Мы отвечали, что мы не дети, чтобы жаловаться, что мы понимаем, что если есть что неприятного для нас, то оно выходит из незаконности положения, в котором нас держат, но что считаем недостойным себя замечать даже, как поступает та или другая личность из начальства; что же касается до отпускаемого казною, то это вовсе не име­ет для нас никакого значения, так как прислуге мы пла­тим в несколько раз больше. Затем последовало опять не­ловкое молчание и натянутое ожидание, чем кончится эта глупая церемония. Наконец, Сулима не выдержал.

«Пожалуйста, господа, — сказал он, — отложим в сто­рону всякую официальность. Я хоть и обязан был сюда приехать и видеть вас, но, право, желал сделать это не как начальник, а как старый знакомый и приятель многих из вас. Здравствуйте, Иван Семенович, Михаил Фотич», — сказал он, кланяясь Швейковскому и Митькову и пожи­мая им руки.

«Вот это дело другое, — сказал ему, смеясь, Швейковский, — так пойдемте же к нам в комнаты, чем стоять здесь на солнце; пошлите за сюртуком, да, ради Бога, отпустите коменданта, велите солдатам снять кивера, да прогоните прежде всего этого штатского, что при вас с бумагой и карандашом, верно, чтоб записывать наши жа­лобы; он мне кажется большим плутом».

Таким образом «1а glace etait rompue», и через несколько минут Сулима сидел уже в сюртуке в комнате у Швейковского и рассказывал, что штатский при нем действительно первый плут, но что он потому именно и взял его, что тот сам знает, что его все считают за плута, и не может уже надеяться обмануть кого-нибудь. Адъютанты Сулимы по­шли между тем к другим из наших товарищей, с которы­ми были знакомы, или от родных которых имели поруче­ние; комендант ушел к себе, солдаты надели фуражки вместо киверов, и ничего уже не стало показывать присутствия в каземате генерал-губернатора. Все сношения из официаль­ных перешли в частные и такими были уже всегда и впос­ледствии.

Когда я сказал выше, что мы не считали приличным приносить какую-либо жалобу, то надобно было бы сде­лать оговорку, напоминающую одно грустное обстоятель­ство. Двое из наших товарищей впали в тот род помеша­тельства, который называется point fixe. Действуя по неко­торым отношениям правильно, и не только с талантом, но даже с проблесками гениальности, оба они имели каж­дый свой особливый пункт помешательства. Так, напри­мер, Андриевич (бывший артиллерийский офицер), очень хороший живописец и даже хорошо рисовавший масляны­ми красками с первого приема за кисть, выказавший при­том и по прикладной высшей математике замечательные соображения, вообразил себе, что будет непременно опять потоп или голод, и делал запасы сухарей, собирая везде остатки хлеба. Разумеется, эти остатки плесневели у него в углу и потому выносились сторожами, хотя и уверяли его, что их складывают на хранение в магазин. Вот на это-то действие сторожей он и обратился с жалобою к Сулиме. Тот, будучи предуведомлен, отвечал ему, что ведь это де­лают к лучшему же, что в магазине сухари, во-первых, лучше сохраняются, а во-вторых, не будут стеснять его комнату.

«Да, — возразил Андриевич, — но кто же мне поручит­ся, что они там будут целы?»

«О, мы сделаем это очень просто, — отвечал Сулима, — я прикажу, чтобы у вас принимали их с весу и давали бы вам расписку».

С тех пор каждую неделю так и делалось. Здесь кстати будет сказать и о другом помешанном. Это был старший Борисов, также бывший артиллерийский офицер. Предмет его помешательства был тот, что дали будто бы слишком большую власть Трубецкому и что он ищет погубить всех неприятных ему, к числу которых Борисов причислял и себя. Однако это помешательство нисколько не отражалось на других его занятиях. Он был искусный переплетчик и, несмотря на помешательство, оставил даже очень хоро­шую самостоятельную систему по части инсектологии.

Следующий после Сулимы генерал-губернатор, Броневский, потому ли, что был благоразумнее, или наученный опытом своего предшественника, забавное приключение с которым сделалось известным и дало обильную пищу к насмешкам, не пытался уже делать инспекторских смотров. Он приехал просто в каземат и сказал нам, что желал познакомиться с нами, вместе с тем желая узнать, не может ли быть чем полезен, особенно относительно мест, где бы кто желал быть поселенным. Для меня же его при­езд имел еще особенное значение. Чтобы не заставить его обходить всех по комнатам, мы собрались все в залу. Войдя и сказавши вышеизложенное приветствие, он сейчас же спросил: «Позвольте узнать, кто здесь Дмитрий Иринархович?»

Я сказал, что это я. Тогда, подойдя ко мне и поздоро­вавшись, он сказал мне: «Вы, верно, меня не помните?»

Мне было не совсем ловко, потому что если мы встре­чались когда-либо в свете, то всячески он должен был уж быть в таком звании и иметь настолько значения, что стран­но было бы мне его не заметить, если уж он меня заметил. Я отвечал, что прошу его извинить меня, если я не могу припомнить, где бы мы могли встретиться, и прошу его приписать это не недостатку внимания, а скорее обилию событий, заслонивших многие воспоминания из прошед­шего. На это он заметил, что если бы мы и действительно встречались где-либо в обществе, а я его все-таки бы не заметил и не помнил, то и тут не было бы, однако, ниче­го удивительного.

«Вы, — сказал он мне, — хоть и молодой лейтенант, но были слишком известны; один ваш проезд из Калифорнии по Сибири сколько наделал шуму; а я, хоть и старый уже в то время полковник, если и был известен, то разве только в своем маленьком уголке. Но, кроме того, вам нечего упрекать себя в недостатке внимания и памяти. Я шутя спросил, помните ли вы меня? Пожалуй, можно сказать, что мы виделись и что вы и меня видели, но только это было в таких обстоятельствах, что вы и не можете по­мнить. Я был у вашего батюшки на ординарцах в тот са­мый день, как вас крестили».

«Ну, — отвечал я, смеясь, — хоть и говорят, что у меня память хороша, но так далеко не простираются мои воспоминания».

Затем Броневский рассказал мне ту особенную торже­ственность, которая сопровождала мои крестины, не за­быв и о тех предсказаниях, о которых мне так много гово­рили в моем детстве.

Здесь нельзя не упомянуть, что беседы мои с Броневским имели важные последствия как для Забайкальского края, так и для всей Восточной Сибири, потому что имен­но в этих беседах и заключалось начало всех последующих преобразований. Зайдя ко мне в комнату и увидев, что я занимался составлением карты Забайкальского края, при­помнив притом мою деятельность в колониях и Калифор­нии, Броневский пожелал, чтобы я изложил основные мыс­ли о тех преобразованиях, которые считаю необходимыми для Сибири в видах подготовления к будущему. В краткой данной ему записке я обозначил необходимость, как пер­вого приступа к делу, преобразования Забайкальского края в отдельную область, с назначением Читы губернским городом, когда вовсе не знал еще и не предполагал жить в ней.

С отъездом второго разряда из Петровского завода Лепарский стал часто хворать. Независимо от лет (ему было за 80), на это имело влияние и другое еще обстоятельство. Во втором разряде был товарищ наш, доктор Вольф, ле­чивший Лепарского и умевший заставить его слушаться себя. Лепарский был лакомка и невоздержан в пище, а Вольф держал его в последнее время на строгой диете и без своего разрешения ничего не позволял ему есть. При­том и прислуга Лепарского привыкла уже слушаться Вольфа. Таким образом, при крепком и здоровом сложении Ле­парского, он мог долго его поддерживать. С отъездом же Вольфа никто уже из заступивших на его место не имел достаточно авторитета ни у Лепарского, ни у его прислу­ги, и Лепарский стал часто позволять себе уклонение от предписанной ему диеты. Последствия этого не преминули обнаружиться. Припадки возобновились все чаще и чаще, и хотя и разрешено было из Петербурга Лепарскому требовать и для себя, и для нас доктора из Кяхты, но этот уже не мог ничего сделать.