Таким образом обеспечил он себе значительную поддержку в наших родных через сближение с нами. Кроме того, его понуждало к тому и то обстоятельство, что, взявшись быть исполнителем присоединения Амура по видам личной выгоды, он совершенно не знал, однако же, как ему приняться за дело. В свидетельство этому привожу следующий разговор его со мною, в первый же день нашего свидания и знакомства, разговор, предшествовавший чтению мемории и бывший поводом просьбы Муравьева сообщить ее ему. Ему, естественно, хотелось получить поскорее награду, а это желание ослепляло его насчет возможности поскорее устроить дело...
Тогда я начал объяснять и доказывать ему, что нечего и думать о действии, когда еще ничто не подготовлено к нему; что прежде чем бросаться в предприятие, надобно приготовить надежную опору в новом устройстве Забайкальского края и пр. Только тогда он понял, до какой степени действовал наобум и в какое безвыходное положение мог попасть, если бы не ознакомился с моими идеями насчет дела. Однако опыт доказал, что, даже вынуждаемый необходимостью принять их, он действовал с заднею мыслью исказить, что можно, в видах личных, а для того, чтобы оправдать передо мною подобные искажения, он пользовался тем обстоятельством, что была одна сторона дела, лежавшая вне возможности мне проверить ее, — это непосредственное влияние на дело самого государя. Обращаясь ко мне за содействием, Муравьев естественно признавал за мною право требовать у него отчета; и во всем, что относилось к его собственным распоряжениям, я имел, конечно, средство для проверки. Но что было возражать, как проверять, когда какое-нибудь постановление правительства, искажавшее дело, оправдывалось тем, что «нечего делать, государь так велел, или сказал»?
Признав себя обязанным следовать идеям и правилам Для того, чтобы заручиться содействием, Муравьев вынужден был по необходимости подчиниться моему контролю до такой степени, что самые приближенные к нему лица обращались ко мне, когда дело шло о том, чтобы высказывать ему правду или в порицание каких-либо его Действий и распоряжений. Или чтоб удержать его от чего-нибудь дурного и не одобряемого. «Нас он не слушает, а вас должен будет послушать» и пр. было обычным вступлением к просьбе или разговору в этом отношении. Подобный случай представился на первом же, можно сказать, шаге нашего знакомства.
За пять или шесть дней до возвращения генерал-губернатора Муравьева в Читу из Нерчинского края, лишь только я встал поутру, мне доложили, что присылал В.М.Муравьев сказать мне, чтобы повидаться со мною, сам же не может прийти ко мне, потому что очень болен и не в состоянии одеться, а между тем ему необходимо поговорить со мною о важном деле. Я в ту же минуту отправился к нему и нашел его очень больным (это было начало его предсмертной болезни); но он не хотел отдохнуть в Чите, потому что по позднему времени торопился доехать по теплу на горячие Туркинские воды в Баргузинском крае.
«Я непременно хотел вас видеть, Дмитрий Иринархович, — сказал он мне, — и попросить об одном важном деле. Николай Николаевич (генерал-губернатор Муравьев) не всегда рассудителен (он не хотел тогда рассказывать о его пьянстве), он горяч и увлекается в необдуманные действия, а остановить его, сказать ему правду никто не посмеет, да он ее ни от кого и не примет. Одни только вы будете в состоянии удерживать и подчас образумить его; вас, я уверен, он послушает, потому что вы и не можете себе представить, какое произвели на него впечатление ваши идеи и особенно ваш пример. A present il jure теше en votre пот. Вот человек, говорит он, который доказал, что могут сделать ум, энергия и самопожертвование даже в таком страшном положении. Поэтому-то я на вас и возлагаю все мои надежды для добра Николая Николаевича. Жаль, что вы не в Иркутске. Враги его и интересанты непременно воспользуются его слабостями и, конечно, не будут удерживать его от дурного, а скорее подстрекать на него и льстить ему; а кому из нас останавливать его? Мы и пытались было, да он нас не слушает. Вы ничего не понимаете, — один ответ у него. Вот хоть бы последний случай, поговорите с ним об этом, пожалуйста. Он дал триста ударов розгами и посадил в колоды крестьянина за то, что тот сделал сборы по приказанию правителя на проезд генерал-губернатора. Я хотел было объяснить ему, но он страшно раскричался и разгорячился и не стал слушать, а я уверен, что это произвело дурное впечатление», и пр. Вслед за тем, сообщив мне еще некоторые подробности о происшествии, о котором говорил, Василий Михайлович пожаловался мне и на жену Муравьева, и на некоторых моих товарищей, что и они также не всегда хорошо направляют Муравьева.
Коль скоро на обратном пути из Нерчинского края Николай Николаевич прибыл в Читу, он сейчас же прислал ко мне извиниться, что не может прийти сам потому, что курьер привез пропасть бумаг, на которые ему надобно немедленно отвечать и отправить курьера обратно, почему и просит меня пожаловать обедать, а до обеда почитать газеты, что есть много интересного (это было во время самого разгара политических переворотов в Европе). Когда курьера отправили и Муравьев спросил меня, что я вычитал нового, пока он возился с бумагами (как будто он и забыл, что сам же отрывал меня беспрестанно, давая прочесть почти каждую значительную бумагу и спрашивая моего мнения), то я вместо политического разговора прямо спросил его о том, что рассказал мне Василий Михайлович. Я сказал ему насчет крестьянина, которого он наказал: что он исполнял только приказание управителя, как делалось и всегда прежде; что управитель точно так же бы его высек, если бы он осмелился не исполнить приказания начальства, что на первый раз и с управителя не следовало взыскивать за то, что всегда именно требовалось при проездах генерал-губернаторов; а надо было разъяснить дело всем и запретить, чтобы вперед ни для вас, ни для кого того бы не делали.
Муравьев стал оправдываться. Он сознался, что, конечно, слишком погорячился, но что будто бы он хочет довести справедливость в крае до того, чтобы никто и не думал быть орудием незаконных приказаний. Мы увидим, что впоследствии только те и выслуживались и награждались, кто был у него безусловным орудием самых возмутительно-незаконных приказаний.
Впоследствии я не раз писал ему в Иркутск о разных его действиях, для меня неясных или подпадавших моему неодобрению. Иное он отменял, в другом оправдывался, но всегда признавал мое право делать замечания и постоянно уверял, что очень дорожит моим мнением и моими советами, которых и спрашивал постоянно. Сношения между нами были беспрерывные; всякий посылаемый от него чиновник и адъютанты его были адресованы ко мне и по прибытии немедленно являлись, чтобы получить от меня нужные сведения и указания, и случалось даже, что мое письмо давалось чиновнику вместо всякой другой инструкции.
Но между тем как он старался извлекать всю возможную выгоду из моего содействия и казался таким искренним в подчинении моим указаниям, он, пользуясь вышесказанным обстоятельством, т.е. лежавшею вне моей поверки неизвестною мне степенью личного участия государя в ходе дела, на что он при нужде все сваливал, начал направлять самое преобразование края к личным видам и исказил мой проект устройства края введением в него бессмысленного пешего казачества и созданием Кяхтинского градоначальства, ссылаясь в том на непосредственную волю государя.