Побеги ссыльных из заводов не редкость, — бегут и поодиночке, и целыми партиями. Один из офицеров Черниговского полка, Сухинов, имел неосторожность болтать с простым ссыльным, не приняв в соображение, что ничто так не развито в Сибири, как доносы, и обыкновенно с примесью чисто фантастических предположений и толкований, как мы это постоянно испытывали в приложении к себе. Вот и сделан был донос, что будто бы Сухинов затевал всеобщее возмущение ссыльных. Не надеясь на беспристрастие заводского суда и опасаясь, чтобы не подвергли его телесному наказанию, Сухинов лишил себя жизни; а заводское начальство с перепугу выслало к коменданту в Читу всех без различия, кто только был в числе ссыльных из дворян. Таким образом, примешали к нам человек 12 очень невыгодной примеси, которая своими действиями навлекала дурную славу на весь каземат, да и во внутренней жизни его была поводом ко многим смутам и орудием многих неприятностей. Что же касается до отправления из каземата, то первыми отправленными были Корнилович, которого увезли сначала в Петербург, а оттуда на Кавказ, и Толстой (Владимир), который был отправлен прямо на Кавказ в виде милости.
Мы сказали выше, что тому разряду, который был осужден в работу только на год, этот годовой срок сочли со дня привоза в Читу, но потом в Петербурге одумались и следующему разряду, который был приговорен на три года работы, сочли уже срок со дня приговора, так что и этот разряд отправился на поселение также из Читы, и между отправлениями обоих разрядов, вместо двухлетнего промежутка, прошло очень немного времени.
Неизвестно, почему так торопились перевести нас из Читы в Петровский завод, коль скоро ясно было, что употреблять нас в заводские работы очень опасаются. Каземат, строившийся в Петровском заводе, далеко не был окончен.
Он не был еще обшит снаружи и не оштукатурен внутри, как было получено приказание летом в 1830 году перевести нас туда. Все оставляли Читу с большим сожалением. Необходимость смягчила многие суровые условия нашего содержания. Женатые из наших товарищей построили себе дома и, постепенно улучшая их, сделали уже вполне удобными для жилья и, кроме того, обзавелись хозяйством. Не только дамы не имели уже надобности ходить в каземат на свидание или мерзнуть у частокола, но и мужья их постоянно уже жили в своих домах, через что и в казематах стало несравненно просторнее, независимо от большого числа казематов и частных домиков, построенных внутри оград при них, владельцы которых также постоянно уже в них жили. Жизнь, вздорожавшая было с начала нашего прибытия, сделалась потом очень дешева и изобильна, так в Чите можно было достать все, и в этом отношении она стояла выше многих провинциальных городов.
Годы нашего пребывания в Чите были необычайно благоприятные по урожаю и теплому времени. В 1829 году весна была благоприятная, а осенние морозы, или утренники, обыкновенно начинающиеся еще в августе, начались в этот год не прежде половины сентября. Устроенный нами огород дал необычайный урожай исполинского размера овощей, так что, по изготовлении нужного для себя самих изобильного запаса, мы могли наделить овощами все бедное население Читы. Огромная масса денег, пущенная нами в оборот, привлекла со всех сторон торговцев и при свободной конкуренции произвела изобилие и дешевизну. Притом больные и бедные получили всякого рода вспоможение. По всему этому и не мудрено, что в памяти жителей эпоха нашего пребывания в Чите сохранилась как особенное благословение Божье. Здесь кстати заметить, что убеждение, что это именно мы принесли счастье, было так глубоко, что когда через 9 лет я приехал на жительство в Читу, то мой приезд сочтен был всеми за предзнаменование, что благословенные года воротятся с моим возвращением, и, как нарочно, случилось так, что вера жителей в это оправдалась, и следующий год по моем приезде напомнил благодатные года нашего общего пребывания в Чите.
Начались приготовления к отправлению, грустные и для жителей, несмотря на то, что они из самых этих приготовлений извлекали себе немалую выгоду; но особенно грустны были они для нас; известное уже положение, сделавшееся уже сносным, и по действительному его улучшению, и по привычке к нему, мы меняли на неизвестное, которое притом во всяком случае должно было быть гораздо хуже. Мы знали уже, что Петровский завод — место вообще невыгодное и что каземат расположен на болоте и дурно построен вследствие воровства инженеров. К тому же не было уже тайною для нас и то, что в комнатах, назначенных для нас, нет окон. К довершению невыгоды, и время отправления подошло под осень; начались осенние дожди, а как переход был расписан на основании военных маршрутов, то и должен был он продолжаться полтора месяца. Все это с бесконечными хлопотами сборов, укладывания, отправления наперед обозов и всяческой, неизбежной в таких случаях, суеты, порождало общее дурное расположение.
Но прежде, нежели я приступлю к описанию нашего необычайно странного во всех отношениях перехода, я должен упомянуть об одном событии в Чите, которому суждено было иметь важное влияние не только на мою личную участь, но впоследствии и на судьбу целого края.
В 1829 году, когда я был совершенно погружен в ученые занятия, от которых отрывался только тогда, когда товарищи призывали меня к общественной деятельности, что случалось только в важных случаях (ко мне, как к человеку, не принимавшему никогда участия в ссорах партий или личных, обыкновенно обращались, когда нужно было беспристрастное постороннее посредничество. Кроме того, меня всегда выбирали для составления каких-нибудь постановлений и как судью по общественным делам), вдруг стали делать мне какие-то странные намеки о каком-то необычайном событии, в котором будто бы я играю завидную роль. Наконец начали говорить яснее, что вот влюбилась в меня какая-то прекрасная девушка и хочет идти за меня замуж. Я сначала принимал это за шутку и тем с олыиим нетерпением выслушивал эту болтовню, что мысли мои в это время направлены были совсем к иному. Но вот однажды вечером мне сказали, что одна из наших дам просит меня подойти к частоколу, потому что ей очень нужно поговорить со мною. Меня это удивило, потому что прежде этого никогда не случалось; а если и бывало, что дамы, служившие посредницами в переписке моей с родными, имели надобность спросить меня что-нибудь насчет письма, то делали это обыкновенно через своих мужей.
Подхожу и вижу Прасковью Егоровну Анненкову, которую я знал еще менее, чем других. Она извиняется, что потревожила меня и оторвала от занятий, но оправдывается тем, что должна сообщить мне дело величайшей важности и просит меня отнестись к нему и принять ее сообщение вполне серьезно. Она говорит мне о своей дружбе с семейством главного местного горного начальника и о всеобщем к нему расположении и уважении, которого оно вполне заслуживает; говорит, что семейство это очень многочисленно, что теперь при них находится старший сын на службе и один маленький, но есть еще один в корпусе; дочерей же шесть, из них четыре взрослых, а две еще небольшие. Затем Прасковья Егоровна как-то заминается. Проходит минута молчания. Я воображаю себе, что, верно, дело идет об обучении меньших детей и что, зная мои занятия, совестятся просить меня о том, между тем как для детей действительно чрезвычайно важно воспользоваться таким случаем для образования, какого до сих пор они не имели и которого, с нашим уходом из Читы, может быть, никогда уже не представится вперед, и потому счел своею обязанностью вывести Прасковью Егоровну из затруднения и предупредить просьбу объявлением, что я очень рад заняться обучением детей горного начальника и делаю это тем с большею охотою, что давно и сам желал отплатить семейству за услугу их в том, что они заботятся о моей спартанской похлебке[34] .