Ура! Вода прибыла. Встали в 03:30 утра: с воздуха 17.5. I воды 18. До семи утра убираем карбас. Поднялся туман, но мы отчаливаем. Солнце, мелкие клочья тумана, тихо... Перекат “Подборонок” (галька и мелкий валунник) проходим хорошо; воды много, и все камни залиты. Слева и справа горы- утесы... Проходим и “Борону”, а за ней самый страшный, нам говорили, перекат “Курлыкту”. Справа и слева в реку впадает масса прозрачных ручьев, иногда крошечными водопадиками. Кидаем спиннинг, у Эдика сорвалась большая рыба. Похоже, щука. Огорчился не так Эдуард, как наш кормилец Теофиль. Сорвал с головы берет, швырнул себе под сапоги и в сердцах выругался: “А я собрался готовить гефилте фиш. Всё есть: морковка, яйца, масло... Такой фаршированной рыбой, как делала моя мама, на Витиме ещё не пахло. Разве что в богатом доме Якова Давыдовича Фрезера - в прошлом веке, по праздникам!”»
Из бортжурнала, запись вахтенного В.Черныха (23 июля 1969).
Справа отроги Северо-Муйского хребта.
По обе стороны от «Чалдона» из реки торчат камни, ещё больше их темнеет под водой, как отражения облаков, но не призрачные это пятна, а подлинные крупные, временами островерхие подводные валуны, когда-то сорвавшиеся с гор. Потом узнаем (из литературы), что прошли на этом участке, того не замечая (спасибо высокой воде!) 11 перекатов и 32 шиверы, разделённые плёсами. И по главной струе вышли (или нам повезло - вынесло?) в устье Ингура.
Час спустя мы в семье лесника Николая Петровича. У хозяина две дочери-близняшки, Маша и Даша, родились в лодке под дождем под брезентом. Обеих принимал отец. Растут красавицы! Как мы ни отказывались, хозяева дали нам в дорогу хлеба, масла, молока и, главное, резиновую прокладку, очень для мотора нужную.
Ещё из записи В.Черныха (23 июля 1969): «Лежу на помосте, вдруг дядя Саша хрипло шепчет: ‘Коза, еще коза... Косуля!” Дикая коза стоит на правом берегу в сотне шагов. Я хватаю карабин. Выстрел! Карбас замер, наблюдая за берегом. Коза срывается с места и теряется в зарослях ивы. Я стреляю еще раз. Коза поворачивается, я не могу удержаться и нажимаю на курок снова. Мы с Эдиком спрыгиваем в лодку и гребём к берегу. На траве кровь... По следу находим несчастную... Через полчаса догоняем карбас. Тэф трясёт наши руки. На корме козу быстро освежевали и, не ужиная, улеглись спать. Оставайся у нас хоть банка мясных консервов, да мы бы... Прошу считать мое признание явкой с повинной.
Устье речки. Арекиткан. 7.30 утра, причаливаем к берегу. На 451-м километре от Романовки перед нами скала с облезлым лесом. Удивительная скала, будто Небесный Скульптор над нею потрудился: такой ехидный - в камне! - Мефистофель.
Гигантский с горбинкою нос, под ним дьявольская улыбка. Задрав головы, топчемся на месте. Валера припоминает кое-что из реплик сатаны в «Фаусте» Гёте. Запомнил, говорит, со студенческих лет: в переводе Пастернака: «Зачем во всём чуждаться иноземцев? Есть и у них здоровое зерно. Французы не компания для немцев, но можно пить французское вино...»
Забавно, правда, встретить Мефистофеля именно в Сибири. Завоевание Сибири Ермаком пришлось на ту же вторую половину 80-х годов ХМ века, что и завоевание Северной Европы книгой «Повесть о докторе Фаусте». В одном случае - торжество русских кремнёвых ружей, в другом - немецкой поэзии и философии. И там, и тут покорение народов. К местеу ли, не к местеу на ум пришла мысль Чингисхана:
«Если хочешь покорить какой-нибудь народ, покори сначала его сердце, и тогда он сам к тебе придёт».
Стоим, молчим, не хочется от «Мефистофеля» уходить.
На берегу одинокое зимовьё. Надтреснутая дверь не заперта. На нарах полевая сумка, два накомарника, блокнот, геологический молоток, образцы пород (каждая в плотной бумаге), на столе банка из-под клубничного варенья, свеча в другой банке, из-под сухого молока, пачка «Шипки», спички. чай. хлеб, соль. На стене кретлое зеркальце. Остальное на полу - спальный мешок, надувной матрац. На спальном мешке книга. Роман Исая Калашникова «Последнее отступление». На титуле автограф: «Жовтуну Володе в честь окончания средней школы...» - и той же рукой на обложке: «Нашей первой любви наступает конец, в беспредельной тоске заплетается пряжа. Что делать с тобой и со мной, наконец, где тебя отыскать, дорогая пропажа...».
Какие ветры занесли в зимовье у горы Мефистофель песню Александра Вертинского 1943 года? Слова Вертинского и Михаила Волина, сына секретаря посольства Российской Империи в Монголии. Было множество позднейших соавторов. исправлявших и дополнявших текст.Кто и зачем оставил книгу на этом берегу ? Может, это завязь романтической истории, додумать которую предоставлено путникам?
На стене к черным перьям глухаря гвоздочком записка: «Рымарёву, Абдулову, Андришевскому, Ильтясову, Третьякову. Оставили вам четыреста литров бензина, разделите сами. Заправьте пустые бочки, просьба их забрать в Романовку. Старую сбросите у Казанцева Ивана, а новую привезите в гараж. Мы выехали 16.4.69, должны ночевать. Ребята, у кого будет в кузове место, заберите новую бочку до Романовки, очень прошу. Кулинич».
...Вокруг чужая жизнь, со своими отношениями, возможно. отягощенными драмой. Иначе как объяснить, что записка датирована серединой апреля, ждет названных в ней два с половиной месяца. Мы не знаем, что случилось и когда здесь появится живая душа. Когда-то появится. Тэф спускается к карбасу и возвращается с увесистым, обёрнутым мешковиной свёртком. Мы оставляем в зимовье записку и посоленую козью ногу.
Из бортжурнала, запись вахтенного Э.Зоммера (25 июля 1969). «Пос. Арекиткан. Эдик и Валера с лодки ставят сети. А мы с Тэфиком идем в высокой траве. По колено шиповник, иван-да-марья, голубика, смородина. Судя по вмятинам в глине. люди здесь были недавно. Впереди два десятка пустых домиков; повалены заборы. Проходим километра три, никакой живности, даже собак. Жуть!»
«У окраинного дома на скамейке то ли медведь, то ли на него похожий патлатый человек. "Отшельник” - думаю. Оказалось, геолог с Киренги по имени Матвей. Строил дорогу Иркутск-Слюдянка, работал в Арекитканской партии старшим техником. Тут, говорит, был поселок человек на пятьсот, клуб, школа. Партию перебазировали на Усть-Талую, там небольшое железорудное месторождение. Матвей здесь похоронил товарищей. Вернулся обустроить могилы. Никто его не просил, он умерших знал. “Болела душа... Тут Голдовский, сменный мастер, лет тридцати. На косе угостили спиртом, граммов сто, а сердце было слабое. На косе и помер... А это Орлов Михаил, начальник партии. Никого у него не было. Влюбился в лаборантку, она ушла к другому. Он застрелился... А тут эвенк, не помню имени. Вышел из тайги и загрустил. У них такое бывает. Застрелился из тозовки... Вон там другой эвенк, я его не знал. Тоже застрелился... А тут хромой старичок, умер на хозработах. неделю никто не хватился. Сюда все ехали с воем, не хотели: морозы до пятидесяти пяти... А вы чего пишете? Ну, пишите, чего мне бояться. За мной должна прийти лодка с Усть-Киренги, оттуда я самолетом в Улан-Удэ. Пишите всю правду, как есть: народ у нас хороший, гостеприимный. Живем как одна семья. К кому ни зайдешь, сразу - чай!» Из бортжурнала, запись Л.Шинкарёва (27 июля 1969).
«Устье р. Калакан. Исключительно красивые скалы. В обнажениях, как в учебнике геологии, видны системы пересекающихся трещин, а также разветвления жил. Солнце патит немилосердно. Я перегрелся на солнце и прилег на корме с валидолом под языком. Лёня вернулся из деревни с двумя старожилами, из коих один - давний друг Невского: привезли карасей. Зимой, говорят, ту т тихо, только лес трещит. Речки промерзают до восьмидесяти сантиметров, а Калакан - на девяносто шесть, большие наледи. Для шоферов беда: баллоны лопаются. А с осени много медведей: вваливались в квартиры, нападали на женщин. Тут на посты ездят только с карабинами и собаками. Зимой очень красивый иней на деревьях и на кустах, все мерцает, как электролампочки. С реки лед возят в бочках на санях, с лошадью. Все бы ничего, если бы завоз был получше. Вы бы написали, просят, куда в газету про наш сельсовет...» (Из бортжурнала, запись В.Черныха (28 июля 1969).
Накрапывает дождик. На гребях Тэф и Эдик, оба в капюшонах. Похожи на средневековых монахов, подпоясанных веревкой.Поселок Калакан. Дина Сергеевна Воронина - начальник Калаканской метеостанции, сюда направлена гидрометеорологической службой Читы. Летом, говорит, здесь интересно, много работы. Когда-то был большой поселок, человек пятьсот. наблюдения вели по международной программе. Теперь все разрушено, люди разъехались, осталась сама станция и четырнадцать семей - тушат лесные пожары.
Из рассказов на метеостанции:
«Летом бывают туристы, а так живем одиноко и дико. Летом с берега машем кепками и беретами караванам, они нам в ответ гудками с катера. Вот и отводим душу... В сентябре спецрейсом овощи завозят, в остальное время редко видим самолет, разве что пролетающий. Есть рация служебная, но ни врача, ни школы поблизости нет. Если какая беда, сообщаем по рации. За почтой ходим на моторке до Киренги. В феврале-марте по Витиму ездят грузовики. Морозы бывают под шестьдесят. Нам морозы в радость. Шоферы не едут дальше, ночуют на метеостанции. Они - наши газеты и радио. У них всё выспрашиваем... Говорили, наши танки в Чехословакии. “И что?" - “А что... Мы тут причём?!" - "Танки-то наши с вами, и ребята наши". - "Не к чему распускать языки...” - “Да тут кого бояться!" - "Скажете тоже... В 1938-м вон на том пятачке сел самолет, люди в форме вытащили из палатки геологов вместе с их рацией, затолкали в самолёт, их больше не видели. Много болтали... Да и вас мы не знаем, кто вы есть...» Из бортжурнала, запись Л.Шинкарёва (29 июля 1969).
«Ночлег у острова на шестьсот сорок втором километре. Балаган из корья, две моторки. Наверно, люди на охоте. Заросли кислицы, смородины. Мы ставим сети. Появляются два мужика с мешками. "Коза, сохатый? - спрашиваю. Молчат. угрюмые. “Ничего нет!” Не принято спрашивать, им ни к чему молва. На берегу Дрюков Николай: “Приехали на Витим в тридцать шестом, мне было двенадцать, отец конюх, всю жизнь по экспедициям. Искат золото. Тут было пятьсот два двора, два магазина, пушной ларек, школа-десятилетка. Почти все - эвенки. Помню эвенкийские праздники, весело было! А в тридцать седьмом часть эвенков увезли, в тридцать восьмом другие сами уехали - на Среднюю Олекму, на Чару, в Маклакан. В тридцать девятом пас с сестрой с везли на лошадях в Неляты, в школу-иптернат. В том же году из Читы прилетели самолеты, забрали и вывезли из тайги всю милицию. И у нас кончилась советская власть. В середине сороковых шастали грузины-дезертиры (может, и не грузины или не только они. в деревнях их называли чумашками). В военной форме, при них дробовики, тозовки, топоры. Нападали на пекарни, магазины, могли и зарезать. Помню, одного дезертира схватили - спускался по Витиму- на плоту, хотел доплыть до Муи. Мы его заметили и - в райцентр. У него было ружье, а когда забирали, стрелять не стал. Баптист, наверное...» Из бортжурнала, запись Э.Зоммера (29 июля 1969).
«Устьер. Нижней Джилинды. Комары тучами вокруг. Эдик с перекошенным лицом, отбивается обеими руками, и все видят, как трудно его изысканной натуре удержаться от бранных слов. Дядя Саша, его жалеючи: “Ну, хочешь, я их пошлю по нашему, по-русски, а ты за мной повторяй!”
Утренние сети приносят четыре больших ленка. В заброшенной деревушке, в ветхом балагане, Лёня назвал себя, пытается поговорить с подвыпившим китайцем. Тот в кровати с молодой женой, вокруг пятеро ребятишек, мал мала меньше. Леня передумал разговаривать и решил, извиняясь, выскочить из балагана, но китаец приподнимается и на сносном русском, хотя и с акцентом, возбуждается: "Ты Леонид... Хорошо! Тебе зачем, собака, наш Чженьбао?!” (Это китайское название острова Даманский.) Китаец то ли выпивший, то ли накурившийся. Прошло три месяца со времени мартовского конфликта на Амуре, и мы совсем забыли о нем. Китаец, видимо, знает только одного Леонида, хозяина Кремля, виновника большого кровопролития. “Плохой ты человек. Мало тебе своей земли?” Китаец всматривается в нас осоловевшими узкими глазами. А на лице лежащей с ним рядом женщины, похоже русской, забывшей, в чьей она постели, откровенный женский интерес к новым мужчинам. Не хватало нам еще одного китайско-советского конфликта, теперь явно на китайской территории. Мы поспешили покинуть балаган... А до Бамбуйки еще двадцать километров». Из бортжурнала, запись Т.Коржановского (30 июля, 1969).
Посёлок Бамбуйка. Едем к старателям, в артель Юрия Калашникова. Он возится у трактора. Синий берет, рубашка с засученными рукавами, за поясом револьвер. Подтянутый, серьезный. В артели бульдозеры и мощный гидромонитор. Артелей еще мало, только становятся на ноги. Властям эта форма труда подозрительна: попытки возродить капитализм. Учили же, что по Марксу и что не по Марксу, а тут поди пойми: госпредприятие - не госпредприятие, колхоз - не колхоз. Как пишут в газетах, «нельзя потворствовать частно-собственническим инстинктам», но и поставить на артелях крест себе в убыток. Они моют уже отработанные пески, покупают или арендуют технику, сами устраиваются с жильем. В сезон работают по двенадцать-четырнадцать часов и ничего не требуют, только плату за намытое золото по принятым расценкам.
Плывём по реке удивительной; над берегом нависли скалы. из воды торчат камни. Почти параллельно с освоением Юкона и Клондайка, быть может, не в таких масштабах, но здесь тоже шла концентрация людей особенных, искателей счастья: азартных игроков, бродячих философов, отчаянных авантюристов. В разных сочетаниях это было в каждом, кого привлёк тогда Витим. Бог дал этому краю фигуры уровня Александра Сибирякова, Якова Фризера. Моисея Ново- мейского. Дарьи Мухлыниной, но создать здесь своих Марка Твена, Брет Гарта. Джека Лондона. Чарли Чаплина Небесам не хватило сил.
В массовом сознании американцев «золотая лихорадка» неотделима от понятия «Дикий Запад», но та же (скажу осторожнее - схожая) «лихорадка» для сибиряков - часть другого понятия - «Дальней тайги». Вряд ли в обоих случаях кто-то специально искал слова, но стихийно, сама собой запечатлелась разница в восприятии желанных сокровищ: американская печаль - связанный с ними криминал («Дикий...») и сибирская - связанные с ними расстояния («Дальняя...»).
Набиваемся в кабинет Зинаиды Прокофьевны Усольцевой, председателя Бамбуйского сельсовета, Коржаповский и Зоммер стрекочут кинокамерами, мешая главе поселка, не привыкшей к вниманию прессы, посмотреться в зеркальце на столе, а тут еще остальные перебивают вопросами, ее слуху странными, если не сказать подозрительными, и с природным чутьем, скорее женским, нежели председательским,она переводит разговор на знатных земляков. Обо всех вскользь, а больше о Дарье Константиновне Мухлыниной, натуре под стать Вассе Железновой. В молодости неграмотная, всеми унижаемая «артельная мамка», пекарь у старателей, копач в юбке, она взяла в мужья богатого якута, хозяина стада (250 оленей). И на его капитал арендовала близ устья Бамбуйки па речке Толуе прииск «Весёлый», прибирала к рукам и другие участки. Шаг за шагом заставила считаться с собой пароходчиков с Лены, горнозаводчиков Забайкалья, банкиров Иркутска. Муж пошел к ней в услужение. Это не очередная на приисках тривиальная Дунька с большим пупом, мерой золотого песка от подвыпивших, от нее теряющих голову старателей. Но теперь властная, независимая, с сильным характером женщина-мать, знающая цену копейке и уважаемая всеми, работавшими с нею. под ее началом.
Усольцева посылает девушку-секретаря пригласить старичка, два года работавшего у Мухлыниной, и скоро в кабинет вошел с полусогнутой спиной, но еще крепкий старик, теребя в руках прихваченную не по сезону шапку-ушанку.
«Садись. Андреич, повспоминай давай для гостей Дарью Константиновну».
Евдоким Андреевич Вадилов - так старика зовут - послушно садится на табурет. Глухим голосом, с обертонами, как из глубокого колодца, извиняется за свою память, уже дряхлую, но мы почтительно внимаем, как бывало, когда в редакцию приходил старый партиец, который «Ленина видел»: самим смешно, но мы такими были.
Мухлынина - другое дело.
«Дарья пережила. - говорит Вадилов, - не дай Господь никому. Новый муж Федор ей прислуживал. Сын Василий в гражданскую подался к партизанам. Попал к белым. Расстреляли... Дочь Аграфена, медсестра, уцелела, куда запропастилась, не скажу... Да и не будь комиссаров, прииск у нее все равно бы отобрали. Все к этому шло». - «А что случилось?» - «Гордая была... Ехал мимо исправник, лошади занемогли, застряли близ прииска. Попросил у хозяйки пару лошадей. Но тон был не как просят, а как требуют. Это сильно Дарье не понравилось: “А быков тебе не надо?!" Такая она была с властями. Прииск опечатали и закрыли...» - «Хорошо при ней жили.» - «Тогда золото хорошее было. Прокормиться всем хватало. Намоешь четыре грамма и живи... А мыли по сто пятьдесят - двести... У ней на участке работало сорок человек, сдавали ей добычу по полтора рубля за золотник, в Иркутске она продавала золотник по четыре рубля. Но все были довольны: завозила и рассчитывалась сахаром, маслом, конфетами - что душа пожелает».
Не стану гадать, кем бы стала Дарья Константиновна после октябрьских (1917) событий в России, сотрудничай она с победившей властью, вступи она в партию. Наверняка поднялась бы высоко, тем паче с ее пролетарским прошлым, тогда самым востребованным. Но не расчет, смею думать, в ней брат верх, а только само ее естество: ни к кому на поклон не шла. В 1925 году у собственников и арендаторов отнимают прииски, объединяли в «Союззолото», и Дарья Константиновна оказалась не у дел. Она умела поставить на место любого мужика, но против мужицкого государства была бессильна.
Доживала век в Бамбуйке, на берегу ручья, названного ее именем. Жила в бедности, с какой начинала, и только редкие в доме предметы старины, чудом уцелевшие после обысков, напоминали о былом. Дожила до 105 лет, в эти годы еще корову доила. Умерла в середине пятидесятых.
Возвращаясь на берег, мы заворачиваем к сельскому кладбищу, Зоммер по пути собирает букет, мы к нему добавляем зелени.
А могилы Мухлыниной не находим. Как испарилась...
ВНИМАНИЕ!
