Я, Вольф и Якушкин прошли всю дорогу пешком и никогда не садились в повозки, даже для краткого отдохновения. Так как почти все большие станции были разделены на два перехода, то вообще расстояния не были велики, и однако и при этом на половине делался еще привал, впрочем, более для сопровождавших нас солдат, нежели для нас, которые в этом нисколько не нуждались. В начале путешествия развлекали еще новость положения, знакомство с бурятами и разные смешные приключения, пока не привыкли к новым порядкам, которых требовало такое необычайное положение.
Например, на каждом ничтожном ручье комендант приказывал наводить мост, и сам на белом коне присутствовал при переправе. Однажды мы трое, соскучившись, что долго устраивали мостик, пошли через речку вброд. Комендант страшно испугался и, подскакав к нам, закричал: «Господа, куда вы это? Что вы делаете такое? Разве вы не знаете, что если вы утонете, то вам ничего, а я буду наверное отвечать». Но пока он кричал, мы уже благополучно переправились на другой берег, а он, во избежание впредь подобного случая, предписал исправнику ехать вперед и везде заблаговременно наводить мосты, а своему племяннику плац-майору, шедшему вперед с первой партией, послал выговор, зачем он по крайней мере не наводил мостов, которые в таком случае служили бы и для второй партии, и тогда не было бы повода к такому опасному эпизоду, как «безрассудная наша отвага» идти вброд через быструю речку. Особенно сердился он на меня, что я показал пример, а Вольф и Якушкин пошли за мною уже тогда, когда увидели, что я иду безопасно.
Много смешили нас каморники буряты, которые в свою грязную посуду складывали и сливали все остатки кушанья, вместе и щи, и кофейную гущу, и пирожное, и говорили, что повезут это домой показать своим домашним «что» едят «князья». Забавен был и их русский язык. Например, бурят никогда не говорил «моя жена», а всегда «наша баба» и т.п.
Особенно занятий, кроме чтения, вообще не было. Только я снимал виды по дороге, и некоторые, бывшие офицеры Генерального штаба, делали глазомерную съемку, и нет сомнения, что если бы ничто не прерывало монотонности обычного препровождения времени, то при скверной дороге и чрезвычайно неприятном, от осенних дождей, времени, неудобном помещении, холоде и дыме в юртах (которые притом иногда при сильных дождях и протекали, что случалось нередко и ночью), большая часть из нас впала бы неминуемо в хандру. Но вот после нескольких переходов нас догнал нарочный с почтою из Читы и привез газеты, содержавшие известия о французской революции и о всеобщем волнении в Европе.
Надо сказать, что тогда, когда не было телеграфов, известия доходили очень поздно. К тому же, не зная о нашем выступлении из Читы, пост-пакет отправлен был в
Читу, и оттуда уже послан обратно. Впоследствии, по требованию коменданта, почту к нам клали в Иркутске в особую сумку, и встречавшаяся нам по дороге почта отдавала ее уже прямо коменданту.
Полученные газеты изменили разом общее настроение. Все оживились интересом самих известий, независимо даже от неосновательных надежд, возбужденных у многих событиями в Европе. Все занялись чтением, пошли разговоры, суждения; даже на самого коменданта явно подействовали нежданные известия. Он впал в раздумье, что и отразилось на смягчении многих бесполезных строгостей, и даже до того, что в деревне Кулях он позволил нам идти в баню к купцам Лосевым и пить у них после бани чай. На станции Курбинской нас догнал С.И.Смольянинов, приехавший осмотреть предполагаемое открытие медных руд; он привез мне письма от всего семейства. Вскоре прискакал из Петербурга навстречу нам фельдъегерь с предписанием отнюдь не отсылать нас ни в какую заводскую работу, что еще более ввело в раздумье коменданта.
В городе Верхнеудинске мы не останавливались, а только прошли через него и затем вступили на очень уже населенную дорогу и в среду очень интересного населения. Это были раскольники, предки которых бежали в Польшу при Петре I и Бироне, а по разделе Польши посланы Екатериною в Сибирь на Алтай и Забайкалье. Это было чистокровное русское население, не мешавшееся в Сибири ни с инородцами, ни с ссыльными поселенцами. В то время, когда мы проходили через их селения, они были на высшей степени своего благосостояния, развитого их трудом и трезвостью. Они принимали нас чрезвычайно радушно и особенно старались сблизиться со мною, когда узнали от первой еще проходившей партии, что я знаю древние языки и сам перевел все Св. Писание на русский язык. Впоследствии они часто приезжали ко мне беседовать на Петровский завод, привозили свои книги и вообще выказывали величайшее ко мне доверие, охотно вступая в рассуждения о своем расколе и о православии, между тем как всячески уклонялись от подобных разговоров с другими, а особенно с местным духовенством и миссионерами.
Последняя дневка в деревне Хараузе, за два перехода от Петровского завода, пришлась 21 сентября в день моих именин. У нас и обыкновенно именины каждого товарища употреблялись как повод к развлечению в однообразной жизни; а тут, хотя я собственно и никогда не принимал участия в пирах, решили отпраздновать мои именины на славу, в последний раз «на свободе», как говорили. Обыкновенно во время похода мы обедали все порознь, по юртам или по избам, в которых останавливались; но на этот раз комендант согласился сделать исключение, и позволено было нам отобедать всем вместе в нарочно приспособленной к этому празднеству избе. К вечеру вся дисциплина так ослабла, что в празднике приняли участие и все офицеры, доктор и исправник. Вечер был прекрасный, и, когда у нас раздалось пение, почти вся деревня сбежалась слушать.
23 сентября вступили мы в Петровский каземат. День был дождливый и мрачный; Петровский завод, лежавший в котловине, окруженный высокими горами, представлял очень непривлекательный вид с его обветшавшими и почернелыми заводскими строениями; не видно было ни одного порядочного дома. Только вдали виден был каземат с красною крышею, без окон и с какими-то ящиками внутри, какими представлялись внутренние дворы, разгороженные высочайшими частоколами. Внутри впечатление было еще неблагоприятнее. Темные комнаты, грязные болотистые дворы, голые неотесанные стены — все напоминало скорее подвалы и амбары, нежели обитаемое здание. Но все это, все, что в другое время произвело бы мрачное настроение духа, все неблагоприятное скользнуло только, можно сказать, по поверхности и прошло незамеченным или только подало повод к насмешкам: до такой степени все мысли были отвлечены в другую сторону событиями в Европе, и так рады были обе партии увидеться и потолковать после семинедельной разлуки.
Вследствие воровства инженеров каземат был построен скверно. Из леса, который украли, главный инженер выстроил дома по подряду для Муравьевой и других. Поэтому в стенах каземата было вложено много коротеньких обрубков, иные так плохо, что их можно было вытаскивать Руками. Печи были очень дурно сложены, беспрестанно трескались и, к великому ужасу коменданта, производили
13* пожары, которых он больше всего боялся, так как всю службу его с него производили вычет за сгоревший какой-то лазарет от его самовара, почему он с тех пор и не держал самовара у себя в доме, а воду для чая грели в чайнике. По плану, стены, разделявшие комнаты, должны были быть двойными, а промежутки забиты землею; инженер же, строивший каземат, нашел выгоднее для себя вместо двойной работы — вывоза щепы и привоза земли — свалить щепы и мусор в промежутки между стенами, которые везде примыкали к печам, так как на две комнаты была одна печь. Вот эти-то стружки обыкновенно и загорались, так что вынуждены были везде стены отрубить и вставить кирпичные столбы, примыкавшие к печам; вся эта работа производилась, когда мы были уже в каземате, и подвергала нас большому неудобству. С другой стороны, так как грунт был болотистый, то высокие частоколы не могли удерживаться и начали падать, и однажды чуть не убили двух из наших товарищей. Надобно было подрубать и частоколы, а там укреплять дворы, грузя в болото шлак и песок. Затем на следующий год началась прорубка окон, обшивание и штукатурка; таким образом целый год со дня вступления нашего в каземат не давали нам покоя со всеми этими работами по отделке и переделке каземата.
