От подобной-то будущности я и хотел избавить Читу и успел до такой степени, что, несмотря на все последующие отступления от моего плана и искажения его, Чита будет один из самых правильных городов.
Наконец приехал Запольский, которого некоторое время задержала в Иркутске болезнь глаз. Он отнесся ко мне еще откровеннее Муравьева:
«Дмитрий Иринархович, — сказал он мне, — я столько слышал о вас, что естественно желал иметь честь познакомиться с вами даже и тогда, когда не мог предвидеть назначение свое в новосозданную вами область. Мне очень хотелось посетить вас в прошлый мой проезд через Читу, но не было никакого повода явиться к вам, и я боялся, чтобы вы не приписали это пустому и назойливому любопытству. Но теперь не только знакомство с вами, но и руководство ваше стали для меня существенною необходимостью, и не скрою от вас, что только несомненная надежда на это, в чем заверил меня Николай Николаевич, заставила меня принять новое мое звание. Я человек простой, солдат, знаю хорошо военную часть, но во всем остальном сознаю себя невеждою и поэтому охотно отдаюсь в руководство ваше».
Относительно свойств влияния моего на управление края, мне нечего много распространяться. Для этой эпохи слишком много и живых свидетелей, и достоверных документов, и даже печатных заграничных свидетельств[42] .
Могу только привести здесь то, что было сказано Запольским в его прощальной речи при торжественном собрании всех служащих и представителей всего городского читинского общества. Обозрев свою деятельность, препятствия, которые он встретил от трудности дела, а в последнее время и от скрытого противодействия главного лица и явной вражды окружающих это лицо людей, он продолжал: «Теперь мне остается сказать еще несколько слов для исторической правды в пояснение отношений моих к Дмитрию Иринарховичу. Господа, вы все знаете, что по службе здесь я ничего не выиграл такого, чего бы не мог выиграть и даже в большей степени, оставаясь в России; стало быть, имею право сказать, что труд мой не вознагражден по справедливости начальством. Те же неприятности, которые я здесь перенес и которые всем вам известны, расстройство здоровья и домашних дел своих, я мог считать для себя чистым вредом и убытком; но я, напротив, считаю себя с избытком за все вознагражденным, потому что это мое пребывание здесь доставило мне случай узнать такого человека, как Дмитрий Иринархович, и иметь честь пользоваться его знакомством и руководством. Господа, с большею частью наверно, а, может быть, и со всеми, мне никогда не придется уже увидеться в жизни, запомните же мои слова, которые я говорю теперь, при таком, можно сказать, торжественном случае, и засвидетельствуйте их в свое время. Я никогда не имел случая раскаиваться ни в чем, в чем последовал совету Дмитрия Иринарховича, но вечно буду раскаиваться за все те случаи, когда не последовал его совету или что скрыл от него».
Муравьев, назначая 21 сентября днем открытия области, рассчитывал на то, что указ Сената последует за высочайшим утверждением, но он забыл, что Сенат ни для кого и ни для чего не торопится. Муравьев увидел тут, что он очень ошибался насчет важности, которую придавал своему лицу и делу. Прождавши поэтому понапрасну в Чите указа Сената, он должен был отправиться в Иркутск, а предоставить открытие области и города Запольскому, что и совершилось только 23 октября, так как указ Сената был получен не ранее 21-го.
После обедни и молебствия военный губернатор со всем штабом отправился для открытия присутственных мест, а оттуда со всеми военными и гражданскими начальниками и с тремя своими адъютантами приехал ко мне для поздравления; вместе с ним явилось и духовенство и пропело мне многолетие.
Закипела в Чите необычайная деятельность, «Дмитрий Иринархович делает просто чудеса, — писал Муравьев к Козакевичу*: Чита растет, как гриб; ваш адмирал** умеет как-то ставить все сразу на свое место». И это действительно была правда, хотя причина тому была очень простая.
Дело в том, что, имея в виду необходимость обращения Читы в город, я давно уже изучал местность с этою целью, составил план города и употреблял нравственное свое влияние на горное начальство, чтобы все новые постройки, еще задолго до открытия города, соображались с этим планом. Таким образом не пришлось трогать ни одного из лучших домов. Что же касается до изб и лачуг, из которых состояла большею частью Чита, то, чтобы не нарушить интересов владетелей их, а, напротив, еще сделать для них самих выгодным сообразование с планом, я составил, при содействии военного губернатора, небольшой капитал по подписке, из которого или покупались старые дома, или давались пособия для перенесения на указанное место, если дом годился еще на переноску. По такой же причине, что все было обдумано и соображено мною с давних пор, все мои распоряжения могли быть так ясны и определенны и вполне соответствовать требованиям.
Чтобы избежать повторений, я опишу здесь раз навсегда постоянно соблюдавшийся во все время порядок сношений моих с военным губернатором и взаимных наших отношений.
Запольский вставал поутру так же рано, как и я, и с 6 до 12 часов у него продолжались доклады. Всякую бумагу, в которой он встречал
затруднение, он откладывал особо и оставлял у себя. В 12 часов он приезжал со всеми этими бумагами, пил у меня чай, иногда оставался
и обедать, и мы вместе рассматривали дела. В почтовые дни, и когда приезжал курьер, газеты и особенно важные сведения присылались ко мне немедленно, а в два часа присылалась коляска или карета (смотря по погоде), и я отправлялся к обеду к губернатору, и там после обеда мы разбирали почту и обсуждали вновь полученные бумаги. В праздничные дни военный губернатор приезжал ко мне прямо из церкви и всегда привозил с собою и проезжих гостей, если случался кто из значительных, например, военных генералов, начальников управлений, замечательных путешественников и пр. В летнее время Запольский приходил иногда рано поутру ко мне пешком, и мы ходили вместе для осмотра чего-нибудь. В случае его отсутствия из города, именные к нему бумаги имел право распечатывать только я и определять, что следовало присылать к нему с нарочным и что передавать для исполнения по принадлежности[43] .
Меня также просил он всегда иметь попечение о его доме и принимать в его отсутствие всех значительных посетителей, которым он гостеприимно предлагал всегда помещение у себя. Так принимал я, как хозяин, Муравьева, светлейшую княгиню Волконскую, Кяхтинского губернатора Ребиндера (женатого на дочери товарища моего, Трубецкого) и других.
Весь 1852 год прошел у меня в усиленных заботах и трудах не только по устройству города, но и для смягчения дурных последствий необдуманных мер Муравьева, а также для приготовления лучшей будущности народу улучшением административной и хозяйственной части и прочным основанием и развитием учебных заведений. Несмотря, однако, на все усилия, мои и военного губернатора — смягчить зло, гибельные последствия безрассудной ломки горного ведомства и поведения казачества должны были неминуемо обнаружиться в очевидном и для Муравьева кризисе. И служебные дела, и домашние обстоятельства требовали отбытия Запольского в Россию. Вместо него был назначен полковник Соллогуб, человек мало знающий и мало распорядительный, да притом и больной. И вот оказывается, что на горных промыслах нет хлеба, нет его и для линейного войска, а у казаков, составляющих главное население в крае, не только купить нечего, но что они и сами голодают.
В декабре месяце, когда еще не покрылся льдом Байкал и прямая езда через него невозможна, Муравьев должен был проскакать по этому случаю вокруг моря в Читу. Лишь только он вышел из повозки, то, не войдя еще в приготовленную для него квартиру, прислал ко мне адъютанта просить меня как можно скорее пожаловать к нему. Случилось кстати, что я в это время собирался куда-то ехать, и лошади были у меня уже заложены. Я отправился к Муравьеву; вхожу в залу и вижу, что он расхаживает в сильном волнении с какою-то бумагою в руке. По одну сторону стоит областное гражданское управление, по другую войсковое казачье, а у окон против двери, в которую я вошел, земское начальство.