Теперь мы приступим к разъяснению самого важного обстоятельства, а именно — каким образом люди самые искренние, самые чистые от всяких эгоистических целей, люди вполне преданные законности, так что строгое исполнение во всем закона было у них как бы свойством от природы, каким образом, говорим мы, даже такие люди могли быть увлечены к насильственному перевороту[10] .
Нечего обольщать себя только потому, что мы насилуем логику. Ведь только употребляя этот прием логических выводов, мы и можем заблуждаться до такой степени, что в самом деле можем думать, что вне христианского учения возможно найти какое-нибудь доказательство, способное удержать людей от всеобщего поползновения прилагать в мирских делах правило, что цель освящает средства. Нет. Только одна истинная вера может дать убеждение в необходимости и возможности безусловно побеждать зло добром, уму же это будет всегда непостижимо.
Всякому доказательству, основанному на каком-либо относительном начале, всегда можно противопоставить равносильное доказательство, опирающееся с равным правом на то же самое начало, по самой двойственности отношений и взглядов, присущих всему относительному. На чем бы ни захотело опереться наше мышление, на действительности или на отвлечении, оно будет неизбежно приходить к одинаковому выводу. Примет ли оно за основание действительность, оно встретит соблазн постоянного примера во всякой изучаемой истории. Захочет ли основываться на отвлеченных понятиях, оно найдет, что все человеческое — справедливость, польза, право — все относительно и может обсуждаться с противоположных точек зрения, все, стало быть, подлежит спору (controverse), все заключает взаимные требования, везде ставит человека самого судьею и, по отсутствии высшего авторитета, ничем не связывает совесть. Только одна истинная религия может установить безусловные обязанности, — все же человеческие доказательства не могут ничего измыслить, кроме относительного права, и тем давая ему власть противопоставлять и самое зло, как право, злу, причиняемому противником, против всего, что, по его мнению, может казаться насилием и хитростью, или обманом, употреблять точно такие же насилие, хитрость и обман.
Истинная христианская вера всегда учила, что мы должны вести борьбу не с плотью и кровью, а с духовными злыми началами, и потому не ставила никакой земной цели, и победу над злом учила одерживать безусловным пожертвованием всего мирского, почему и может предписывать безусловные обязанности и безусловное повиновение своим предписаниям по вере в несомненную законность своего высшего авторитета. Совсем иное дело во всяком человеческом праве, где нельзя доказать никогда безусловной законности, где для всех человеческих учреждений существует только историческая, относительная законность, воплотившаяся даже в осязательной форме в положительном законодательстве под именем права давности, а именно в приложении к собственности и к разрешению вступить в новый брак при безвестной отлучке одной из сторон в течении известного числа лет.
Вот почему одно только христианство в первобытной чистоте начального своего развития не употребляло внешней силы, во всех же других исторических явлениях решениями как внешних, так и внутренних вопросов были сила и обман, будь то в виде войны и дипломатики или переворота и происков партий. Конечно, всякая сторона воспрещала противной приложение правила, что цель оправдывает средства, но тем не менее сама постоянно прилагала его на деле. Вот почему иные мыслители дошли даже до того, что представляли человеческое общество в состоянии постоянной войны, так что войну всех против всех возводили даже в общий принцип. Вот почему люди и раздвоили и самую нравственность и установили иную для частного человека, иную для политика, — и когда, например, делатели фальшивой монеты наказывались смертной казнью, хотя иное правительство само делало фальшивую монету.
Разумеется, что если одна сторона в политике дозволяла себе то, что осуждала в другой, то это не могло уже связать ничью совесть, — и если признавалось право войны, то, на основании человеческих только суждений, нельзя было отрицать и права переворота. Оттого мы и видим, что они параллельно проходили одни и те же фазисы, оттого в них являются постоянно те же самые и до сих пор неразрешимые противоречия. Начиная с библейских сказаний до примеров новейшего времени, мы видим, какими иногда жестокостями сопровождается война: военнопленных убивали, мучили до членовредительства, ослепления, отрубания рук, обращали в рабство, в тяжкие работы, содержали в тюрьме. Так же поступали победившие партии со своими противниками и во внутренних делах. То и другое постепенно смягчилось, и междоусобная война, почти везде начинаясь расстреливанием противников, кончается признанием их военнопленными, и казнь за политическое восстание везде почти вышла из обычая. Наконец, и сами правительства, смотря по обстоятельствам, то осуждают, то одобряют восстания против других правительств.
Покажем примеры и неразрешенных противоречий в праве войны: одно государство завоевывает у другого часть или всю территорию и, не получив права от договора с прежним правительством, требует, однако же, себе присяги и повиновения от жителей. В случае исполнения ими требования, прежнее правительство называет их изменниками, — в случае неисполнения, завоеватель поступает с ними, как с возмутителями, и нередко одно и то же правительство вызывает возмущением против себя то самое, что в другом месте, относительно другого правительства, называет геройским сопротивлением.
В борьбе внутренних партий мы видим то же самое явление, и жители, при всей искренности желания, не могут распутать, следует ли оставаться верными прежнему государству или повиноваться новому.
Такая же аналогия между войною и внутренними переворотами представляется и относительно собственности, и тут является одинаковое же неразрешимое противоречие. Неприятеля упрекают, что он разоряет беззащитных жителей, он отвечает, что всякое правительство хвалится солидарностью с ним всех подданных своих и требует от них сверх обычных повинностей еще особенных пожертвований, партизанских действий и пр. и что поэтому он имеет полное право уничтожить тот источник, из которого враждебное правительство почерпает свою силу, и тем более, что и само оно при случае не щадит своих подданных и истребляет их собственность, чтобы только лишить неприятеля средств в занятой им стране. Точно так же победившая внутри партия конфискует имущество противной. Ее упрекают, что она наказывает невинных наследников, — она отвечает, что необходимо отнять силу у противной партии и что и в частных делах всякий платит за причиненный им убыток, хотя бы этою уплатою и разорялись наследники, невинные в его действии и пр. и пр. И так вне безусловных ясных предписаний чистого христианского учения везде являются безысходные противоречия, везде спорное право, везде человек сам судья на основании относительных фактов и определений, подлежащих противоположным толкованиям.
Теперь посмотрим, в каком положении было, каким авторитетом пользовалось даже в воспитании то единственное, как мы сказали, учение, которое могло действительно обуздать обычное поползновение людей прилагать к делу правило, что цель оправдывает средства. Было ли православие живою силою и изучалось ли в своей сущности, чтобы искать в нем приложение и разрешение для всех сфер жизни, или передавалось только, и то не очень усердно, как отвлеченное, неприложимое схоластическое учение? Было ли оно подтверждаемо живыми примерами и логическими выводами из тех знаний и правил жизни, на усвоение которых воспитанниками наиболее настаивали, и которые находили наибольшее одобрение в общих понятиях, или было, напротив, опровергаемо всем этим?
Беседы тогдашнего времени были очень живы и занимательны, потому что были искренни. Тогда верили еще в то, что говорили, и верили, что обсуждение может действительно привести к отыскиванию справедливого разрешения обсуждаемых вопросов. Тогда и не думали говорить для того только, чтобы болтать попусту или выказать себя. Напротив, всеми было замечено особенное явление тогдашнего времени, что молодые люди исчезли из всех кругов, где происходила пустая светская болтовня или какое-либо другое, праздное препровождение времени, карты и пр., даже уклонились от удовольствий и развлечений, свойственных везде молодым людям. Все предалось учению и серьезным разговорам не только с охотою, но, можно сказать, с жадностью. Впервые начали беспристрастно изучать факты, относящиеся к отечеству, к его настоящему состоянию и истории не в том виде, как писали официально историки, — впервые начали изучать результаты и чужого опыта, и мышления не для удовлетворения знания из любопытства или тщеславного желания блистать им, как было до тех пор в модном воспитании, но чтобы отыскать в них приложение к настоящим требованиям, разрешение насущных вопросов. И что же, однако? И основания, и доводы отыскивались во всем, решительно во всем, кроме... православия.
Да, действительно было так. Все виды религии, все философские системы, все явления истории и законы мира вещественного, — все служило основанием для суждений, из всего черпались доказательства и заимствовались сравнения, в одном лишь православии не только ничего не искали, но всякая попытка ссылаться в чем-нибудь на него до такой степени изумляла, что разговор сейчас прерывался: «Да, ну уж это другое дело, — тут нечего уж и рассуждать».