Призрак историка Миллера 

Дядя Саша не любит немцев. Не в смысле «терпеть не мо­жет» или «душа не принимает» - просто в этом слове мало ему теплоты. Я было грешил на генетическую память о тев­тонцах, чинивших обиды Александру Невскому, однофамильцу (если не пращуру!) дяди Саши: грешил и на войну (1941- 1945), когда солдатом в Европе он всякого насмотрелся. А оказалось, память тут ни при чем. Ему невыносимо скучен «ихний» педантизм, аккуратность, послушность порядку. Не может быть таким правильным живой человек. Перебирая в памяти встречи с немцами, дядя Саша впадает в уныние: не издевка ли это у них над русской душой?

У меня с немцами свой опыт знакомства. Запомнились две встречи, и обе (я думаю, я надеюсь) по-своему отразились на мне. К ранней еще вернусь, а пока снова об иркутской моло­дости, когда параллельно с газетной работой, с поездками по восточным окраинам России, в разговорах, библиотеках, архивах собирался материал для книги «Сибирь: откуда она пошла и куда она идет». По совету Алексея Павловича Оклад­никова я нашел неизвестную мне тогда «Историю Сибири» Герарда Фридриха Миллера, написанную двести лет назад - ее первый том («Описание Сибирского царства»), доведен­ный до 1660-х годов. Я был достаточно невежествен и мало что знал о въедливом немце-историке. коллеге Михаила Ва­сильевича Ломоносова по Академии наук, и так сложилось - его оппонентом и недругом. Но не могу скрыть смущение от внезапно открывшейся и близкой, разделяемой мною тяги историка-немца из другого времени и иной жизненной шко­лы - к принципам работы, которые я втайне мнил пусть не­большим, но в какой-то мере собственным опытом. А теперь, при знакомстве с работами двухсотлетней давности, оказа­лось, что мой доморощенный навык был слабым подражани­ем историку екатерининских времен. Немецкий бакалавр из Герфорда (Вестфалия), двадцати лет от роду, Миллер попал в Россию в 1725 году, начинал адъюнктом Императорской Академии наук, со временем стал профессором, основателем первого российского исторического журнала. У Миллера - историка Сибири практически не было предшественников; он ценил работы Семена Ремезова из Тобольска и трех его сыновей, составителей «Чертежной книги Сибири» (1699- 1701), знал другие опыты россиян, но их научный багаж и подходы уступали возможностям Миллера с его европейским образованием, традиционной для немцев скрупулезностью, с их пристрастием к архивным документам.

У нас есть охотники хулить работы немца, тем паче враж­довавшего с нашим гением Ломоносовым - ветер им в пару­са! Но есть у Миллера перед тогдашними историками пре­имущество очевидное. Он вызвался участвовать в Великой Северной (Второй Камчатской) экспедиции Витуса Беринга, десять лет странствовал по Западной и Восточной Сибири как глава академического сухопутного экспедиционного от­ряда в составе Гмелина, Делиля де ла Круа, Стеллера, Краше­нинникова, Фишера, Красильникова и других - с них нача­лось научное осмысление восточных окраин России.

На портретах оба академика, Ломоносов и Миллер, в оди­наковых белых завитых париках, с розовощекими лицами, в полукафтанах, под коими жилет и рубашка с кружевными манжетами, оба в штанах до колен и в чулках, перехваченных у колен пряжками, но зрительные образы скукоживаются, едва представишь Михаила Васильевича с засученными рука­вами, с колбами и химикатами в руках, а Герарда Фридриха - год за годом над архивными бумагами почти во всех крупных городах Азиатской России; он обнаружил дотоле неизвест­ные сибирские летописи (среди них особо чтимая историка­ми - Ремезовская). снял копии почти с десяти тысяч докумен­тов. Значительная часть подлинников впоследствии сгорела или была утрачена, и миллеровские копии стали для науки бесценными. Историк и сам знал, как много значили для него те странствия: «Никогда потом не имел я повода рас­каиваться в моей решимости, даже и во время тяжкой моей болезни, которую выдержал в Сибири... этим путешествием впервые сделался полезным Российскому государству, и без этих странствий мне было бы трудно добыть приобретенные мною знания».

Человеку, склонному к перемене мест, к тому же пишуще­му, очень дорого, я думаю, это со-понимание смысла передви­жения в пространстве: не впечатлений ради, не одних впе­чатлений, а более того - ради знаний.

За собрание документов мирового значения (258 битком набитых бумагами его «портфелей») Екатерина II выпла­тила историку 20 000 рублей (теперь это фонд «Портфели Г.Ф.Миллера» в Центральном государственном архиве древ­них актов в Москве). Своим наследством Миллер задал рабо­ту не одному поколению исследователей Сибири. Многие до­кументы, анкеты, путевые записки, сведения по экономике, этнографии, демографии, языки сибирских народностей, им собранные, до сих пор не изучены до конца.

Рассказываю о Миллере дяде Саше.

Дядя Саша долго обдумывает ответ:

«Немцев мы... уважаем. Мы дураки, что ли?»

...Двадцатые числа июля 1969 года. «Чалдон» идет на север, пересекая восточную границу древних эвенкийских (тунгус­ских) кочевий. Дядя Саша стоит у борта, подтянув шаровары до пупа и надвинув кепку на самые брови, а Коржановский с Зоммером на корме веселят вахтенных у гребей (Черныха у носовой и меня на кормовой) рассказами, как снимали або­ригенов на камеру и как непросто приучать их к микрофону. А меня не отпускает полусон о Миллере. По-человечески мне он всего понятней и ближе, когда с не частой в его времена симпатией пишет о доверчивых, беззащитных перед роком истории «лесных людях». Из его «Описания сибирских на­родов» у меня выписка: «Из того, что какой-либо народ по­корился добровольно, нельзя делать вывод о его малодушии. Более того, все тунгусы так храбры и мужественны, что им может позавидовать любой другой народ. Причина скорее в следующем. Те, кто кочует по лесам, большей частью дер­жатся отдельными семействами. Поэтому у них было нетруд­но захватить одного или несколько человек, которые были аманатами (или заложниками) и которых прежде держали во всех городах и острогах. Естественная доброта и искрен­ность тунгусов, не желавших бросить аманатов на произвол судьбы, и являлись истинной причиной их покорности...»

Для меня эти смущающие душу строки не о тунгусах - опять же об историке Миллере. О том, с какою дерзостью академик Петербургской Академии наук бросал вызов предвзятостям времени, в которое жил, да и во все последующие. История уводит в ушедшие миры, но, читая русского немца (не желая покидать Россию, положив себе быть похороненным на рус­ской земле. Миллер в 1748 году принимает российское под­данство, становится Федором Ивановичем), все же думаешь о новейших временах. Доживи Федор Иванович до середи­ны XX столетия, ему бы все равно припомнили бы споры с Ломоносовым и, особо не разбираясь в нюансах, объявили бы заодно с другими учеными «безродным космополитом».

Нам не дано понять потаенные причины взаимной непри­язни Миллера и гордого, страстного, противоречивого рус­ского гения Ломоносова (он на шесть лет младше историка- немца и начинал в Академии адъюнктом, когда Миллер был профессором); первопричиной часто бывает сущая мелочь, но принципиальное публичное расхождение возникло в 1749 году, когда на академическом собрании Миллер зачитал пору­ченную ему речь «О происхождении народа и имени руссов» и предложил для обсуждения вытекающую из источников, для историка тогда очевидную, «норманскую» версию. Ломо­носов, Крашенинников, Попов нашли ее «предосудительной для русского народа». Миллер, по Ломоносову, «в сочинени­ях всевает по обычаю своему занозливые речи, более всего высматривает пятна на одежде русского тела, проходя мно­гие истинные ее украшения».

Очевидная несовместимость разных научных школ и пси­хологий отягощалась естественным для Ломоносова и не­приемлемым для Миллера беспрекословным верховенством во всех случаях русских национальных интересов. Для Мил­лера эти интересы тоже были святы, учёный отдал России 58 лет жизни, да какой! Но в шкале ценностей историка превыше была и до конца оставалась не «слава россов», а только истина. Ее он и искал.

Миллер доживал дни, как хотел, - в Москве, и все десять лет, прикованный к постели, работал, последние поправки внес в рукопись за сутки до смерти. Похоронен Герард Фри­дрих Миллер в 1783 году в Немецкой слободе на правом бе­регу Яузы, в Кафедральном соборе святых апостолов Петра и Павла.

...Говорим опять о немцах - в кубрике, прихлёбывая из эмалированных кружек сваренный Тэфиком крепкий пли­точный чай. Валера после паузы: «У меня в экспедиции тоже есть немец, дизелист. Мастер на все руки. Умница, красавец, девкам нравится. У него один недостаток, как пятно на экс­педиции. - не пьет!»

Дядя Саша молчит, через дверной проем смотрит на кор­му, глазки под кепкой прицельно и напряженно ходят туда- сюда. Наконец, его осеняет, как взять над немцами верх: «У моего кобеля слух - за сто пятьдесят метров белку слышит и бежит... А у немецкого кобеля есть такой слух?!» - и смеется, довольный.