Моя идея сделать Читу городом сбывается

В 1851 году в начале сентября Муравьев приехал в Читу открывать новоучрежденные город и область. Чтобы по­льстить мне и выказать будто бы свою признательность, он, во-первых, сказал мне, что ставит свою жену мне свидетельницею, что первое его слово по возвращении его из дворца с утверждением государем преобразования края и предположений относительно Амура, было: «Как будет рад Дмитрий Иринархович, что его давнишние идеи при­ходят, наконец, в исполнение»; а во-вторых, назначил днем открытия области день моих именин 21 сентября, потому что «как город и область обязаны мне своим суще­ствованием, то и справедливо, чтобы воспоминание об этом событии совпадало с воспоминанием о виновнике этого события». В ожидании же этого дня Муравьев отправился в Нерчинские заводы, прося меня принять на себя, за от­сутствием его, все необходимые распоряжения и отдавши всем словесно и письменно соответственные приказания, чтобы распоряжения мои были исполнены всеми в точно­сти. Просьба эта и поручение ставили меня в чрезвычайно щекотливое и затруднительное положение и, надобно ска­зать, были со стороны Муравьева вовсе неделикатны. Он не только налагал на меня огромный вещественный и ум­ственный труд, но и подвергал меня всевозможным стол­кновениям и неприятностям от зависти людей и по инте­ресам их; и все это без всякой возможности какого-либо для меня вознаграждения, в то время как сам он извлекал всяческие выгоды из моей деятельности.

Впрочем, о себе я не думал, но в подобном поручении могла кроме того скрываться опасность для других, и от­носительно этого я обязан был быть предусмотрителен. По­этому, когда Муравьев сказал мне: «Я надеюсь, Дмитрий Иринархович, что вы и для Павла Ивановича* будете тем же, что и для меня, таким же надежным руководителем», я отвечал ему, что я с Павлом Ивановичем не знаком.

«Ах, Боже мой, да как же это? Ведь Павел Иванович проезжал здесь прошлого года?»

«Да, действительно, и я даже слышал, что он очень желал со мною познакомиться. Но вот, видите ли, Нико­лай Николаевич, я и по всегдашнему обычаю, а теперь тем более потому, что того требует мое положение, имею правилом никогда и никому не навязываться на знаком­ство».

«О, наверное Павел Иванович сам будет у вас о том просить; вы только передайте ему, о чем я вас просил».

«И этого сделать не могу; да тут дело идет вовсе не о том, кому первому сделать визит, а о том, что без пись­менного вашего ограждения для Павла Ивановича я не могу принять никакого участия в управлении».

«Что же это, Дмитрий Иринархович, разве вы мне не доверяете? Разве вы думаете, что я способен отпереться от своих слов?»

«Нет, Николай Николаевич, зачем я буду оскорблять вас недоверием? Но ведь вы человек смертный. Вот видите ли что: до сих пор дело шло о моих идеях, о моих советах. Вы принимали их, — хорошо. Положим, что государь уз­нал все это. Кроме того, что самое важное происходило лично между вами и мною и доказать этого нельзя, вы сами лично говорите с государем и поэтому сумеете объяс­нить ему удовлетворительно наши отношения. Но умри вы, чем оправдает П.И. участие мое в делах, тем более что оно сделается уже видимо для всех прямыми моими распоря­жениями? Пожертвовав собою для блага общего, я, как вы знаете сами уже по опыту, ничем не дорожу и ничего не боюсь, но обязан оградить ответственность других. А вы поставите П.И. в тяжелое положение или не делать того, что полезно, или рисковать ответственностью, тогда как вам ее уже не прибавится».

Муравьев согласился со справедливостью моего требо­вания и написал к Запольскому то знаменитое письмо, которое впоследствии спасло Запольского от вероломства Муравьева. В письме этом он вменял Запольскому в нрав­ственную обязанность следовать моим указаниям, объяс­няя ему, что основания моих указаний всегда на опыте оказывались до такой степени верными, что я «пророчес­ки предвидел даже будущее». Но я не удовольствовался даже и этим. Содержание письма мог знать только один Запольский, но необходимо было еще такое действие, ко­торое ясно показывало бы всем, что мое участие в распо­ряжениях шло не от него, а от самого генерал-губернато­ра, — как для того, чтобы предупредить все сплетни на­счет Запольского, так и для устранения той оппозиции против моих распоряжений, которая неминуемо должна была возникнуть как от зависти второстепенных чиновни­ков, обязанных подчиняться им, так и от эгоистических интересов тех, до кого они будут касаться; я говорю эгои­стических потому, что истинных и справедливых интере­сов я не только никогда не нарушал моими распоряжени­ями, но еще сам ограждал их всеми силами и всем влия­нием моим даже от несправедливых и незаконных реше­ний самого Муравьева.

Случай для необходимой демонстрации не замедлил пред­ставиться. Один чиновник, возобновляя свои заборы, на­чал ставить новые не только не соответственно предвари­тельному плану города (высочайше утвержденный план получен был только через десять лет по открытии города), но еще захватил не принадлежавшее ему место с одной стороны у бедной казачки, а с другой — от самой проез­жей улицы, составлявшей вместе и почтовый тракт. Разу­меется, сделать это он мог только по стачке с полицмей­стером. Я объяснил полицмейстеру неправильность действий чиновника и просил, чтоб тот дружески предупредил его, когда дело еще легко было исправить. Чиновник, надеясь, вероятно, на согласие, хотя и негласное, полицмейстера, не обратил никакого внимания на предупреждения с моей стороны и, продолжая постройку, докончил вполне но­вый забор именно ко времени возвращения Муравьева из Нерчинских заводов. Тогда я потребовал от Муравьева, чтоб он сделал самое торжественное заявление относительно пра­ва моего на распоряжения по устройству города. И вот Муравьев отправился со мною к этому чиновнику и, став­ши у той части нового забора, которой была захвачена улица, велел вызвать хозяина, а когда тот вышел, то, вынув часы, приказал ему посмотреть, который час, а затем спросил его: «Хорошо вы заметили час и минуту?» — и на утвердительный ответ того продолжал: «Завтра имен­но в этот час и минуту я приду опять сюда с Дмитрием Иринарховичем, и если забор не будет убран, то я приве­ду на ваш счет целый батальон убрать его в одну минуту в моем присутствии».

Этот эпизод служил впоследствии поводом к тому, что когда муравьевские же чиновники, желая разрознить За­польского со мною, старались задеть его самолюбие, на­зывая меня в его присутствии, если случалось говорить обо мне: «Ваш начальник штаба, ваш вице-губернатор» и ^ПР-, то Запольский, выведенный из терпения, сказал им наконец: «Эх, господа, что вы это притворяетесь? Для меня слишком много было бы чести и пользы, если бы в самом деле Дмитрий Иринархович мог быть у меня на­чальником штаба или вице-губернатором. Вы думаете за­деть мое самолюбие, приписывая ему эту роль и намекая на то, что я подчиняюсь ему. Но если уже приписывать Дмитрию Иринарховичу какое-нибудь звание, то зачем же тогда скрывать правду? Назовите его уже настоящим именем, наместником, потому что и сам генерал-губернатор подчиняется ему и не только без его указаний ни в чем обойтись не может, но даже служит ему вместо поли­цейского десятника». Действительно, то, что при описан­ном случае исполнял сам Муравьев, исполнял у меня впос­ледствии полицейский десятник.

Уж, конечно, не самолюбие побуждало меня быть так строго требовательным относительно точного исполнения моих распоряжений, а предусмотрительность в видах ис­тинной пользы города, учреждению которого я принес в жертву все свои выгоды; а, взяв на себя устройство его, присоединил ко всем пожертвованиям и тяжелый труд, сверх того и перспективу неизбежных неприятностей. Дей­ствительно, основывая город в Чите, я должен был по­жертвовать всем своим сельским хозяйством, составляв­шим главное мое обеспечение, и даже отдал в пользу го­рода без всякого вознаграждения дорого стоившие мне, расчищенные мною из-под леса пашни; а как велик был труд по устройству города, когда Муравьев упросил меня взять и это на себя, можно видеть из того, что я должен был заняться съемкою плана, измерениями и предвари­тельною рассылкою, требуемою безотлагательно для не­медленного начатия построек, не имея не только никаких помощников, но даже и инструментов, так что астроля­бию я должен был заменить геометрическими построения­ми и вести расколотки через чащу леса, через тонкие места и рыхлые пашни после жнитва или осеннего паханья, в самое ненастное притом время года, проводя иногда це­лый день в поле и в лесу без обеда. Но я не щадил никаких трудов, чтобы предохранить город от той порчи в начале, которая всегда искажала наши города и закрепляла, так сказать, их неправильность в будущем.

Изучая издавна причины неустройства и беспорядка в русских городах, я пришел к убеждению, что почти везде главною из них была невнимательность и непринятие не­обходимых мер в начале, когда решительно все равно было располагать строения по обдуманному плану или случайно по произволу каждого лица. Когда же неправильные ли­нии и случайное, не систематическое распределение обще­ственных зданий закреплялись дорогостоящими построй­ками, то всякое уже преобразование города и исправление линий требовали огромных издержек, и поэтому отлага­лись, а зло продолжало усиливаться.