Как я познакомился с Лаптевым. 

Фото Олега Нехаева Леонид Лаптев

Года за два до этого, я две недели плыл на резиновой лодке по своенравной Бирюсе. Когда она соединилась с Чуной – началась другая река Тасеева. С самым страшным из здешних порогов.

Берега в этом месте равнинные. Ничего не предвещающие. И вдруг…

Утлое судёнышко. Душа в пятках. Пенистые валы под полтора метра. Оглушающий рев воды. А потом – тишина. Обширный плес. На возвышенном берегу -- добротное поселение. Только название у него дерзко е – Бурный. Как и у порога.

Чтобы обсушиться, пришлось приставать к берегу. А места эти – особенные. Здесь за порогами живут непримиримые староверы. Специально сюда ушли. Подальше от греховного мира. Для них никогда не звонит колокол. У них нет церквей и священнослужителей. В их поселках нет ни участковых милиционеров, ни сельсоветов. Власть им оказалась не нужной. Всем управляет община. И при этом есть порядок, которому позавидуешь.

Фото Олега Нехаева  Порог Бурный   У них другая, чем у нас, система нравственных координат. Потому что не все на Руси караси, есть еще и ерши. Знать бы только этим ершам, когда щука зубы меняет…

Откуда он взялся, я так и не понял. Зашли во двор — никого. И вдруг, как из-под земли вырос: ни дать ни взять — вылитый старичок-лесовичок. Приземистый. На голове, словно шляпка подберезовика, ветхий накомарник. Рубаха с прорехами. Смотрит, как на базаре покупает: с хитрецой и лукавинкой.

Я ему сразу за здравие, а он — спиной ко мне. Голову вниз опустил и из-за плеча, словом ощетинился:

— Чо пожаловал-та?

Во мне чайничек обиды так сразу и вскипел.

Полчаса назад на берегу реки разыскал меня его сын Димка и сходу стал зазывать:

-- Тятя к себе приглашает. Небось, проголодались?

Я, как смог, начал отнекиваться. Мол, некогда, нужно еще чудо-мельницу с деревянным колесом успеть посмотреть. А он мне:

— Без хозяина туда нельзя.

— А кто же хозяин?

-- Да тятя наш.

Вот так я попал к староверу-мельнику, который, как и полагается, живет на самом отшибе деревни. Это о нем мне ещё за добрую сотню километров до его обители, бирюсинские староверы рассказывали всякие истории. Будто расхаживает он по деревне в дерюге. С валенком на одной ноге, с сапогом — на другой и в шапке задом-наперед. Идет — и встречных разговорами на душевную прочность проверяет. Совесть к обличению побуждает. Да еще и мысли всякие крамольные без оглядки высказывает.

Кто-то о нем прямо так и сказал: «Блаженный, что с него возьмешь».

Юродивых на Руси церковь, как известно, причисляла к людям «сознательно отрешившимся от обычного употребления разума». Таких праведников считали помеченными «божьей печатью». Храм Василия Блаженного как раз и донес через века народную память об одном из таких юродивых, самого царя укорявшего.

— Вот если бы ты мне веревку привез, — подает голос Лаптев, — тогда дело бы было. А так, что с тобой о мельнице разговаривать...

— ?!

— А ты не смотри на меня худо. Дурак я, и есть дурак. Речку вот и ту в честь меня прозвали.

Насчет названия — чистая правда. Дом Лаптева стоит на берегу Дураковки. Даже на некоторых картах это наименование прописано. Только уже знаю я, что своим крещением речка обязана близлежащему порогу с дурным нравом, а вовсе не мельнику…

— Ох, беда-то. Вишь, живем жалеючи, — начинает причитать Лаптев. — Даром, что мельница есть. А квашню состряпать не из чего…

Я качаю головой.

SyrikovMorozova— Эка, не верит. Ну, говорю ж — дурак. И сынов дураков народил… Худо. Ох, худо! Непогода совсем одолела. Как думашь, вёдро скоро будет? — спрашивает Лаптев, показывая рукой на появляющиеся сине-черные тучи. И в этом его движении, в повороте головы я наконец, с облегчением нахожу отгадку мучавшему все время меня вопросу: где мы с ним могли встречаться раньше?

SyrikovYrodiviyНа картине Сурикова «Боярыня Морозова» душевным всплеском фанатичной веры переполнены две фигуры. В центре — раскольница в розвальнях, а в правом углу -- юродивый, сидящий на снегу, рядом с плошкой для медяков.

Как же похож Лаптев на этого блаженного, осеняющего двуперстием, закованную в кандалы боярыню-староверку!

Пока топаем на мельницу, спрашиваю Лаптева о его отношении к тем немногим единоверцам, которые начали получать пенсии.

— Не добре это. Грех. За таких поклон не ложат. Но кажен про себя живет.

Спрашиваю не случайно. Жена его перед этим с сожалением обронит: «Сын-то Андрей пособие начал от власти брать».

Лаптев об этом молчит. Ну и я больное не трогаю. Тем более что он и так чем-то не доволен. Второй раз, как будто про себя, говорит, да не замечает, что вслух получается:

— Уйду я… О душе надо думать. Совсем страх потеряли. Для чего живут?

Лаптев идет прихрамывая. К тому же и рука покалеченная подвисает. Двадцать лет назад изувечил его медведь, которого подранил кто-то из мирских охотников. За чужой грех расплатился он.

На угоре Лаптев показывает «чудную штуку» — каменный круг. Это — важнейшая деталь – жернов-бегунок, который, как говорится в Библии, никто не смеет взять, «ибо таковой берет в залог душу». Он его вручную выдалбливал две зимы из скальной глыбы.

Почти вся мельница построена из дерева. Плотины нет. Дураковка — речка быстрая, и силы течения вполне хватает, чтобы крутить лопасти колеса. А когда молоть нечего — вся конструкция поднимается воротом над водой.

Поразительно, но делал он свою мельницу без всяких чертежей, по памяти.

— Видел я ее в Дубчесе, в детстве, когда там старцы жили, — поясняет Лаптев и неожиданно начинает говорить резко и отрывисто, как топором рубит. — Ох, была там мельница! Красива. Шестистенна. Отец Симеон, мой дядя, делал. Мастер — не чета мне. А потом нечистики заявились. Нас в обход пустили. А сами позади с огнем. И давай все жечь, рушить. Зарево стояло...

Лаптев задыхается от воспоминаний, как от горького дыма. Глаза начинают поблескивать:

— Десятки людей без крова оставили. Нечистики. Без души. Ну, скажи?! Вот курица бегат — нет у нее души. Корова — бездушна. А, человек? Это... Это ж — творенье божье... А они разор устроили... — он замолкает и долго-долго стоит неподвижно.

Мельничное колесо медленно вращает отбеленный солнцем вал, смазанный черным дегтем.

То, о чём рассказал Лаптев, случилось в 1951 году на притоке Енисея -- Дубчесе.

Прослышав о том, что в таежной глухомани, за четыре сотни километров от ближайших селений, преспокойно живет большая община староверов, туда направились «особисты» с вооруженным отрядом. Схваченных людей посадили на сделанные плоты и под конвоем вывезли в сталинскую действительность.

Староверы в тюрьме КГБ. Фото тюремного фотографа.Главой «контр- революционной организации» был назван отец Симеон — Сафон Яковлевич Лаптев. Среди староверов он славился своей праведностью и душевной чистотой. А еще, как никто другой, умел делать мельницы. Он умер в лагере, отказавшись принимать пищу.

На шестом десятке лет Леонид Лаптев построит мельницу. В память о своем роде, который не познал деления на капиталистов и пролетариев, на «красных» и «белых», на коммунистов и беспартийных, на правых и левых… Они – как бы из другой России.

Но только в мой последний приезд – Лаптева я не увижу. Не выдержал он. Ушел в скит отшельником на Дубчес. И сразу как-то пусто стало без него в Бурном. Жил на самом отшибе деревни – всем мешал. А ушел – обличать некому стало.

Никто из староверов не ожидал, что их крепкая вера так быстро к шаткости потянется. Три с лишним века жили в постоянных гонениях. Все тяготы пережили. Но, оказалось, что к смерти за свои идеалы подготовились лучше, чем к пришедшей свободе. Испытание рыночной корыстью не выдержали.

Первым это заметил праведник Лаптев. Помню, как расставаясь со мной, он скажет:

Фото Олега нехаева Домик в тайге— Вы там в миру телявизоры все слушаете. Так и не заметите, как ляктронна душа вместо настоящей станет… Но, это ваше дело. А вот веревку ты, Христа ради, пришли с оказией. Сети совсем худые стали…

Веревку я привез. Но отдавать её было некому. Ещё одним отшельником в Сибири стало больше.

Самое время обратиться к выводу авторитетного современного исследователя Бена Миюсковича: «Я полагаю…, что человек всегда и повсюду страдал от чувства острого одиночества и что все его существование поглощено борьбой за избавление от этой перспективы… Убежден, что экстремальная изоляция рано или поздно ведет к «безумию». Если верить этому уверенному выводу американского социолога, выходит, что путь Лаптева – дорога к сумасшествию. Ну, а как же тогда быть с исконно русскими православными затворниками, причисленными к лику святых? Достаточно вспомнить Серафима Саровского, Сергия Радонежского…

***