишались расположе­ния и уважения, когда они (по мнению верному или оши­бочному) доходили до того, что противоречили даже хри­стианской совести, то чувство, законно возмущавшееся против действий лица, возмущалось и против власти, не­раздельно слитой с ним в понятии, и в ней видели только орудие обмана и насилия для личных действий человека, а не учреждение, всегда необходимое для общества вообще и даже неизбежное в данном положении общества. (Легче прощают насилие, чем обман.)

При таких понятиях о власти, порожденных, несом­ненно, влиянием восточных понятий о ней, люди, ищу­щие обыкновенно улучшения не от своей личной деятель­ности, а от перемены обстоятельств, обыкновенно возла­гают свои надежды на перемену лица, но, к несчастью, в то время, о котором мы говорим, и не ожидали никакого добра ни от одного из возможных наследников Александра 1. Ни Константин, ни Николай не были любимы, можно даже сказать, что Николай был более нелюбим, нежели Константин. От первого ничего доброго не надеялись, при­поминая прежние его действия. Рассказывали о таких не­истовых его делах, что государь, как говорили, хотел было даже отдать его формально под суд. Со всем тем время естественно ослабляло прежнее впечатление, особенно с удалением цесаревича в Варшаву. Стали даже возвышаться голоса в пользу его, рассказывали, что он вполне переме­нился после второй женитьбы.

Но Николай был ненавидим, особенно войском, по рассказам о настоящих его действиях, по званию его ко­мандира гвардейской дивизии. И если и были некоторые, которые робко относили его действия к умышленному будто бы желанию непопулярности, из угодливости государю, не любившему популярных начальников, а хотевшему, чтобы все искали единственно его одобрения, то большая часть, напротив, относила порицаемые действия Николая прямо к его характеру, и надо сказать, что самые худшие рассказы в подтверждение этого шли из круга людей, са­мых приближенных к Константину, и как слышанные от его самого. Кроме того, в Николае отрицали и образова­ние, особенно в сравнении с Александром, и потому ни­кто не ожидал от него возможности искусного управления государством. Должно сказать и то, что супруга Николая, Александра Федоровна, вполне разделяла его непопуляр­ность. Общая молва в то время была наполнена рассказами об ее расточительности для себя и скупости для бедных и для служащих во дворце, об ее суровости, доходившей будто бы до поощрения телесных наказаний солдатских жен и дочерей. Подобные рассказы сделались наконец даже ходячими анекдотами между солдатами гвардии.

Здесь будет место сказать несколько слов в пояснение одного обстоятельства, о котором и до сих пор существует ошибочное мнение, доказывающее, как при отсутствии гласности легко забываются вещи, в свое время очень из­вестные. Из предшествующего рассказа видно, что в числе предполагавшихся наследников Александру I мы прямо на­зывали и Николая. Между тем и до сих пор уверяют, что обстоятельство назначения Николая преемником никому не было известно за исключением двух-трех лиц, упоми­наемых в известных печатных рассказах. Можем уверить совершенно в противном. Я не говорю уже об общих слу­хах, носившихся еще при самой свадьбе Николая, и осо­бенно усилившихся при рождении у него сына. Положи­тельно еще тогда уже утверждали, что прусский король не иначе выдал свою дочь, как при формальном обязатель­стве императора, что муж ее будет его наследником. Когда же дело шло о разводе Константина, то общие неопреде­ленные слухи перешли в точную положительную извест­ность о самой даже форме назначения Николая наследни­ком. Было ли прямо узнано или только отгадано содержа­ние завещания, сказать не можем, но знали, что завеща­ние существует, и даже место его хранения было опреде­ленно известно. Я даже могу привести именно случай, ког­да я сам слышал о том в первый раз, и могу назвать место, где, и лицо, от кого я это слышал.

В пояснение этого, хотя бы лично мне и нежелательно, но необходимо сказать здесь для уразумения обстоятельств, что в самой юности моей, можно сказать, почти в детстве, старшие имели ко мне необычайное доверие. В суждениях обо мне не боялись даже в моем присутствии приписывать мне не только ум, но и серьезность не по летам. Скром­ность мою считали испытанною и находили совершенное отсутствие тщеславия высказывать то, что я знаю[9] .

Вот почему самые высшие лица и самые осторожные говорили при мне откровенно, и если случалось, что кто-нибудь из беседующих не знал меня, то его обыкновенно успокаивали, говоря: «При нем можно говорить», или: «Это у нас такой, что при нем нечего опасаться», или «На него можно во всем положиться» и т.п. К числу лиц, особенно любивших меня и доверявших мне, принадле­жала и статс-дама двора Екатерины II, кавалерственная дама императрицы Марии Федоровны, вдова известного Архарова, Екатерина Александровна, с которой старые вель­можи любили говорить обо всем, не стесняясь, и которой поэтому все мнения и намерения были всегда хорошо из­вестны.

Случилось так, что в день, когда Сенат был собран в необычное время для выслушивания указа о разводе вели­кого князя Константина, — причем в этом же указе со­держалось и новое постановление, что дети даже государя, но от жены не из царствующих родов, не могут наследо­вать престола в России, — сенатор Нелединский-Мелец­кий приехал из Сената. При рассуждениях об этом в моем присутствии не только ясно было доказано, что это было постановление равносильно назначению Николая наслед­ником (так как неестественно было предполагать, что раз Константин вступил бы на престол, он не отменил бы акта, лишающего его детей наследства, и, следовательно, очевидно было, что без его отречения не было никакой гарантии исполнению постановления), но прямо говори­лось о завещании в этом смысле и о передаче завещания в Успенский собор для хранения.