Я решился остаться в Чите. Тут предстояло поправить все расстройство, которое причинено было болезнью и смертью жены не только от непредвиденных расходов, ко­торых все это требовало, но и от такой долгой остановки моей деятельности за все время, которое я посвящал уходу за больною.

Дальнейшее развитие хозяйства я остановил, так как со смертью жены оно утратило главное свое значе­ние быть со временем прочным ей обеспечением. (Сестры ее могли тогда еще выйти замуж, и для них после смерти жены моей представлялись еще не раз выгодные партии.) Совсем уничтожить хозяйство, чтобы избавить себя от вся­ких хлопот, я, однако же, не хотел, желая, чтобы был все-таки перед глазами людей образец рационального хо­зяйства; только сократил его несколько, тем более что разрешение около того времени золотопромышленности в крае изменило экономические условия найма прислуги. Но если я уменьшил деятельность свою по хозяйству, то тем более усилил ее по заботам об образовании народа, от чего я был несколько отвлечен. Я посвятил на обучение детей и то время, в которое занимался прежде с женою, думая, что ничем не могу лучше почтить память ее. В то же время, видя приближающийся кризис как в европейских делах, так и в состоянии Сибири, я тем деятельнее занялся изыс­каниями по вопросам политическим и относящимся к пре­образованию края. До меня уже доходили слухи, что сооб­щения сенатора, официальные и неофициальные, сделан­ные на основании моих идей и изысканий, заставили пра­вительство подумать серьезно о новом устройстве края и об Амурском вопросе, на который я обратил внимание, поддержанное притом и сведениями, доставленными Миддендорфом. Известно стало, что приискивают уже испол­нителя, что нашли его в лице Тульского губернатора Му­равьева, и наконец вскоре после тревожных европейских событий 1848 года, до такой степени оправдавших мое политическое предвидение, получено было известие о при­бытии в Забайкальский край и в Читу нового генерал-губернатора.

Относительно событий, последовавших затем, имеется огромное количество всякого рода документов: с лишком двести моих статей и писем (хотя только небольшая часть их была напечатана, но все остальные все-таки находятся в официальных руках), переписка моя с разными лицами и ведомствами, официальные документы и, наконец, боль­шая рукописная статья моя об Амурском деле, бывшая в руках издателей «Русского Вестника», но которую они не решились напечатать. Поэтому я намерен изложить здесь только вкратце весь ход событий, чтобы дать только руко­водящую нить и связь для этих документов...

Мои беседы с генерал-губернатором

Около половины августа 1848 года генерал-губернатор Муравьев приехал в Читу с адъютантом своим Муравье­вым же (Василием, сыном министра государственных имуществ и впоследствии генерал-губернатора в Сев.-Зап. крае) и советником Стадлером.

Надобно сказать, что мать Василия Михайловича Му­равьева, урожденная Шереметева, родная племянница И.Н.Тютчева, была совоспитанница моей сестры, которая также воспитывалась в доме Тютчева, так как жена Ивана Николаевича была родная сестра нашей мачехи. Васи­лий Михайлович поэтому немедленно явился ко мне и между прочими вещами (о здоровье моих родных и пр.) сказал, что родился в той самой комнате, которая служила и мне кабинетом, когда я бывал в Москве, так как и я, и Муравьевы всегда останавливались в доме Тютчевых. Затем поговорив о наших общих родных и знакомых и в общих выражениях о делах края и политических, он спро­сил меня, намерен ли я познакомиться с генерал-губерна­тором. Я отвечал, что у меня это не в обычае и что я бываю у приезжих начальников только в таком случае, когда есть до них особенное дело.

«А ведь Николаю Николаевичу очень бы желательно было с вами познакомиться; он так много слыхал о вас и знает, что никто лучше вас не может дать ему справедли­вых указаний о крае». Я молчал. Василий Михайлович, замявшись немного, продолжал: «Кроме того, вы знаете, что генерал-губернатору вменено даже в обязанность лич­но знать каждого из вас». — «В таком случае, пусть он официально потребует меня к себе, тогда будет другое дело, и я явлюсь». — «Что вы это, Дмитрий Иринархович! Николай Николаевич никогда этого себе не позво­лит. Он так уважает вас и так дружен со всеми вашими товарищами. Нет, сделайте одолжение, не ставьте его в такое затруднение. Если не хотите так сделать визита, то нет ли у вас какого дела, по которому вам нужно было бы его видеть». — «Ну, это пожалуй. Кстати, надо же чем-нибудь кончить дело об усадьбе под моим домом. Ни Руперт, ни сенатор не могли ничего толком устроить».

Вслед за тем пришел и советник Стадлер, и все мы пошли вместе к Муравьеву. Он принял меня очень любез­но, выбежал ко мне навстречу, усадил на почетном месте и сейчас кликнул свою жену познакомиться со мною. В расспросах о крае он между прочим вздумал было расспра­шивать о разных начальственных лицах. Я сказал ему, что на такие вопросы я не могу отвечать.

«Разве вы, Дмитрий Иринархович, не доверяете мне?» — сказал он с некоторым волнением.

«Нет, — отвечал я, — совсем не то, я дал такой ответ и Ив. Ник. (сенатору), что нечего толковать о заседателях и квартальных, пока сами генерал-губернаторы еще воруют».

«Как!» — сказал он, вскочивши с дивана, на котором мы сидели.

«Да, так-таки просто воруют», — и привел не один пример в доказательство, как иные, начав с преследова­ния чиновников за взятки, кончили сами тем, что брали.

«Но неужели вы думаете, Дмитрий Иринархович, — сказал он, стараясь придать своему голосу выражение ис­креннего чувства и как бы с готовыми выступить слезами на глазах, — неужели вы думаете, что человек, который до известных лет, ну, например, до моих (следовательно, он говорил прямо в приложении к себе), был всегда чес­тен, может еще совратиться с пути честности?»

«Это зависит от того, — сказал я, — на чем эта чест­ность была основана. Я знал честных, пока не было им надобности быть нечестными; других, потому что не было случая, и хотели бы брать, да не могли; иных по беспеч­ности, но около таких еще более воруют, нежели сколько бы они взяли сами, и пр. Истинная честность только та, которая основана на внутреннем убеждении».

«Да ведь я и разумею точно такую же».

«Ну в таком случае честность должна простираться на все. Истинно честный человек не сделает несправедливости не только из-за денег, но и для чинов, для крестов, для тщеславия и даже для славы».

Относительно идей моих о потребности края и государ­ства я сказал ему, что идеи мои на этот предмет установи­лись уже издавна и что я не могу сделать ничего лучшего в этом отношении, как сообщить ему копию с мемории, написанной по просьбе сенатора. Он просил сейчас же дать ему прочесть ее. Я послал за нею, и когда он ее прочитал, то с обычными ему порывистыми его движениями и увле­чениями вскочил со стула и, схватив меня за обе руки, сказал: «Ne m'en voulez pas, si je vous vole tout cela en entier. С'est si bien, qu'il n'y a rien а у ajouter, ni en retrancher, ni changer».

«Дмитрий Иринархович, — сказал он мне вслед за этим, — я знаю вашу бескорыстную готовность служить общему благу: не откажите мне в советах и содействии».

«Николай Николаевич, — отвечал я ему, — у меня есть идеи, правила, цели, для которых я всем пожертвовал».

«Но ведь я вполне все это разделяю, — сказал он. — Дмитрий Иринархович, я сознаюсь, что я круглый не­вежда, и отдаюсь вполне вашему руководству. Но у меня вы найдете много доброй воли, может быть, несколько энергии, и я пользуюсь доверием государя».

«Хорошо, — сказал я, — в самодержавном правлении это значительная сила. Много можно сделать доброго, на­правляя ее к хорошей цели. С такими условиями можно трудиться».

Так установились с первого же дня и на таких основа­ниях сношения мои с Муравьевым.