Через Мую и Парам 

Многообещающая, да мало давающая», - хмурится дядя Саша. Мы проходим Многообещающую косу, в 1890-х поразив­шую воображение золотопромышленника Якова Давидовича Фризера, сына арестанта, сосланного в Восточную Сибирь. Яков родился и вырос в баргузинской тайге, стал хозяином 22 приисков. Только Каралон, им открытый, принёс России шесть тонн золота. Вспоминать успешных подвижников, тем паче наделенных, как клеймом, именами, для слуха подозри­тельными, грех был перед властью, но тайга вспоминает Фри­зера по-доброму. Видимо, что-то не сложилось у энергичного Фризера с диктатурой пролетариата. 29 декабря 1933 года Яков Фризер повесился у себя дома в Харбине.

Идем на карбасе вдоль косы молча, бьём по воде гребями. Брызги холодят лицо, проникают под тельняшки. Нам хоро­шо! Смотрим окрест и ещё не знаем, что проектировщики зоны, примыкающей к Байкало-Амурской магистрали, имен­но на этой косе наметят гидростанцию, самую кру пную из шести, тогда предложенных, на Витиме. Замысел и вправду многое обещал Забайкалью. И что с того, что время распоря­дилось планами иначе. Яков Фризер не был Нострадаму сом, но Фризером, возмутителем спокойствия в сибирской тайге, он все-таки был.

Об этом я потом напишу («Второй Транссиб. Новый этап освоения восточных районов СССР». Москва, 1977. 1979). а здесь позволю себе повторить пару' абзацев о тогдашних ощущениях, дабы не переиначивать однажды сказанное; и впредь, возможно, буду черпать кое-что из прежних своих публикаций, которые, и я о том уже писал, оказались к этим запискам подступами.

От Многообещающей косы наш карбас часов десять несет мимо отвесных скал, через ревущие сивакские камни. При их виде слабеют руки и ноги, и надо вжиматься сапогами в па­лубный настил, чтобы помочь внезапно полегчавшему телу сохранять равновесие. Мы налегаем на греби, слушаем хрип­лые команды Невского, уже вошедшего в азарт; мир проно­сится мимо - в шумах и брызгах, некогда оглядываться, успе­вай следить за движением рук лоцмана...

Прошли, в конце концов!

Позади мрачные ущелья и леса с белыми сигнальными флажками, навешанными на верхушки деревьев геологами. «Чалдон», отряхивая воду, выходит на спокойную воду, к песчаным пляжам, и такая вокруг благодать, ни всплеска, ни ветерка, словно недавние страхи приснились. В дрожании теплого воздуха возникает и приближается живописная до­лина, сосны на песчаных дюнах, буйная зелень по берегам. Пахнет хвоей, грибами, земляникой, кружится голова от ти­шины. За второй или третьей грядой тайги - снежные вер­шины Южно-Муйского хребта.

«Останавливаемся у брошенных геологами палаток на Многообещающей косе. Дальше новые перекаты; огромные волны, утесы из известняков. Участок очень красив. Земля обетованная! Амфитеатром лежат горы. Коса из кварцовой гальки, исключительно чистая вода. Отсюда вид на велико­лепную гору Шаман, сложенную лиловато-розоватыми поро­дами. Раньше здесь добывали много золота, но уже лет десять поселок пустует.

Причаливаем к берегу, к ребятам-географам из МГУ. Го­ворим у костра, приканчиваем последние капли нашего спиртного, слушаем песни под гитару. Ребята изучают лави­ны, обвалы, сели для проектировщиков трассы БАМ. Дядя Саша взбодрился: “Вода кончалась - земля началась!” Опять легли поздно...» Из бортжурнала, запись В.Черныха (30 июля 1969).

«Зато встали рано. Вперед, на Мую! Мы с Леней решаем податься в разведку, идем в лодке, но горючее на исходе. Пе­ред нами огромное плесо; река здесь спокойная, широкая, позади гребни гор, откуда мы с треском и шумом выплыли.

Нет слов, как хорошо! Небо темнеет, и в пятистах метрах от устья Мун мотор глохнет. Поднимается ветер. Нас толкают два мужика, подвыпившие и добрые. Волны захлестывают лодку. Неземная красота! Вечереет. До Муи вряд ли сегодня дойдем, останется километров пятнадцать. Воздух имеет тем­ператур}-... вода тоже...» Из бортжурнала, запись В.Черныха. (31 ИЮ.ІЯ І969).

«Рано утром приходим в Муки Метров за триста па кар­басе кончилась горючка, и мы замерли на огромном плесе. Мимо идет моторка. Берет нас на буксир и тащит к велико­лепной песчаной косе. Подталкиваемся вручную и пристаем к берегу. Лёня и дядя Саша уехали на проходящей лодке в Мую. И выясняют: обещанные бурятским геологоуправлением деньги на оплату работы дяди Саши не поступили. Надо добираться до Молодёжного, там партия геологов, ситуацию придется выяснять через них. А дядя Саша запил горькую. Та­ким буйным мы его не представляли.

Дело принимает серьезный оборот. В Мую оправляются все, кроме Тэфа, он остается на карбасе. Поездка Валеры с Леней в Молодежный задерживается, дед в Муе пьет, но обе щает раздобыть катер, перетащить нас всех в поселок. Часов в пять к карбасу подходит катер-водомет с капитаном Бело­вым. Карбас берут на буксир, вместе идем к Муе. Бедный “Чалдон” зарывается носом в воду, по палубе гуляет вода.

В Муе наша стоянка. Приятное знакомство с Юрой и Све­той, ребятами из Института мерзлотоведения в Якутске, они тоже работают на Байкало-Амурскую магистраль. Через хребет придется пробивать тоннель, один из самых протя­женных на железных дорогах мира (почти пятнадцать кило­метров). Нет, говорит в паузах между выпивками дядя Саша, продырявить им хребет - сказки венского леса!» Из бортжур­нала. запись Э.Зоммера (1 августа 1969).

«Возвращаются Лёня и Валера. Денег все еще нет. Дед нас всех терроризирует. Мы его понимаем, звоним куда толь­ко можно. Это продолжается 3 и 4 августа. А к нам с Эдиком пришел первый рабочий день. Снимали лесоучасток... Нам давно уже нечего делать, командировка телестудии кончается, настроение отвратительное. А погода отличнейшая, отменная жара.

К вечеру 4 августа деньги для Невского пришли, дед рас­считан. Измотал он всех, особенно Лёню при его впечатли­тельности. А тут еще какие-то ханыги из геологов пообеща­ли выкрасть нашу рынду, и Лёня бесстрашно спит на крыше, подложив под голову пистолет Валеры (предварительно Валера научил его передергивать затвор). По моим наблюде­ниям, Лёня выстрелов не любит и относится к оружию как франкфуртский еврей к воде. Мы с Эдиком возвращаемся из поселка и видим - трапа у карбаса нет. "Стой, кто идет!" - не узнал нас Лёня в полутьме. В общем, все идет как надо...» Из бортжурнала, запись Т.Коржановского (5 августа 1969).

Мы хотели попрощаться с дядей Сашей, поблагодарить и простить друг другу обиды; все же он хороший и достойный человек. И Лукерья Федоровна его любит, и к нам был добр и терпелив, и столько сделал для нас хорошего, столько про­шел с нами. Но дядя Саша растворился на окраинах поселка, в старых муйских знакомствах, быстро и как-то незаметно от­был в Романовку.

Прости нас, Александр Владимирович Невский.

Спасибо тебе, дядя Саша.

Пятого августа на борту «Чалдона» даем ужин в честь муйского старожила Пономарева. Иван Тимофеевич, немного­словный добросердечный человек, всеми здесь уважаемый (хотя мы так и не поняли, чем занимается, вроде связан с гео­логами), безо всяких намеков с нашей стороны взялся коман­ду опекать и при первом же восхождении на борт передал на камбуз дерюжный мешочек молодой картошки, нами до сей поры не виданной на реке, и по этой причине сегодня нет счастливее Тэфа. И не потому, что среди нас он единствен­ный гурман, любящий и умеющий хорошо поесть, но более по той причине, что камбуз под его началом, а для Теофиля Гордиановича нет большей радости, чем видеть за столом ко­манду, торопливо вылизывающую тарелки.

Говорим об отплытии.

Иван Тимофеевич готов познакомить нас с братьями Су­хановыми, они могут провести нас через порог. Не проблема найти в деревнях проводников через шиверы и пороги, но не через Парам. Только двое, старший брат Степан и младший Иван, сыновья Феоктиста Суханова, потомственного сплав­щика, берутся проводить плоты и караваны барж через Па­рам. Обычно «плавсредства», как их тут «по-ученому» зовут, сколько старики себя помнят, не доходя до порога пристава­ли к берегу-, поклажу тащили на спинах и на плечах три кило­метра меж скал, а ниже порога посудины вылавливали и сно­ва с поклажею продолжали сплав. Вычитал у П.Кропоткина: «даже смелая берестянка тунгуса останавливается перед об­разовавшимися здесь порогами, и тунгус переносит ее бере­гом на своих плечах...»

Изнуряющее это действо было предпочтительней риска. В прибрежных деревнях уже и не упомнят, сколько их было, гонимых потоком мимо изб, мертвецов с остекляневшими глазами. А однажды, говорят, пронеслась в безумной пене, как в саване, юная пара в крепком объятии - сведённые су­дорогой их руки ни какому валу расцепить не удалось, так и неслись в обнимку.

Братья, сколько себя помнят, ходили через Парам с отцом Феоктистом Тимофеевичем Барановым, сплавщиком и ста­рателем; он долго бродяжил по тайге, но со временем срубил дом на Муе, - тут и осела семья.

После полудня 6 августа нас зовут к Ивану Феоктистовичу, он согласился вести «Чалдон» через Парам.

Иван, говорили нам, женился перед войной, и только из писем родни солдат узнал, что его Агаша, восемнадцати лет, с женщинами из Романовки, Нелят, Барголино стала к гре- бям на карбасах и плотах. В мокрых ватных штанах, подвязав веревками к рваным башмакам галоши, со сноровкой, какую переняли у мужиков, они будут сплачивать тросом мокрые бревна и нестись на плотах по реке. Золотые прииски Бодай­бо в войну держались и на их плечах.

Агафья писала Ивану, какая на порогах вода, сколько в лето провела плотов... Этим жили, событий важнее не зна­ли. Сухановы достают старые письма. Мы копируем кое-что в бортжурнал. «...Лесу сплавили больше плана, и никакой за­держки по нашей вине не было...» Об этом, о главном тогда для обоих, докладывала Агафья мужу-солдату до конца войны.

Пережившие те страшные и последующие пятидесятые, мы щемящим сердцем ощущаем слова о том. что по их вине никакой задержки не было. Тут случай, когда за малым вста­ет пласт жизни, историческая эпоха, которую остро чувству­ешь, хорошо знаешь, но вряд ли способен не пережившему это - объяснить.

Мы рассаживаемся за столом в горнице; у торца смущен­ный чалдонским десантом Иван и с ним старший брат Сте­пан, а Агафья Евграфовна и с нею Евфимия Степановна, жена Степана Тимофеевича, обе приодетые, несут на стол тарелки со снедью. Их вгоняет в краску Тэфик, каждое блюдо артистично дегустируя, облизывая губы, закатив глаза и вы­бросив кверху большой палец: «О, такую сметану я люблю!».

Глядя на Ивана и Агафью, не могу представить между ними размолвок, они как брат и сестра, и, когда я об этом ска­зал, оба стали припоминать историю 1948 года. На Среднем Витиме тогда появился первый слабосильный деревянный катер. Иван взялся не просто пройти с ним через Парам, а провести плот. Восстали свои, сплавщики! Сто лет они были  на реке хозяева положения, на гребях большие деньжищи за­рабатывали, а тут, выходило, обойдутся без них.

«Ты не пойдешь против своих, Ваня, - умоляла Агафья. - как нам в глаза людям смотреть!». Но образумить мужа не смогла. В назначенный день люди толпились по скалам, со­мневаясь, пройдет ли катер с плотом Карагодинскую рос­сыпь. камень Верблюд, Ушаковское улово... Катер несся в пенных волнах с задраенными иллюминаторами, люками, трюмами, как подлодка, петляя меж камней. И когда уже про­летел скалу Кронштадт, а за ним Запорожский бычок, стало ясно - Ивана уже ничто не остановит. На новые катера сплав­щики шли матросами, механиками, лоцманами, в 1960-е годы сами становились капитанами.

От Усть-Муи до Парама 53 километра.

7 августа, середина дня. Катер Ивана Суханова «Светлый» цепляет «Чалдон», за ним еще две барки; в одной поддавшие рабочие из Муи, им до Падорских шивер, там их ждет партия геологов. С ними все ясно, а мы, четверо? Как будем прохо­дить порог мы? Нам казалось правильным быть в караване на «Чалдоне», но когда за столом у Ивана и Агафьи мы об этом заикаемся. Иван улыбается как шутке. «С ума сошли!» - «На­дежный, сами строили!», - убеждаем мы. «И разговаривать не об чем, все - на катер. И перетаскивайте вещи!» - «Меня возьмешь?» - спросила мужа Агафья. «А вам не страшно - через порог?» - я поворачиваюсь к Агафье. «Может, с кем и страшно. А с Иваном ничего не страшно». - «Посиди дома, - говорит Иван, - скоро геологи объявятся, встретить надо».

На меня наседают Зоммер и Коржановский. Они не поки­нут карбас! Иначе идея снять проход «Чалдона» через Парам утрачивает смысл. Тэф грозится в знак протеста голодать; более жестокого наказания себе самому в его фантазиях не замечено. Зная, что Тэфик слов на ветер не бросает, я, кажет­ся. всю душу вымотал Ивану Суханову, пока нашли компро­мисс. Черных и ваш покорный слуга, так и быть, перейдут на «Светлый», а Коржановский и Зоммер будут снимать на кинокамеру с «Чалдона». С тех пор, когда меня спрашивают, было ли в моей жизни место подвигу, я вспоминаю, как в ви­тимской тайге спас от голодной смерти друга, и отвечаю ут­вердительно.

Мне в голову не приходило, что сутки спустя между Тэфом и мною пробежит черная кошка. Это случится после того, как река уже пронесет нас через Парам и на радостях, рас­пугивая кружащих над нами чаек и стрижей, мы будем обни­мать друг друга (мы с Валерой на «Светлом», Эдик и Тэф на «Чалдоне»), Но следующим утром, когда ветер еще не успеет разогнать над рекою облака, случится нелепая история, едва не потопившая карбас, и мы... но не стану забегать вперед.

Сначала о том, как проходим Парам.

С борта «Чалдона»:

«...Несёмся через кривун, вылетаем на стометровку, все так бурлит, что сравнение с пеклом или другой чертовщиной было бы слишком слабым. Столкновения пугающе высоких, в два-три моих роста, пенных волн куда страшней айвазов- ского “девятого вала”, и оглушающий грохот (почти не слы­шу крики Тэфа рядом со мной, со второй камерой в руках), и нависшие над летящим вниз карбасом скалы, и низко над нами тучи, и дождь сначала накрапывал, а теперь стучит о крышу кубрика, - все кажется иллюзорным. Как жаль, нет с нами Жени, представляю, какие луж возникли бы стихи! Мо­жет, и он в этот час, размахивая бутафорской шпагой в пави­льоне Мосфильма, мыслями на “Чалдоне”? Мы тут держимся, Сирано, держись и ты!

Описывать, как пролетели Парам, не могу, буйство сти­хии я вижу в видоискателе кинокамеры; пространство огра­ничено рамкой, то есть урезано, а стало быть, искажено; мы с Тэфом на борту при исполнении, не вправе думать ни о чем, кроме кадра. О своих впечатлениях я узнаю со всеми вместе, когда увижу монтаж...» Из бортжурнала, запись Э.Зоммера (7 августа, 14 ч. 30мин., 1969).

«...Говорят, в конце порога на левом берегу мы увидим кладбище. Там успокоились те, кто в разные годы пытался пройти Парам на весельных лодках, моторках, байдарках, на прогулочных катерах. У них, у каждого, было при себе все, кроме везенья. Туристы приносят к их холмикам цветы - немногим, испытавшим, может быть, в первый раз или на­последок, миг сумасшедшего счастья. Сродни этому чувству физическое ощущение любви. По мне, холмики правильней перенести с конца порога, когда страхи позади и везучим уже ничто не угрожает, в начало спуска. Еще не знаешь, что написано на роду, и если возник промельк сомнения, играть с Витимом в "русскую рулетку” не стоит. Еще до порога, еще у этих могил подумай о себе, все ли учел, снаряжаясь. И если ощутишь под языком что-то на вкус горьковатое, подумай о любящих тебя и, не желая никому беды, смирясь с горды­ней, поверни в обратную сторону». Из бортжурнала, запись Т.Коржановского (7 августа, 15 ч. 20мин., 1969).

С борта «Светлого»: 

«Суханов в рубке, мы с Валерой на палубе, вцепились паль­цами в левый борт, слегка подпрыгиваем, с палубой вместе балансируем на волнах. В ушах слабый, поминутно нарас­тающий гул: то ли в облаках самолет, то ли далеко впереди Ниагара. Смотрю из рубки на низкое облако как на экран. В Москве светает, на Пушкинской в “Известиях” отпечатан тираж, гаснут огни на этажах, из ворот типографии выезжа­ют фургоны с матрицами в Домодедово к ночным самолетам, другие с кипами газет к семи утра - к вокзалам и киоскам на улицах; наперегонки несутся машины с другими изданиями: новости, мировые новости! Американские астронавты уже приводнились в Тихом океане... Вертолет Ми-12 установил мировой рекорд, подняв груз весом сорок с лишним тонн на высоту две тысячи двести пятьдесят пять метров, “но в серийное производство не пошел...” Советский народ неру­шимо стоит в очередях за “импортным”, черные автомобили подъезжают к валютным магазинам: пролетариат спозаранку у пивных, на всех участках трудовые вахты в честь всенарод­ного праздника, ширится движение “советское - значит от­личное!” (шутники мелом добавляют на стенах: “от хороше­го...”, всюду выполняют и перевыполняют план, рапортуют “дорогому Леониду Ильичу лично”».

Суханов, потом расскажет, думал о своем: Скорее бы в Бо­дайбо, там приятель на пристани, а у приятеля брат в райсо­вете, а у брата свой человек в промтоварном магазине. Иван привезет приятелю выловленного на Муе осетра, килограм­мов на двадцать, три-четыре шкурки горностая (сам подстре­лил), приятель попросит брата через своего человека до­стать в промтоварном пару чешских утепленных сапожек для Агафьи Евграфовны, и тот постарается, тут власть уважают, и если какие заграничные сапожки остались после разбора начальниками, их женами и родней, что-то, возможно, перепадет Ивану Суханову для его Агафьи. То-то павой поплывет Агафья вечером в клуб, посмотрит с мужем кино (если свет дадут), то-то пофорсит перед муйскими бабами.