«Ну нет, Дмитрий Иринархович, тут дело идет совсем о другом, — сказала Прасковья Егоровна. — Вот видите ли: третья из дочерей, самая красивая, самая способная и самая одобряемая по характеру, имела вот уже трех жени­хов, очень выгодных по здешним понятиям и обстоятель­ствам. Причины, по которым она отказала первому, най­дены уважительными и родителями; насчет повода к отка­зу второму можно было еще спорить. Что же касается до третьего, то, по обычным понятиям, никаких особенных возражений сделать было нельзя. Родители настаивали; и вот при этом-то и исторгли ее тайну. Она объявила, что любит вас и кроме как за вас, ни за кого замуж не пой­дет, и сказала это с таким спокойствием и твердостью, что родители, зная ее обычную кротость и повиновение, поняли, что в глубине души ее дело безвозвратно решено. Вы знаете, как велико будет в крае предубеждение против такого союза, как робок Семен Иванович и как тяжело ему будет идти против этого предубеждения, но, однако, и он увидел, что тут нечего делать, и разрешил мне ска­зать это вам. Я сама тоже советовала; вы знаете, какое все имеют к вам доверие; мы уверены, что вы одни сумеете найти, как лучше поступить в этом случае».

Я был до крайности озадачен. В первой части записок изложено было, как я был осторожен во всех отношениях своих к женщинам, почему очень рано приведен был к размышлениям о браке и как смотрел на него. Там же разъяснены были и причины, почему я вопреки стараниям многих скорее женить меня, и несмотря на то, что пред­ставлялись превосходные партии, не только всячески ук­лонялся от вступления в брак, но никогда не давал воли чувству, которое в случае усиления могло бы меня не­вольно увлечь в супружество. Как по моим понятиям о супружеском союзе, о достоинстве и равноправности жен­щины, так и потому, что, посвятив себя уже обществен­ной деятельности и деятельности политической с готовно­стью на крайнюю жертву, я в деле брака менее, нежели в чем-нибудь, допускал эгоистические побуждения для себя и увлечение женщины в невольную жертву. Мне, как че­ловеку, посвятившему себя на высшее служение, казалось уже несвойственным и неприличным руководствоваться обычными побуждениями страсти и расчета, и потому суп­ружество, если и представлялось мне когда-либо возмож­ным, то только в двух случаях, а именно, или когда я найду себе достойную помощницу для высшей цели, к которой я стремился и для которой жертвовал собою, или когда я могу убедиться, что составлю счастье другого че­ловека. Но если эти условия не легко были осуществимы и в прежнем положении, то понятно, что я не мог и думать о чем-либо подобном в том положении, в каком находил­ся после приговора.

Ясно было, что ни та, ни другая цель, которые, по моим убеждениям, одни могли заставить меня решиться на женитьбу, казались неосуществимы в тех обстоятель­ствах, в которых сделано было мне такое неожиданное сообщение. Правда, что решимость девицы обнаружила в ней возвышенный дух, искавший условий счастья не во внешних выгодах; но чтобы быть мне помощницею для высшей цели, которой я отдал всего себя, ей недоставало образования, которое могло бы поставить ее в уровень с разумением этой цели. Конечно, я имел настолько права доверять себе, что не сомневался в возможности исправить недостатки ее образования, но для этого требовались бе­зотлагательный приступ к делу и постоянное занятие и влияние, а получить от правительства немедленное разре­шение на вступление в брак не представлялось никакой надежды, так как даже и впоследствии, когда строгость содержания значительно ослабла, Лепарский никогда не решался сделать о том представления, опасаясь, чтобы это не повело к исследованию внутренних порядков нашего содержания.

Что же касается до второй цели — то как ни уверен я был в себе, что, конечно, со своей стороны употреблю все мои усилия к тому, но положение мое представлялось та­ким безнадежным, что приобщать к нему даже и привя­занного ко мне человека значило бы подвергать его слиш­ком сильному искушению. Нам предстояло еще 17 лет тю­ремного заключения: и еще бы это имело менее значения, если бы мы оставались, по крайней мере, в Чите. Там можно было бы устроить постоянные свидания, которые дали бы возможность, с одной стороны, заняться образо­ванием моей невесты, а с другой — нравственно поддер­живать ее. Теперь же мы должны были на следующий год отправляться в Петровский завод, а каковы будут условия тамошнего положения, даже для жен наших товарищей, было совершенно неизвестно, но во всяком случае не обе­щало ничего хорошего. К тому же переезжать ей туда не представлялось никакой возможности; там надо было бы ей жить в чужом доме. Итак, не было другого выбора, как или разлука на долгое время, или долгая зависимость от чужих людей, с ненадежною притом перспективою даже на редкие свидания. После всего этого будет понятно, что, как ни тронут я был сделанным мне предложением, но еще более был встревожен им. Поэтому я решился изло­жить ей с полною откровенностью все возражения и все препятствия, которые истекали из данных наших обстоя­тельств, чтобы убедить ее отказаться от своего желания и решения; а так как комендант ни за что не решился бы допустить меня до свидания с семейством горного началь­ника в его доме, то я дождался отъезда его на инспекцию в заводы, и тогда более сговорчивый плац-майор согла­сился отпустить меня к Анненковым, откуда я и отпра­вился в дом горного начальника.

Я не знал и никогда не видал дочерей его, исключая самой маленькой, которая была еще ребенком и бегала часто на лугу, через который мы ходили купаться. Но нас они могли хорошо знать, потому что мы всякий день хо­дили на мельницу, находившуюся прямо против их дома, а в летнее время даже ходили против него на улице или сидели на крыльце мельницы. Впрочем, конечно, не на­ружность моя в то время привлекала мою будущую жену.

ак как нам не позволяли самим бриться в каземате, то я, как и многие мои товарищи, предпочитал ходить с боро­дой, не бывшей тогда в такой еще моде, как теперь; к тому же, не употребляя в то время никакой другой пищи, кроме овощной, я был очень худ и бледен, с лицом, утом­ленным непрерывными занятиями. О щегольстве в одежде я и всегда очень мало думал. Причины, привлекшие ко мне дочь горного начальника, были совсем иного рода; одни из них были общие, другие относились исключи­тельно ко мне.

Из числа первых, как после объясняла она мне сама, особенно сильное впечатление произвел на нее приезд жен моих товарищей, пробудивший в ней совсем новые поня­тия о семейной жизни. На меня же выбор ее пал потому, что она постоянно слышала, что все ставили меня на пер­вое место. Дом их, по званию ее отца и по услугам, кото­рые оказывало семейство, постоянно посещался всеми, от высших до низших, — и нашими дамами, и начальника­ми, как и солдатами, содержавшими при нас караулы, и нашею прислугою, и от всех она слышала постоянные по­хвалы мне. Начальники меня очень уважали, хотя и не любили и даже очень боялись, называя меня единствен­ным опасным (разумеется, для деспотизма) человеком. Их инстинкт указал им во мне непримиримого противника деспотизму, тогда как относительно других они скоро убе­дились, что могут сойтись с так называемыми революцио­нерами более или менее на почве интереса, видя, как по­датливы многие из нас оказались в этом отношении. Меж­ду товарищами я имел отъявленных противников, но и жарких партизан, и известно было, что все лучшие люди были в числе последних, да и самые ожесточенные про­тивники мои имели полное доверие к моему беспристрас­тию, почему я и выбирался при важных случаях посредни­ком нередко единогласно.

Но особенно поражало ее свидетельство так называемой меньшей братии нашей, которые также инстинктивно чув­ствовали, что я был искренним и действительным защит­ником, не терпевшим и не допускавшим никакой неспра­ведливости относительно их и ограждавшим их от нрав­ственного зла, какое легко могли причинить им эгоисти­ческие стремления других. Уже в Чите известен был не один пример, с какою энергиею и неуклончивостью я обуздывал дурные наклонности некоторых наших товари­щей, имевшие вредное влияние на простых людей, кото­рым так трудно устоять против соблазна денежных выгод.

Я увидел девушку замечательной красоты. Она усили­валась еще вследствие усилий под наружным спокойстви­ем скрыть душевное волнение, охватившее ее при свида­нии со мною. Впрочем, красота ее не произвела на меня ни малейшего впечатления, и не красота развила во мне впос­ледствии сильное и искреннее чувство, а сознание долга и ее нравственные качества. Надо сказать, что я вообще ни­когда не поддавался влиянию красоты и принимал против этого всегда большие предосторожности, так как ничего так не опасался, как возбуждения чувства независимо от нравственного достоинства лица, к которому оно относи­лось. Молча протянула она мне свою дрожащую руку. Я высказал ей все, что по моему убеждению обязан был, как честный человек, сказать, чтобы отклонить ее от ее намерения. В ответ на мои слова она сказала, что просит у меня извинения, если не сумеет хорошо выразить свои чувства и мысли другим, особенно посторонним, с кото­рыми не привыкла просто разговаривать. Несмотря, одна­ко, на такую оговорку, она находила очень приличные выражения для своих вполне определенных мыслей, так что видно было, что все, что она говорила, было ею давно и зрело обдумано и глубоко прочувствовано. Она говорила довольно долго и постепенно одушевляясь в тоне речи, но с глубоким спокойствием, показывавшим глубокое убеж­дение.

Сущность сказанного ею заключалось в том, что она просит меня решить вопрос более по отношению не к ней, но к себе; относительно себя она говорила, что нисколько не сомневается, что будет счастлива, в каком бы положе­нии мы ни находились, так как ей хорошо известны все мои достоинства, а к труду и скромному положению она сызмала привыкла. Но она боится одного, не слишком ли смело с ее стороны, что она могла подумать, что она для меня может иметь какое-нибудь значение, что своею пре­данностью, своими заботами она может быть в чем-нибудь полезна такому человеку, который, по общему свидетель­ству, до такой степени жертвует собою для пользы других и для общего блага.

Что же касается до продолжительности срока нашего заключения, то она готова ждать хоть бы 17 лет, лишь бы быть уверенной в исполнении хоть когда-нибудь ее жела­ния, и что это тем менее для нее будет в тягость, что ее положение не будет от этого хуже теперешнего; а в неко­торых отношениях, пожалуй, и лучше, хоть тем, что изба­вит ее от других искателей. Наконец, сказала она, что она очень хорошо знает, что она мне не ровня по образова­нию, но что если я ей дам на этот счет какие-либо настав­ления, то она примется со всем усердием за учение, что­бы, сколько от нее будет зависеть, поправить недостатки воспитания, и сделает это тем охотнее, что она всегда же­лала учиться, но только не имела никогда на то ни случая, ни средств, так как не только невозможно было их иметь дома, да и в целом не было воспитательных заведений.

Что мне было отвечать на это? Я был глубоко тронут, но, однако, не увлекся до забвения обязанности думать больше об ее пользе и о достижении той высшей цели, к которой я непреклонно стремился, нежели о радостях для себя в жизни, и потому сказал ей, что с этих пор я при­нимаю на себя заботы о ней во всех отношениях, но никак не хочу связывать ее безвозвратным решением, а прошу ее считать себя совершенно свободною, окончательное же ре­шение с моей стороны будет зависеть от того, насколько я буду в состоянии согласить его с другими своими обязан­ностями и убеждением, что действительно могу сделать ее так счастливою, как она надеялась.

После этого мы несколько раз виделись и вели перепис­ку, но я был очень осторожен в отношениях моих к ней, чтобы нисколько и ничем не стеснить ее свободу в буду­щем. Но зато я принял все возможные меры, чтобы раз­вить ее образование и направить его по правильному пути.