Когда в 1854 году решено было в Петербурге восполь­зоваться предлогом необходимости будто бы подать по­мощь Камчатке ближайшим путем, т.е. плывя по Амуру, и Корсаков прислан был для приготовления экспедиции, то вся сущность этого приготовления легла на меня, — а счи­тавшиеся официальными приготовлениями только путали все дело. Всем известно, до какой степени выказались ре­бяческие замашки Корсакова в объяснениях его с Козакевичем, где обе стороны прибегли к моему посредничеству. Корсаков иной день по два раза прибегал ко мне спраши­вать то о том, то о другом. Даже при самом отправлении экспедиции из Читы весь город был свидетелем, что одно только мое присутствие спасло Корсакова от беды, когда он своим бессмысленным желанием пощеголять в деле, где ничего не смыслил, чуть было не погубил экспедицию в самом начале. Видя, как он усердно добивался, чтобы я был при отправлении (он, кроме письменного приглаше­ния, три раза был у меня, чтоб упросить быть вместе и с семейством), все заметили, что верно сердце его предчув­ствовало, что быть беде, если я тут не буду.

С грустью видел я все более и более обнаружившееся эгоистическое направление Муравьева; неразумность и недоэп бросовестность его распоряжений, окружение себя людь­ми малосмысленными и неблагонамеренными (годными разве только на то, чтобы льстить ему и быть безусловны­ми орудиями), подчинение пользы государства и благосо­стояния края личным видам тщеславия и интереса. Конеч­но, я не молчал, а говорил обо всем откровенно и говорил не с противниками Муравьева, а с людьми близкими ему, чтоб образумить и остановить его; но когда увидел, что все это не помогало уже и что, вероятно, это от того, что Муравьев думает, что так как он добивался уже случая захватить Амур, то может обойтись теперь и без меня, чтоб дать полную волю своим замашкам, я счел своею обязанностью выразить открыто неодобрение его действий и полное изменение моих отношений к нему, и имел на это тем более права, что самым ревностным содействием успеху экспедиции на Амур и устройству края я так ясно и торжественно высказал уже, как строго я разделяю дело от лица и как мало чьи-либо действия и личные отноше­ния к человеку имеют у меня влияние на все, что отно­сится для пользы общей. Поэтому-то, когда Муравьев, от­правляясь в экспедицию, приехал в Читу, и Запольский дал в честь его обед, и я был первым из приглашенных, то я отвечал, что не буду.

«Помилуйте, Дмитрий Иринархович, — сказал он, — что я скажу, если Николай Николаевич спросит: что это значит?»

«Не беспокойтесь, Павел Иванович, — отвечал ему я, — он не спросит, но очень хорошо и без объяснений поймет, что это значит. Я служу делу не для Муравьева и теперь должен ясно показать, что содействие, оказанное мною Муравьеву в деле, вовсе не значит, что я одобряю его личность и те действия его, которые прямо истекают из личных его видов ко вреду дела».

Между тем как мы с Запольским напрягали все усилия наши, чтобы изгладить или, по крайней мере, смягчить по возможности дурные распоряжения Муравьева, и край видимо стал отдыхать и поправляться, самая бессовестная интрига, и тайная и явная, усиленно работала и против Запольского, и против меня, особенно когда не удалось им разрознить меня с Запольским. Муравьев сам сказал мне: «Мой штаб Запольского не любит».

С давних пор в Сибири были приучены к тому, чтоб губернаторы кланялись лицам, окружающим генерал-губернатора. Но Запольский был слишком горд и не только не заискивал в них, но постоянно обличал их невежество и противился их интересам, если что было ко вреду служ­бы и народа; и это они приписывали моему влиянию. По­нятно, что они ненавидели Запольского не менее меня и всячески наушничали на него Муравьеву. Все это наушни­чанье находило тем легче доступ у Муравьева, что он и сам тяготился уже тем ограничением своего произвола и тою критикою своих распоряжений, которые встречал у Запольского. Но вначале делать было нечего. С одной сторо­ны, Запольский был ему необходим как один, знающий дело; а с другой, несмотря на все скороспелое производ­ство, Муравьеву не удалось еще возвысить никого из сво­их слуг до такой степени, чтобы они могли хоть временно занять место губернатора.

Запольский имел свои личные недостатки, но они не имели влияния на службу; и я могу это вполне засвиде­тельствовать, потому что он, например, не выказал мне ни малейшего неудовольствия, когда, во-первых, удалена была из Читы по моему требованию одна его «родственни­ца», задумавшая было вмешаться в дела, а в другой раз я приказал через полицмейстера объявить «экономке» За­польского, что я посажу ее в полицию до приезда самого Запольского, если она в его присутствии осмелится войти когда-нибудь в кабинет. Запольский, впрочем, и сам со­знавался в «слабости к женщинам», как это называют; но вот что по этому поводу говорил он мне: «В том, в чем они меня упрекают, только разве вы имели бы право упрекать меня, потому что самая жизнь ваша служит всем упреком. А то кричат те люди, которых вся жизнь — открытый соблазн, тогда как у меня, по крайней мере, не случалось еще никакого скандала».

Что же касается собственно до дел, то сам Корсаков, назначенный к исправлению должности губернатора на место Запольского, не раз говорил мне, что чем более он вникает в распоряжения Запольского, тем более убеждает­ся в совершенной правильности его распоряжений и нахо­дит их до такой степени поучительными для себя, что положил себе за правило пересмотреть все прошлые дела и извлекать для себя наставления для правильного обсужде­ния и решения дела.

Запольский был старый служивый. Он прослужил 40 лет в военной службе, из которых последние 12 лет командо­вал Бутырским пехотным полком, приведенным им, по свидетельству самого государя, из самого расстроенного в самый блестящий вид, и был послан в Сибирь по выбору великого князя Михаила Павловича как лучший знаток военного дела. Он вполне знал и военную службу, и воен­ную администрацию, и военно-судное дело, тогда как ни Муравьев и никто из его приближенных ничего тут не смыслили. Поэтому очень понятно, что при преобразова­нии и устройстве военной части в Восточной Сибири За­польский был человеком необходимым; а что он делал все дело хорошо, это и Муравьев должен был засвидетель­ствовать, и по его представлению Запольский получил награду даже высшую, чем сам Муравьев[49] .

Можно сказать, что Муравьев был вполне в руках За­польского, если бы этот последний не сделал двух оши­бок: одну в начале, другую в конце своей службы в Сиби­ри, не заметив, по излишней доверчивости к благородству Муравьева, расставленных ему сетей. У Запольского был сын в гвардии, имевший поэтому хорошую обеспеченную карьеру. Муравьев упросил Запольского дозволить ему взять его сына к себе в адъютанты, обещая ему всевозможные выгоды по службе и под предлогом, что отец будет ску­чать, так как вынужден жить в Сибири без семейства[50] .

Между тем настоящий расчет Муравьева заключался в том, чтобы связать этим Запольского, как в действитель­ности и вышло, потому что впоследствии, во многих слу­чаях, Запольский щадил Муравьева единственно из опасе­ния повредить службе сына, тогда как, действуя с твердо­стью, он сам бы, напротив, связал Муравьева, если бы вследствие своей уступчивости не допускал пользоваться многими удобными случаями, которые доставляли ему оп­рометчивость и эгоистические стремления Муравьева. Под­метив эту уступчивость, Муравьев, который давно уже порывался к открыто незаконным мерам, но относительно которых встречал противоречие только во мне и в Запольском, сделался еще более требователен относительно За­польского (меня он давно уже отчаялся «уломать»), и та­кой ход неминуемо вел к открытому столкновению, для чего случай не замедлил, конечно, представиться.

В то время, как Запольский, сознавая свое достоин­ство, не хотел и знать приближенных Муравьева, другие, второстепенные из наехавших из России начальников, люди, вполне осознававшие свое ничтожество, очень хо­рошо понимали, что они не иначе могут упрочить свое положение, как найдя себе опору в ком-нибудь из этих приближенных; и те, кому удалось найти ее, думали и надеялись, что могут уже позволять себе всякое наруше­ние закона и дисциплины, и это до того, что один бригад­ный командир, во время управления Соллогуба в отсут­ствие Запольского, решился даже прямо написать, что не почитает нужным исполнять приказание войскового прав­ления. У этого-то бригадного командира в угоду адъютанту Муравьева Сеславину, командовавшему сводным казачь­им батальоном, заведена была неистовая картежная игра; в которую вовлечены были другие казачьи начальники, про­игрывавшие даже казенные деньги. Кроме того, у этого же бригадного командира были величайшие беспорядки по постройкам казачьих штабов, и вот относительно этого-то бригадного командира и произошло непримиримое столк­новение и формальный разрыв между Муравьевым и За­польским.

Запольский всегда делал инспекторские смотры акку­ратно и добросовестно. Поэтому на смотрах 1854 года не могли не обнаружиться все беспорядки по второй пехот­ной бригаде. Запольский, как что нашел, так и поместил все во всеподданнейшем отчете о своем осмотре. Муравьев страшно встревожился. Он знал, что если будет назначено следствие, то не миновать беды двум его любимцам, вы­шеупомянутому Сеславину и поляку Кукелю, который за­ведовал постройками и страшно все их запутал. Поэтому Муравьев, возвратя Запольскому отчет, убедительно про­сил его переменить; но Запольский, разумеется, не мог на это согласиться, не разрушив все основания службы и не освятив полной безнаказанности за противозаконные по­ступки и беспорядки. С тех пор стали всячески подкапы­ваться под него и стараться всеми мерами выжить его, тем более что при дальнейшем пребывании Запольского в управлении неминуемо должны были открыться и все воз­мутительные дела, совершаемые в угоду Муравьеву и тай­ком от Запольского верхнеудинским исправником Бекле­мишевым.

Если по справедливости можно за что-либо обвинять Запольского, то это, конечно, за то, что он сам же дал ход по службе такому негодяю, как Беклемишев един­ственно по убеждению в личной преданности его к себе и в надежде, что по этой преданности он его обманывать не будет. Впрочем, надо прибавить, что это такая слабость, от которой свободны немногие начальники, и я имел полное право высказать это Козакевичу, когда он, оправдываясь передо мною в разных злоупотреблениях, в которых обви­нялось его управление Приморскою областью, вздумал было защищать одного своего чиновника следующими словами: «Все это несправедливо: он хороший человек, а главное, лично мне преданный человек», но, спохватившись, что слишком много проговорился, поспешил прибавить: «Я это так говорю; впрочем, это ничего не значит».