«Ну нет, Дмитрий Иринархович, тут дело идет совсем о другом, — сказала Прасковья Егоровна. — Вот видите ли: третья из дочерей, самая красивая, самая способная и самая одобряемая по характеру, имела вот уже трех женихов, очень выгодных по здешним понятиям и обстоятельствам. Причины, по которым она отказала первому, найдены уважительными и родителями; насчет повода к отказу второму можно было еще спорить. Что же касается до третьего, то, по обычным понятиям, никаких особенных возражений сделать было нельзя. Родители настаивали; и вот при этом-то и исторгли ее тайну. Она объявила, что любит вас и кроме как за вас, ни за кого замуж не пойдет, и сказала это с таким спокойствием и твердостью, что родители, зная ее обычную кротость и повиновение, поняли, что в глубине души ее дело безвозвратно решено. Вы знаете, как велико будет в крае предубеждение против такого союза, как робок Семен Иванович и как тяжело ему будет идти против этого предубеждения, но, однако, и он увидел, что тут нечего делать, и разрешил мне сказать это вам. Я сама тоже советовала; вы знаете, какое все имеют к вам доверие; мы уверены, что вы одни сумеете найти, как лучше поступить в этом случае».
Я был до крайности озадачен. В первой части записок изложено было, как я был осторожен во всех отношениях своих к женщинам, почему очень рано приведен был к размышлениям о браке и как смотрел на него. Там же разъяснены были и причины, почему я вопреки стараниям многих скорее женить меня, и несмотря на то, что представлялись превосходные партии, не только всячески уклонялся от вступления в брак, но никогда не давал воли чувству, которое в случае усиления могло бы меня невольно увлечь в супружество. Как по моим понятиям о супружеском союзе, о достоинстве и равноправности женщины, так и потому, что, посвятив себя уже общественной деятельности и деятельности политической с готовностью на крайнюю жертву, я в деле брака менее, нежели в чем-нибудь, допускал эгоистические побуждения для себя и увлечение женщины в невольную жертву. Мне, как человеку, посвятившему себя на высшее служение, казалось уже несвойственным и неприличным руководствоваться обычными побуждениями страсти и расчета, и потому супружество, если и представлялось мне когда-либо возможным, то только в двух случаях, а именно, или когда я найду себе достойную помощницу для высшей цели, к которой я стремился и для которой жертвовал собою, или когда я могу убедиться, что составлю счастье другого человека. Но если эти условия не легко были осуществимы и в прежнем положении, то понятно, что я не мог и думать о чем-либо подобном в том положении, в каком находился после приговора.
Ясно было, что ни та, ни другая цель, которые, по моим убеждениям, одни могли заставить меня решиться на женитьбу, казались неосуществимы в тех обстоятельствах, в которых сделано было мне такое неожиданное сообщение. Правда, что решимость девицы обнаружила в ней возвышенный дух, искавший условий счастья не во внешних выгодах; но чтобы быть мне помощницею для высшей цели, которой я отдал всего себя, ей недоставало образования, которое могло бы поставить ее в уровень с разумением этой цели. Конечно, я имел настолько права доверять себе, что не сомневался в возможности исправить недостатки ее образования, но для этого требовались безотлагательный приступ к делу и постоянное занятие и влияние, а получить от правительства немедленное разрешение на вступление в брак не представлялось никакой надежды, так как даже и впоследствии, когда строгость содержания значительно ослабла, Лепарский никогда не решался сделать о том представления, опасаясь, чтобы это не повело к исследованию внутренних порядков нашего содержания.
Что же касается до второй цели — то как ни уверен я был в себе, что, конечно, со своей стороны употреблю все мои усилия к тому, но положение мое представлялось таким безнадежным, что приобщать к нему даже и привязанного ко мне человека значило бы подвергать его слишком сильному искушению. Нам предстояло еще 17 лет тюремного заключения: и еще бы это имело менее значения, если бы мы оставались, по крайней мере, в Чите. Там можно было бы устроить постоянные свидания, которые дали бы возможность, с одной стороны, заняться образованием моей невесты, а с другой — нравственно поддерживать ее. Теперь же мы должны были на следующий год отправляться в Петровский завод, а каковы будут условия тамошнего положения, даже для жен наших товарищей, было совершенно неизвестно, но во всяком случае не обещало ничего хорошего. К тому же переезжать ей туда не представлялось никакой возможности; там надо было бы ей жить в чужом доме. Итак, не было другого выбора, как или разлука на долгое время, или долгая зависимость от чужих людей, с ненадежною притом перспективою даже на редкие свидания. После всего этого будет понятно, что, как ни тронут я был сделанным мне предложением, но еще более был встревожен им. Поэтому я решился изложить ей с полною откровенностью все возражения и все препятствия, которые истекали из данных наших обстоятельств, чтобы убедить ее отказаться от своего желания и решения; а так как комендант ни за что не решился бы допустить меня до свидания с семейством горного начальника в его доме, то я дождался отъезда его на инспекцию в заводы, и тогда более сговорчивый плац-майор согласился отпустить меня к Анненковым, откуда я и отправился в дом горного начальника.
Я не знал и никогда не видал дочерей его, исключая самой маленькой, которая была еще ребенком и бегала часто на лугу, через который мы ходили купаться. Но нас они могли хорошо знать, потому что мы всякий день ходили на мельницу, находившуюся прямо против их дома, а в летнее время даже ходили против него на улице или сидели на крыльце мельницы. Впрочем, конечно, не наружность моя в то время привлекала мою будущую жену.
ак как нам не позволяли самим бриться в каземате, то я, как и многие мои товарищи, предпочитал ходить с бородой, не бывшей тогда в такой еще моде, как теперь; к тому же, не употребляя в то время никакой другой пищи, кроме овощной, я был очень худ и бледен, с лицом, утомленным непрерывными занятиями. О щегольстве в одежде я и всегда очень мало думал. Причины, привлекшие ко мне дочь горного начальника, были совсем иного рода; одни из них были общие, другие относились исключительно ко мне.
Из числа первых, как после объясняла она мне сама, особенно сильное впечатление произвел на нее приезд жен моих товарищей, пробудивший в ней совсем новые понятия о семейной жизни. На меня же выбор ее пал потому, что она постоянно слышала, что все ставили меня на первое место. Дом их, по званию ее отца и по услугам, которые оказывало семейство, постоянно посещался всеми, от высших до низших, — и нашими дамами, и начальниками, как и солдатами, содержавшими при нас караулы, и нашею прислугою, и от всех она слышала постоянные похвалы мне. Начальники меня очень уважали, хотя и не любили и даже очень боялись, называя меня единственным опасным (разумеется, для деспотизма) человеком. Их инстинкт указал им во мне непримиримого противника деспотизму, тогда как относительно других они скоро убедились, что могут сойтись с так называемыми революционерами более или менее на почве интереса, видя, как податливы многие из нас оказались в этом отношении. Между товарищами я имел отъявленных противников, но и жарких партизан, и известно было, что все лучшие люди были в числе последних, да и самые ожесточенные противники мои имели полное доверие к моему беспристрастию, почему я и выбирался при важных случаях посредником нередко единогласно.
Но особенно поражало ее свидетельство так называемой меньшей братии нашей, которые также инстинктивно чувствовали, что я был искренним и действительным защитником, не терпевшим и не допускавшим никакой несправедливости относительно их и ограждавшим их от нравственного зла, какое легко могли причинить им эгоистические стремления других. Уже в Чите известен был не один пример, с какою энергиею и неуклончивостью я обуздывал дурные наклонности некоторых наших товарищей, имевшие вредное влияние на простых людей, которым так трудно устоять против соблазна денежных выгод.
Я увидел девушку замечательной красоты. Она усиливалась еще вследствие усилий под наружным спокойствием скрыть душевное волнение, охватившее ее при свидании со мною. Впрочем, красота ее не произвела на меня ни малейшего впечатления, и не красота развила во мне впоследствии сильное и искреннее чувство, а сознание долга и ее нравственные качества. Надо сказать, что я вообще никогда не поддавался влиянию красоты и принимал против этого всегда большие предосторожности, так как ничего так не опасался, как возбуждения чувства независимо от нравственного достоинства лица, к которому оно относилось. Молча протянула она мне свою дрожащую руку. Я высказал ей все, что по моему убеждению обязан был, как честный человек, сказать, чтобы отклонить ее от ее намерения. В ответ на мои слова она сказала, что просит у меня извинения, если не сумеет хорошо выразить свои чувства и мысли другим, особенно посторонним, с которыми не привыкла просто разговаривать. Несмотря, однако, на такую оговорку, она находила очень приличные выражения для своих вполне определенных мыслей, так что видно было, что все, что она говорила, было ею давно и зрело обдумано и глубоко прочувствовано. Она говорила довольно долго и постепенно одушевляясь в тоне речи, но с глубоким спокойствием, показывавшим глубокое убеждение.
Сущность сказанного ею заключалось в том, что она просит меня решить вопрос более по отношению не к ней, но к себе; относительно себя она говорила, что нисколько не сомневается, что будет счастлива, в каком бы положении мы ни находились, так как ей хорошо известны все мои достоинства, а к труду и скромному положению она сызмала привыкла. Но она боится одного, не слишком ли смело с ее стороны, что она могла подумать, что она для меня может иметь какое-нибудь значение, что своею преданностью, своими заботами она может быть в чем-нибудь полезна такому человеку, который, по общему свидетельству, до такой степени жертвует собою для пользы других и для общего блага.
Что же касается до продолжительности срока нашего заключения, то она готова ждать хоть бы 17 лет, лишь бы быть уверенной в исполнении хоть когда-нибудь ее желания, и что это тем менее для нее будет в тягость, что ее положение не будет от этого хуже теперешнего; а в некоторых отношениях, пожалуй, и лучше, хоть тем, что избавит ее от других искателей. Наконец, сказала она, что она очень хорошо знает, что она мне не ровня по образованию, но что если я ей дам на этот счет какие-либо наставления, то она примется со всем усердием за учение, чтобы, сколько от нее будет зависеть, поправить недостатки воспитания, и сделает это тем охотнее, что она всегда желала учиться, но только не имела никогда на то ни случая, ни средств, так как не только невозможно было их иметь дома, да и в целом не было воспитательных заведений.
Что мне было отвечать на это? Я был глубоко тронут, но, однако, не увлекся до забвения обязанности думать больше об ее пользе и о достижении той высшей цели, к которой я непреклонно стремился, нежели о радостях для себя в жизни, и потому сказал ей, что с этих пор я принимаю на себя заботы о ней во всех отношениях, но никак не хочу связывать ее безвозвратным решением, а прошу ее считать себя совершенно свободною, окончательное же решение с моей стороны будет зависеть от того, насколько я буду в состоянии согласить его с другими своими обязанностями и убеждением, что действительно могу сделать ее так счастливою, как она надеялась.
После этого мы несколько раз виделись и вели переписку, но я был очень осторожен в отношениях моих к ней, чтобы нисколько и ничем не стеснить ее свободу в будущем. Но зато я принял все возможные меры, чтобы развить ее образование и направить его по правильному пути.