Таким образом обеспечил он себе значительную под­держку в наших родных через сближение с нами. Кроме того, его понуждало к тому и то обстоятельство, что, взяв­шись быть исполнителем присоединения Амура по видам личной выгоды, он совершенно не знал, однако же, как ему приняться за дело. В свидетельство этому привожу сле­дующий разговор его со мною, в первый же день нашего свидания и знакомства, разговор, предшествовавший чте­нию мемории и бывший поводом просьбы Муравьева со­общить ее ему. Ему, естественно, хотелось получить поско­рее награду, а это желание ослепляло его насчет возмож­ности поскорее устроить дело...

Тогда я начал объяснять и доказывать ему, что нечего и думать о действии, когда еще ничто не подготовлено к нему; что прежде чем бросаться в предприятие, надобно приготовить надежную опору в новом устройстве Забай­кальского края и пр. Только тогда он понял, до какой степени действовал наобум и в какое безвыходное поло­жение мог попасть, если бы не ознакомился с моими иде­ями насчет дела. Однако опыт доказал, что, даже вынуж­даемый необходимостью принять их, он действовал с зад­нею мыслью исказить, что можно, в видах личных, а для того, чтобы оправдать передо мною подобные искажения, он пользовался тем обстоятельством, что была одна сторо­на дела, лежавшая вне возможности мне проверить ее, — это непосредственное влияние на дело самого государя. Обращаясь ко мне за содействием, Муравьев естественно признавал за мною право требовать у него отчета; и во всем, что относилось к его собственным распоряжениям, я имел, конечно, средство для проверки. Но что было возра­жать, как проверять, когда какое-нибудь постановление правительства, искажавшее дело, оправдывалось тем, что «нечего делать, государь так велел, или сказал»?

Признав себя обязанным следовать идеям и правилам Для того, чтобы заручиться содействием, Муравьев вы­нужден был по необходимости подчиниться моему конт­ролю до такой степени, что самые приближенные к нему лица обращались ко мне, когда дело шло о том, чтобы высказывать ему правду или в порицание каких-либо его Действий и распоряжений. Или чтоб удержать его от чего-нибудь дурного и не одобряемого. «Нас он не слушает, а вас должен будет послушать» и пр. было обычным вступ­лением к просьбе или разговору в этом отношении. Подоб­ный случай представился на первом же, можно сказать, шаге нашего знакомства.

За пять или шесть дней до возвращения генерал-губер­натора Муравьева в Читу из Нерчинского края, лишь только я встал поутру, мне доложили, что присылал В.М.Мура­вьев сказать мне, чтобы повидаться со мною, сам же не может прийти ко мне, потому что очень болен и не в состоянии одеться, а между тем ему необходимо погово­рить со мною о важном деле. Я в ту же минуту отправился к нему и нашел его очень больным (это было начало его предсмертной болезни); но он не хотел отдохнуть в Чите, потому что по позднему времени торопился доехать по теплу на горячие Туркинские воды в Баргузинском крае.

«Я непременно хотел вас видеть, Дмитрий Иринархо­вич, — сказал он мне, — и попросить об одном важном деле. Николай Николаевич (генерал-губернатор Муравьев) не всегда рассудителен (он не хотел тогда рассказывать о его пьянстве), он горяч и увлекается в необдуманные дей­ствия, а остановить его, сказать ему правду никто не по­смеет, да он ее ни от кого и не примет. Одни только вы будете в состоянии удерживать и подчас образумить его; вас, я уверен, он послушает, потому что вы и не можете себе представить, какое произвели на него впечатление ваши идеи и особенно ваш пример. A present il jure теше en votre пот. Вот человек, говорит он, который доказал, что могут сделать ум, энергия и самопожертвование даже в таком страшном положении. Поэтому-то я на вас и возла­гаю все мои надежды для добра Николая Николаевича. Жаль, что вы не в Иркутске. Враги его и интересанты непременно воспользуются его слабостями и, конечно, не будут удерживать его от дурного, а скорее подстрекать на него и льстить ему; а кому из нас останавливать его? Мы и пытались было, да он нас не слушает. Вы ничего не пони­маете, — один ответ у него. Вот хоть бы последний случай, поговорите с ним об этом, пожалуйста. Он дал триста уда­ров розгами и посадил в колоды крестьянина за то, что тот сделал сборы по приказанию правителя на проезд ге­нерал-губернатора. Я хотел было объяснить ему, но он страшно раскричался и разгорячился и не стал слушать, а я уверен, что это произвело дурное впечатление», и пр. Вслед за тем, сообщив мне еще некоторые подробности о происшествии, о котором говорил, Василий Михайлович пожаловался мне и на жену Муравьева, и на некоторых моих товарищей, что и они также не всегда хорошо на­правляют Муравьева.

Коль скоро на обратном пути из Нерчинского края Николай Николаевич прибыл в Читу, он сейчас же при­слал ко мне извиниться, что не может прийти сам потому, что курьер привез пропасть бумаг, на которые ему надоб­но немедленно отвечать и отправить курьера обратно, по­чему и просит меня пожаловать обедать, а до обеда почи­тать газеты, что есть много интересного (это было во вре­мя самого разгара политических переворотов в Европе). Когда курьера отправили и Муравьев спросил меня, что я вычитал нового, пока он возился с бумагами (как будто он и забыл, что сам же отрывал меня беспрестанно, давая прочесть почти каждую значительную бумагу и спрашивая моего мнения), то я вместо политического разговора пря­мо спросил его о том, что рассказал мне Василий Михай­лович. Я сказал ему насчет крестьянина, которого он нака­зал: что он исполнял только приказание управителя, как делалось и всегда прежде; что управитель точно так же бы его высек, если бы он осмелился не исполнить приказания начальства, что на первый раз и с управителя не следовало взыскивать за то, что всегда именно требовалось при про­ездах генерал-губернаторов; а надо было разъяснить дело всем и запретить, чтобы вперед ни для вас, ни для кого того бы не делали.

Муравьев стал оправдываться. Он сознался, что, конеч­но, слишком погорячился, но что будто бы он хочет дове­сти справедливость в крае до того, чтобы никто и не ду­мал быть орудием незаконных приказаний. Мы увидим, что впоследствии только те и выслуживались и награжда­лись, кто был у него безусловным орудием самых возму­тительно-незаконных приказаний.

Впоследствии я не раз писал ему в Иркутск о разных его действиях, для меня неясных или подпадавших моему неодобрению. Иное он отменял, в другом оправдывался, но всегда признавал мое право делать замечания и посто­янно уверял, что очень дорожит моим мнением и моими советами, которых и спрашивал постоянно. Сношения меж­ду нами были беспрерывные; всякий посылаемый от него чиновник и адъютанты его были адресованы ко мне и по прибытии немедленно являлись, чтобы получить от меня нужные сведения и указания, и случалось даже, что мое письмо давалось чиновнику вместо всякой другой инст­рукции.

Но между тем как он старался извлекать всю возмож­ную выгоду из моего содействия и казался таким искрен­ним в подчинении моим указаниям, он, пользуясь выше­сказанным обстоятельством, т.е. лежавшею вне моей по­верки неизвестною мне степенью личного участия госуда­ря в ходе дела, на что он при нужде все сваливал, начал направлять самое преобразование края к личным видам и исказил мой проект устройства края введением в него бес­смысленного пешего казачества и созданием Кяхтинского градоначальства, ссылаясь в том на непосредственную волю государя.