О соблазнах насилия

Теперь мы приступим к разъяснению самого важного обстоятельства, а именно — каким образом люди самые искренние, самые чистые от всяких эгоистических целей, люди вполне преданные законности, так что строгое ис­полнение во всем закона было у них как бы свойством от природы, каким образом, говорим мы, даже такие люди могли быть увлечены к насильственному перевороту[10] .

Нечего обольщать себя только потому, что мы насилу­ем логику. Ведь только употребляя этот прием логических выводов, мы и можем заблуждаться до такой степени, что в самом деле можем думать, что вне христианского учения возможно найти какое-нибудь доказательство, способное удержать людей от всеобщего поползновения прилагать в мирских делах правило, что цель освящает средства. Нет. Только одна истинная вера может дать убеждение в необ­ходимости и возможности безусловно побеждать зло доб­ром, уму же это будет всегда непостижимо.

Всякому доказательству, основанному на каком-либо относительном начале, всегда можно противопоставить рав­носильное доказательство, опирающееся с равным правом на то же самое начало, по самой двойственности отноше­ний и взглядов, присущих всему относительному. На чем бы ни захотело опереться наше мышление, на действи­тельности или на отвлечении, оно будет неизбежно прихо­дить к одинаковому выводу. Примет ли оно за основание действительность, оно встретит соблазн постоянного при­мера во всякой изучаемой истории. Захочет ли основывать­ся на отвлеченных понятиях, оно найдет, что все челове­ческое — справедливость, польза, право — все относи­тельно и может обсуждаться с противоположных точек зре­ния, все, стало быть, подлежит спору (controverse), все заключает взаимные требования, везде ставит человека са­мого судьею и, по отсутствии высшего авторитета, ничем не связывает совесть. Только одна истинная религия может установить безусловные обязанности, — все же человечес­кие доказательства не могут ничего измыслить, кроме от­носительного права, и тем давая ему власть противопос­тавлять и самое зло, как право, злу, причиняемому про­тивником, против всего, что, по его мнению, может ка­заться насилием и хитростью, или обманом, употреблять точно такие же насилие, хитрость и обман.

Истинная христианская вера всегда учила, что мы дол­жны вести борьбу не с плотью и кровью, а с духовными злыми началами, и потому не ставила никакой земной цели, и победу над злом учила одерживать безусловным пожертвованием всего мирского, почему и может предпи­сывать безусловные обязанности и безусловное повинове­ние своим предписаниям по вере в несомненную закон­ность своего высшего авторитета. Совсем иное дело во вся­ком человеческом праве, где нельзя доказать никогда бе­зусловной законности, где для всех человеческих учрежде­ний существует только историческая, относительная за­конность, воплотившаяся даже в осязательной форме в положительном законодательстве под именем права давно­сти, а именно в приложении к собственности и к разреше­нию вступить в новый брак при безвестной отлучке одной из сторон в течении известного числа лет.

Вот почему одно только христианство в первобытной чистоте начального своего развития не употребляло внеш­ней силы, во всех же других исторических явлениях реше­ниями как внешних, так и внутренних вопросов были сила и обман, будь то в виде войны и дипломатики или перево­рота и происков партий. Конечно, всякая сторона воспре­щала противной приложение правила, что цель оправды­вает средства, но тем не менее сама постоянно прилагала его на деле. Вот почему иные мыслители дошли даже до того, что представляли человеческое общество в состоянии постоянной войны, так что войну всех против всех воз­водили даже в общий принцип. Вот почему люди и раз­двоили и самую нравственность и установили иную для частного человека, иную для политика, — и когда, на­пример, делатели фальшивой монеты наказывались смерт­ной казнью, хотя иное правительство само делало фаль­шивую монету.

Разумеется, что если одна сторона в политике дозволя­ла себе то, что осуждала в другой, то это не могло уже связать ничью совесть, — и если признавалось право вой­ны, то, на основании человеческих только суждений, нельзя было отрицать и права переворота. Оттого мы и видим, что они параллельно проходили одни и те же фазисы, оттого в них являются постоянно те же самые и до сих пор неразре­шимые противоречия. Начиная с библейских сказаний до примеров новейшего времени, мы видим, какими иногда жестокостями сопровождается война: военнопленных уби­вали, мучили до членовредительства, ослепления, отруба­ния рук, обращали в рабство, в тяжкие работы, содержали в тюрьме. Так же поступали победившие партии со своими противниками и во внутренних делах. То и другое посте­пенно смягчилось, и междоусобная война, почти везде на­чинаясь расстреливанием противников, кончается призна­нием их военнопленными, и казнь за политическое вос­стание везде почти вышла из обычая. Наконец, и сами правительства, смотря по обстоятельствам, то осуждают, то одобряют восстания против других правительств.

Покажем примеры и неразрешенных противоречий в праве войны: одно государство завоевывает у другого часть или всю территорию и, не получив права от договора с прежним правительством, требует, однако же, себе прися­ги и повиновения от жителей. В случае исполнения ими требования, прежнее правительство называет их изменни­ками, — в случае неисполнения, завоеватель поступает с ними, как с возмутителями, и нередко одно и то же пра­вительство вызывает возмущением против себя то самое, что в другом месте, относительно другого правительства, называет геройским сопротивлением.

В борьбе внутренних партий мы видим то же самое яв­ление, и жители, при всей искренности желания, не мо­гут распутать, следует ли оставаться верными прежнему государству или повиноваться новому.

Такая же аналогия между войною и внутренними пере­воротами представляется и относительно собственности, и тут является одинаковое же неразрешимое противоречие. Неприятеля упрекают, что он разоряет беззащитных жите­лей, он отвечает, что всякое правительство хвалится соли­дарностью с ним всех подданных своих и требует от них сверх обычных повинностей еще особенных пожертвова­ний, партизанских действий и пр. и что поэтому он имеет полное право уничтожить тот источник, из которого враж­дебное правительство почерпает свою силу, и тем более, что и само оно при случае не щадит своих подданных и истребляет их собственность, чтобы только лишить непри­ятеля средств в занятой им стране. Точно так же победив­шая внутри партия конфискует имущество противной. Ее упрекают, что она наказывает невинных наследников, — она отвечает, что необходимо отнять силу у противной партии и что и в частных делах всякий платит за причи­ненный им убыток, хотя бы этою уплатою и разорялись наследники, невинные в его действии и пр. и пр. И так вне безусловных ясных предписаний чистого христианского учения везде являются безысходные противоречия, везде спорное право, везде человек сам судья на основании от­носительных фактов и определений, подлежащих проти­воположным толкованиям.

Теперь посмотрим, в каком положении было, каким авторитетом пользовалось даже в воспитании то единствен­ное, как мы сказали, учение, которое могло действитель­но обуздать обычное поползновение людей прилагать к делу правило, что цель оправдывает средства. Было ли пра­вославие живою силою и изучалось ли в своей сущности, чтобы искать в нем приложение и разрешение для всех сфер жизни, или передавалось только, и то не очень усер­дно, как отвлеченное, неприложимое схоластическое уче­ние? Было ли оно подтверждаемо живыми примерами и логическими выводами из тех знаний и правил жизни, на усвоение которых воспитанниками наиболее настаивали, и которые находили наибольшее одобрение в общих поняти­ях, или было, напротив, опровергаемо всем этим?

Беседы тогдашнего времени были очень живы и зани­мательны, потому что были искренни. Тогда верили еще в то, что говорили, и верили, что обсуждение может дей­ствительно привести к отыскиванию справедливого разре­шения обсуждаемых вопросов. Тогда и не думали говорить для того только, чтобы болтать попусту или выказать себя. Напротив, всеми было замечено особенное явление тог­дашнего времени, что молодые люди исчезли из всех кру­гов, где происходила пустая светская болтовня или какое-либо другое, праздное препровождение времени, карты и пр., даже уклонились от удовольствий и развлечений, свой­ственных везде молодым людям. Все предалось учению и серьезным разговорам не только с охотою, но, можно ска­зать, с жадностью. Впервые начали беспристрастно изучать факты, относящиеся к отечеству, к его настоящему состо­янию и истории не в том виде, как писали официально историки, — впервые начали изучать результаты и чужого опыта, и мышления не для удовлетворения знания из лю­бопытства или тщеславного желания блистать им, как было до тех пор в модном воспитании, но чтобы отыскать в них приложение к настоящим требованиям, разрешение насущ­ных вопросов. И что же, однако? И основания, и доводы отыскивались во всем, решительно во всем, кроме... пра­вославия.

Да, действительно было так. Все виды религии, все фи­лософские системы, все явления истории и законы мира вещественного, — все служило основанием для суждений, из всего черпались доказательства и заимствовались срав­нения, в одном лишь православии не только ничего не искали, но всякая попытка ссылаться в чем-нибудь на него до такой степени изумляла, что разговор сейчас пре­рывался: «Да, ну уж это другое дело, — тут нечего уж и рассуждать».