«...Мы жили в Василькове. Отец командовал Черниговским пехотным полком; командиром 2-го батальона этого полка был Сергей Муравьев Апостол. Он бывал часто у отца, просиживал за полночь и старался выведать образ его мыслей и склонить к своим замыслам. Но отец, не любя толковать о делах государственных, особенно с подчиненными, отклонял эти разговоры.

1825 год близился к концу. Тайная полиция не могла не знать о существовании заговора, но действовала вяло и ничего не открыла. В Вознесенске, центре военных поселений, дело заговора подвигалось быстро. В одном из тамошних полков был вновь поступивший на службу юнкер Шервуд. Однажды, зайдя в трактир пообедать, он застал там трех офицеров, которые, не стесняясь его присутствием, говорили по английски о предстоящей революции в России. Шервуд знал но-английски и тотчас-же написал Бенкендорфу, прося прислать за ним фельдегеря и объявляя, что имеет сообщить важную государственную тайну, которую не решается доверить письму. Фельдьегер был прислан и увез с собой Шервуда. Тот рассказал Бенкендорфу о подслушанном.

Впоследствии Шервуд был осыпан милостями Государя, и к фамилии его прибавлено слово «верный».

Вскоре и из Черниговского полка поступил донос. Не знаю, где тогда стоял полк лагерем, но слышал, что он до поздней осени стоял в бараках. Отец жил в городе и свою палатку уступил Муравьеву. При палатке остался полковой ящик и, стало быть, и постоянный при нем часовой. Однажды поздно ночью, часовой, сметливый солдат, стал прислушиваться к шумным разговорам многих офицеров, собравшихся у Муравьева. Дело шло о заговоре. Полкового командира (моего отца) решено было принести в жертву, как единственное препятствие в полку. На бригадного и дивизионного возлагались некоторые надежды. Часовой, выслушав все, после смены бежал и отправился в Могилев (губернский) к фельдмаршалу Сакену. Шел он долго, скрываясь, и только в конце декабря последовало распоряжение Сакена. Жалею, что не узнал, кто был этот солдат и что с ним случилось.

Муравьев, затеяв своё дело, искал поулярности у офицеров и солдат, и успел в этом. Отец мой был человек строгий, исполнительный, и при всей своей доброте вспыльчивый до крайности. Полк был распущен, и отца, в чине подполковника, назначили командиром с тем, чтобы он подтянул полк. За это подтягивание и не взлюбили его, и Муравьев этим воспользовался. Все недовольное отцом группировалось около Муравьева. Отец, ненавидя наушничество, не знал полковых сплетней, но в тоже время не знал и того, что знать было необходимо — о происках Муравьева.

В декабре мой отец отпустил Муравьева в Москву. О смутах в Петербурге, 14-го Декабря, ничего еще не знали.

25-го Декабря, в Рождество Христово, был у нас танцевальный вечер. Было много офицеров. Не дождавшись ужина, я зашел в спальную отца и, нераздетый, уснул на его постели. Пришла горничная, взяла меня на руки, и тут я увидал жандармов и какое-то смятение в доме.

Вероятно вследствие доноса бежавшего солдата, Сакен прислал жандармского поручика Несмеянова с дссятком жандармов и с приказанием арестовать Муравьева. На вопрос поручика «где Муравьев?», отец отвечал, что «отпустил его в Москву.» — «Он не в Москве, а ездит по расположению дивизии и бунтует. Поедемте вместе его арестовать. Вот предписание фельдмаршала.»

Через полчаса отец уехал с жандармом. Два дня следил он за Муравьевым по проселкам; наконец встретили извосчика Еврея, который только что отвез его в расположение командуемого им 2-го батальона, в деревне Трилесье. Приехав туда, они отправились прямо к большой избе. На крыльце деньщик ставил самовар. Отец спросил:

-- Где подполковник Муравьев?  Деньщик, увидев полкового командира, торопливо отворил дверь и сказал: