«Напротив, — отвечал я, — это не только много значит, но даже объясняет и подтверждает все. Знаю я вас, губернаторов, — стоит только поддеть вас на удочку личной преданности, и человек у вас может делать уже что хочет, и вы будете верить, что он-то вас и не может обмануть, и не даете уже себе труда поверять его действия, а будете толковать в хорошую сторону или извинять самые очевидные дурные дела. Так допустил ведь и Запольский поддеть себя Беклемишеву».
Беклемишев льстил Запольскому, наушничал ему, унижался всячески, чтобы угодить ему или позабавить его; разыгрывал роль шута, скакал через чубук вслед за собакою и пр., и, несмотря на все мои предостережения, Запольский видел в этом только одно ребячество или доказательство преданности. Особенно с невыгодной стороны выставили Беклемишева два случая. Он жил вместе со Скарятиным (тем самым, который был редактором газеты «Весть»), негодным чиновником, не знающим дела, и картежником. Запольский, однако же, желая приучить Скарятина в делах, приблизя его к себе, поручил ему доклады по первому отделению областного управления и предложил ему даже постоянный стол у себя. Но Скарятин, не зная никогда дел, которые докладывал, занимался исключительно картами и интригами и в благодарность Запольскому за все, что тот сделал для него, завел в областном правлении тайную интригу против него с целью поссорить его с Муравьевым; причем легче было получить значение, выслуживаясь сплетнями у того или другого, смотря по тому, где можно извлечь более выгод.
Беклемишев же, вместо того, чтобы или остановить Скарятина, или воспротивиться интриге открыто, предпочел предать все на ушко Запольскому со страшными, разумеется, заклинаниями, чтобы тот не выдавал его. Взволнованный Запольский немедленно приехал ко мне и рассказал все, кроме того только, от кого он это узнал. Но я прямо и прежде всего спросил его об этом. После некоторого затруднения он наконец сознался, что от Беклемишева, но с условием никому не открывать этого.
«Дурное дело, Павел Иванович», — сказал я ему. Запольский, думая, что эти слова относятся к Скарятину, отвечал на это; «Да, представьте себе; а вы знаете, что я для него сделал, и вот как он отплатил мне».
«Да я говорю, Павел Иванович, не о Скарятине, а о Беклемишеве, — возразил я ему. — Он и изменил товарищу, и был наушником, и не исполнил обязанности по службе».
«Ну вы ригорист, вы все строго судите по себе. Феденька — ребенок и сделал это из преданности ко мне», и пр.
Вообще надо сказать, что я не допускал у Запольского ни малейшей несправедливости, ни по предубеждению, ни по пристрастию. Между тем Запольский был человек, очень поддававшийся увлечениям в том и другом отношении, чему я всегда противился самым энергичным образом и с полною неуклонностью. Вот почему доходило у нас иногда до таких горячих и бурных споров, что, бывало, мое семейство встревожится и, когда уедет от меня
Запольский, остается в убеждении, что разрыв между нами неизбежен. Но, как говрится, la nuit porte conseil, и нередко случалось, что на другой же день, рано поутру, Запольский прибежит с объяснением, что, обдумав дело, он увидел, что я был прав, и с уверением, что он всякий раз через подобные случаи все более и более убеждается, как полезны мои советы и руководство, видя, до какой степени я ни для кого и ни за что не соглашаюсь отступить от справедливости.
Другой случай, выказавший Беклемишева с самой дурной стороны, был следующий: муж родственницы Запольского выругал Беклемишева подлецом и вытолкал его из дома Запольского в его отсутствие; и Беклемишев не только не вступился за свою честь и не смел вызвать его на дуэль, но даже не отважился и пожаловаться Запольскому, который об этом узнал только от посторонних. Из этого можно видеть, сколько правды было в утверждении Муравьева, что в деле вероломного убийства Неклюдова Беклемишевым этот последний действовал будто бы по побуждению чести. Дело в том, что Беклемишев прокладывал себе дорогу всякими средствами и для этого готов был сносить все.
Впрочем, чтобы вполне доказать, что за человек был Беклемишев, достаточно сказать, что он сам хвастался тем, как обманывал он свою мать, приводя в ее дом к себе, под видом гостей, переодетых в мужское платье девок, и что он искушал своего крепостного человека, оставляя перенумерованные деньги незапертыми, чтобы, если тот не устоит против соблазна и возьмет какой-нибудь целковый, иметь удовольствие «сечь его не на живот, а на смерть» и после хвастаться этим.
И вот этого-то человека Запольский назначил исправником в том деле, где чаще всего проезжали муравьевские чиновники, в полной уверенности, что Феденька, по преданности к нему, будет лучше других наблюдать за ними, да и сам не будет обманывать.
Между тем Феденька тотчас смекнул, что так как он получил все от губернатора, что тот мог доставить ему, то ему выгоднее будет угождать генерал-губернатору, от которого можно получать еще больше, и потому не задумался действовать предательски относительно своего благодетеля, у которого так недавно еще целовал руки, называя еще и в глаза и в письмах своих благодетелем, которому всем обязан. Независимо от наушничанья, ему вскоре представился случай особенно угодить Муравьеву.
Надо сказать, что в последнее время управление в крае так наладилось и приняло такое направление, что о притеснении народа и вообще о чем-либо противозаконном не смели и подумать. Между тем надо было приготовить вторую экспедицию на Амур, а ни Муравьев, ни его приближенные, расточая деньги на кутеж, карты и разврат, вовсе не были расположены тратить на экспедицию ни копейки из своего огромного жалованья. Напротив, им очень хотелось экономии для денежных наград себе. Чтобы добиться этого, не было, однако же, другого средства, как грабить народ для удешевления расходов. Но достигнуть этого через содействие Запольского не представлялось Муравьеву никакой возможности; и вот он начал действовать тайком от губернатора через Беклемишева. Пошли тайные закупы, реквизиции, наряды. У людей брали все за бесценок или даже даром[51] .
Но разумеется, как ни таили все, подобные вещи не могли, однако же, укрыться. Кроме того, войсковым правлением были обнаружены и фальшивые цены по закупке Сеславиным сукна и полотна в России для казаков. Все это должно было подпасть формальному следствию, если бы Запольский остался в управлении. Он поехал уже в Верхнеудинск, с целью посадить Беклемишева на гауптвахту, от чего тот избавился только, притворившись очень больным. Муравьев решился действовать сначала через сына Запольского, чтобы тот уговорил отца проситься в отпуск для лечения болезни или по крайней мере приехать хоть бы для этого в Иркутск, сдав временно управление Корсакову. Но Запольский не согласился, и Муравьеву нечего было бы делать, если бы сам Запольский не сделал ту другую ошибку в конце своего управления, о которой я упомянул выше, и сделал именно потому, что поступил тайком от меня, в чем после и раскаялся.
Вместо того, чтобы действовать официальным путем по имеющейся у него власти, Запольский написал очень резкое письмо Муравьеву, содержащее упреки, которые, как ни были справедливы, не могли, однако же, в частном письме иметь никакого значения, ни произвести какое-либо действие, кроме раздражения. Муравьев рад был ошибке, которую сделал Запольский, и возвратил письмо это назад. Запольский написал ему другое письмо, где припомнил, что только по убедительной просьбе Муравьева он принял место губернатора, так как расстроенное здоровье делало для него особенно трудною эту должность. Оба эти письма Запольский написал тайком от меня. Конечно, и это второе письмо не повлекло бы за собою никаких последствий, если бы не внезапная кончина государя. Муравьев все-таки побаивался Николая Павловича, и действовать против Запольского при покойном государе было тем труднее, что сам же Муравьев превозносил перед ним Запольского как отличного генерала губернатора.