Побеги ссыльных из заводов не редкость, — бегут и поодиночке, и целыми партиями. Один из офицеров Чер­ниговского полка, Сухинов, имел неосторожность болтать с простым ссыльным, не приняв в соображение, что нич­то так не развито в Сибири, как доносы, и обыкновенно с примесью чисто фантастических предположений и тол­кований, как мы это постоянно испытывали в приложе­нии к себе. Вот и сделан был донос, что будто бы Сухинов затевал всеобщее возмущение ссыльных. Не надеясь на бес­пристрастие заводского суда и опасаясь, чтобы не подвер­гли его телесному наказанию, Сухинов лишил себя жиз­ни; а заводское начальство с перепугу выслало к комен­данту в Читу всех без различия, кто только был в числе ссыльных из дворян. Таким образом, примешали к нам человек 12 очень невыгодной примеси, которая своими действиями навлекала дурную славу на весь каземат, да и во внутренней жизни его была поводом ко многим смутам и орудием многих неприятностей. Что же касается до от­правления из каземата, то первыми отправленными были Корнилович, которого увезли сначала в Петербург, а от­туда на Кавказ, и Толстой (Владимир), который был от­правлен прямо на Кавказ в виде милости.

Мы сказали выше, что тому разряду, который был осуж­ден в работу только на год, этот годовой срок сочли со дня привоза в Читу, но потом в Петербурге одумались и следующему разряду, который был приговорен на три года работы, сочли уже срок со дня приговора, так что и этот разряд отправился на поселение также из Читы, и между отправлениями обоих разрядов, вместо двухлетнего про­межутка, прошло очень немного времени.

Неизвестно, почему так торопились перевести нас из Читы в Петровский завод, коль скоро ясно было, что упот­реблять нас в заводские работы очень опасаются. Каземат, строившийся в Петровском заводе, далеко не был окончен.

Он не был еще обшит снаружи и не оштукатурен внутри, как было получено приказание летом в 1830 году перевес­ти нас туда. Все оставляли Читу с большим сожалением. Необходимость смягчила многие суровые условия нашего содержания. Женатые из наших товарищей построили себе дома и, постепенно улучшая их, сделали уже вполне удоб­ными для жилья и, кроме того, обзавелись хозяйством. Не только дамы не имели уже надобности ходить в каземат на свидание или мерзнуть у частокола, но и мужья их посто­янно уже жили в своих домах, через что и в казематах стало несравненно просторнее, независимо от большого числа казематов и частных домиков, построенных внутри оград при них, владельцы которых также постоянно уже в них жили. Жизнь, вздорожавшая было с начала нашего прибытия, сделалась потом очень дешева и изобильна, так в Чите можно было достать все, и в этом отношении она стояла выше многих провинциальных городов.

Годы нашего пребывания в Чите были необычайно бла­гоприятные по урожаю и теплому времени. В 1829 году весна была благоприятная, а осенние морозы, или утрен­ники, обыкновенно начинающиеся еще в августе, нача­лись в этот год не прежде половины сентября. Устроенный нами огород дал необычайный урожай исполинского раз­мера овощей, так что, по изготовлении нужного для себя самих изобильного запаса, мы могли наделить овощами все бедное население Читы. Огромная масса денег, пущен­ная нами в оборот, привлекла со всех сторон торговцев и при свободной конкуренции произвела изобилие и деше­визну. Притом больные и бедные получили всякого рода вспоможение. По всему этому и не мудрено, что в памяти жителей эпоха нашего пребывания в Чите сохранилась как особенное благословение Божье. Здесь кстати заметить, что убеждение, что это именно мы принесли счастье, было так глубоко, что когда через 9 лет я приехал на житель­ство в Читу, то мой приезд сочтен был всеми за предзна­менование, что благословенные года воротятся с моим воз­вращением, и, как нарочно, случилось так, что вера жи­телей в это оправдалась, и следующий год по моем приез­де напомнил благодатные года нашего общего пребывания в Чите.

Начались приготовления к отправлению, грустные и для жителей, несмотря на то, что они из самых этих при­готовлений извлекали себе немалую выгоду; но особенно грустны были они для нас; известное уже положение, сде­лавшееся уже сносным, и по действительному его улучше­нию, и по привычке к нему, мы меняли на неизвестное, которое притом во всяком случае должно было быть гораз­до хуже. Мы знали уже, что Петровский завод — место вообще невыгодное и что каземат расположен на болоте и дурно построен вследствие воровства инженеров. К тому же не было уже тайною для нас и то, что в комнатах, назначенных для нас, нет окон. К довершению невыгоды, и время отправления подошло под осень; начались осенние дожди, а как переход был расписан на основании военных маршрутов, то и должен был он продолжаться полтора месяца. Все это с бесконечными хлопотами сборов, укла­дывания, отправления наперед обозов и всяческой, неиз­бежной в таких случаях, суеты, порождало общее дурное расположение.

Но прежде, нежели я приступлю к описанию нашего необычайно странного во всех отношениях перехода, я дол­жен упомянуть об одном событии в Чите, которому суж­дено было иметь важное влияние не только на мою лич­ную участь, но впоследствии и на судьбу целого края.

В 1829 году, когда я был совершенно погружен в уче­ные занятия, от которых отрывался только тогда, когда товарищи призывали меня к общественной деятельности, что случалось только в важных случаях (ко мне, как к человеку, не принимавшему никогда участия в ссорах партий или личных, обыкновенно обращались, когда нужно было беспристрастное постороннее посредничество. Кроме того, меня всегда выбирали для составления каких-нибудь постановлений и как судью по общественным делам), вдруг стали делать мне какие-то странные намеки о каком-то необычайном событии, в котором будто бы я играю за­видную роль. Наконец начали говорить яснее, что вот влю­билась в меня какая-то прекрасная девушка и хочет идти за меня замуж. Я сначала принимал это за шутку и тем с олыиим нетерпением выслушивал эту болтовню, что мысли мои в это время направлены были совсем к иному. Но вот однажды вечером мне сказали, что одна из наших дам просит меня подойти к частоколу, потому что ей очень нужно поговорить со мною. Меня это удивило, потому что прежде этого никогда не случалось; а если и бывало, что дамы, служившие посредницами в переписке моей с род­ными, имели надобность спросить меня что-нибудь насчет письма, то делали это обыкновенно через своих мужей.

Подхожу и вижу Прасковью Егоровну Анненкову, ко­торую я знал еще менее, чем других. Она извиняется, что потревожила меня и оторвала от занятий, но оправдывает­ся тем, что должна сообщить мне дело величайшей важно­сти и просит меня отнестись к нему и принять ее сообще­ние вполне серьезно. Она говорит мне о своей дружбе с семейством главного местного горного начальника и о все­общем к нему расположении и уважении, которого оно вполне заслуживает; говорит, что семейство это очень мно­гочисленно, что теперь при них находится старший сын на службе и один маленький, но есть еще один в корпусе; дочерей же шесть, из них четыре взрослых, а две еще небольшие. Затем Прасковья Егоровна как-то заминается. Проходит минута молчания. Я воображаю себе, что, вер­но, дело идет об обучении меньших детей и что, зная мои занятия, совестятся просить меня о том, между тем как для детей действительно чрезвычайно важно воспользо­ваться таким случаем для образования, какого до сих пор они не имели и которого, с нашим уходом из Читы, мо­жет быть, никогда уже не представится вперед, и потому счел своею обязанностью вывести Прасковью Егоровну из затруднения и предупредить просьбу объявлением, что я очень рад заняться обучением детей горного начальника и делаю это тем с большею охотою, что давно и сам желал отплатить семейству за услугу их в том, что они заботятся о моей спартанской похлебке[34] .