Дом Голицына на Фонтанке, ныне № 20. Здесь жили А. И. и Н. И. Тургеневы.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
От сожженой Пушкиным десятой главы „Евгения Онегина" дошло до нас, как известно, немного строк. Среди них сохранилось случайно несколько отрывочных слов, посвященных людям, связавшим свои имена с декабрьскими событиями 1825 г. Вспоминая их, поэт сказал:
Витийством резким знамениты.
Сбирались члены сей семьи.
У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи,
Свидетелем этих собраний Тайного Общества у „беспокойного" Никиты Муравьева является дом № 25 по набережной Фонтанки.
Здание это было выстроено в последние годы XVIII века купцом Андреем Кружевниковым и было приобретено от него Катериной Федоровной Муравьевой, матерью декабриста, в октябре 1814 г. 30 вскоре после ее переезда, после смерти мужа, из Москвы, где этот известный писатель занимал должность попечителя учебного округа. Отделав свой дом, Муравьева широко раскрыла его двери многочисленным друзьям и родным. По воскресеньям здесь бывали семейные обеды и случалось, что за стол садилось до семидесяти человек. Тут бывали и почтенные сенаторы и безусая молодежь, блестящие кавалергарды и скромные провинциалы—и все это были лишь родственники, близкие и дальние.
Летом все эти друзья собирались у Муравьевой на каменноостровской даче, впоследствии принадлежавшей купцу Утину.
Среди лиц, подолгу проживавших в этом гостеприимном доме на Фонтанке, надо отметить известного поэта Константина Батюшкова, племянника Михаила Никитича Муравьева В одном своем стихотворении Батюшков вспоминал свое пребывание в этом доме летом 1814 г., по возвращении из похода:
Я сам, друзья мои, день сердца заплатил,
Когда волненьями судьбины
В отчизну брошенный из дальних стран чужбины, Увидел, наконец, адмиралтейский шпиц,
Фонтанку, этот дом и столько милых лиц,
Для сердца моего единственных на свете.
Но этот дом на Фонтанке, видевший поэта в лучшие дни его жизни, раскрыл перед ним свои двери и в печальный май месяц 1823 г., когда Батюшков, потеряв рассудок (это была наследственная фамильная болезнь), был привезен в тяжелом состоянии к Катерине Федоровне, принявшей его с материнской нежностью. Относившийся к ней, в свои светлые дни, с сыновней преданностью, больной Батюшков ее возненавидел, как возненавидел и дичился всех своих друзей. Для него пришлось нанять особую дачу (Аллера) на Черной речке, где Батюшков и любил гулять в одиночестве по небольшому садику.
Очевидно, тесная дружба, в свое время, с поэтом привела в дом Муравьевой известного художника Кипренского, о портретах которого Батюшков сказал, что они полны такой жизни и истины, что „им не достает лишь речи". Но недолго, на свое несчастье, прожил „несравненный Оресг" в гостеприимном доме Муравьевой 31. Злой рок судил ему оставить Петербург для осуществления давно лелеянной мечты—поездки в Рим. Там, окруженный посредственными художниками, он стал рисовать, по совету новых друзей, сухие пейзажи, слащавых и приторных „девочек с плодами", бесконечных „Аполлонов". — Целая бездна отделила навсегда новые произведения Кипренского от прекрасных образцов его прежнего творчества, с такой легкостью рождавшихся когда-то под его вдохновенной кистью в доме Муравьевой на Фонтанке.
Из других представителей русского искусства, проживавших одновременно с Кипренским в этом доме, надо упомянуть известнейшего гравера Ут
кина 32. Он был побочным сыном Михаила Никитича Муравьева, но дом Катерины Федоровны стал ему родным кровом и ее сыновья, будущие декабристы, любили художника, как родного брата.
Наконец, нельзя забыть, что этот дом на Фонтанке связан также с именем выдающегося русского писателя и историка Н. М. Карамзина, долго здесь жившего.
Еще Михаил Никитич Муравьев верно оценил всю важность научной работы Карамзина и добился для него доступа к тем драгоценным материалам, из которых создалась „История государства российского". При переезде Карамзина из Москвы в Петербург, в феврале 1816 г., он сначала остановился на короткое время в помещении, приготовленном для него Катериной Федоровной в ее доме. Когда же осенью 1818 г. тут освободился верхний этаж, Карамзины совсем переехали туда. Прожил здесь историк пять лет, выехав отсюда в 1823 г. на Моховую ул., в дом Мижуева.
Оставил Карамзин этот дом с грустью—узы тесной дружбы соединяли его с Муравьевой, но занимаемые им комнаты понадобились для старшего сына Катерины Федоровны—Никиты Михайловича. Годы шли, ее сыновья—Никита и Александр кончили ученье и оба состояли уже на военной службе. Никита собирался жениться на А. Г. Чернышевой (сестре декабриста) и освобождавшийся за выездом Карамзина третий этаж предназначался молодым. Тут вскоре у Никиты Муравьева сгал собираться особый кружок. В нем участвовали будущие декабристы; Матвей и Сергей Муравьевы-Апостолы, Лунин, Николай Тургенев, Бригген и Мить
ков. Здесь - в свой приезд в Петербург бывал и Пестель, всегда горячо споривший с Муравьевым. Тот очередного задачею ставил конституцию, Пестель же был приверженцем республики, но с единой и сильной властью. Противоположные взгляды разделяли также молодого Муравьева и Карамзина. Тут часто происходили резкие столкновения между историком и „либералистами"23. Карамзин в своем посвятительном письме сказал: „История принадлежит царю". Муравьев начал свою записку словами: „История принадлежит народам".
Вскоре настали декабрьские дни, произошли известные события, Страшный удар разразился над семьей Муравьевых. Никита был присужден к смертной казни, замененной двадцатилетней каторгой, а Александр—к двенадцати годам каторжных работ. Множество их родственников оказались причастными к декабрьскому возмущению-Сергей, Матвей и Ипполит Муравьевы-Апостолы, Артамон Муравьев и Александр Ник. Муравьев—ведь это была такая большая семья- Из них Ипполит застрелился после неудачного восстания Черниговского полка на юге, Сергей повешен на кронверке Петропавловской крепости, а остальные сосланы в Сибирь.
Катерина Федоровна чуть не сошла с ума от горя и целые дни и ночи молилась. От долгого стояния на коленях у нее образовались такие мозоли, что она не могла ходить, а от вечных слез она совсем ослепла. Чтобы быть ближе к своим сыновьям, томившимся в Сибири, она переехала в Москву, продав свой дом на Фонтанке Своими постоянными хлопотами и просьбами она больше всех других матерей и жен декабристов не давалаНиколаю I возможности забыть его „друзей 14 декабря". И отправляя в Сибирь своим сыновьям целые обозы с продовольствием, вещами и книгами, , она много, через них, помогала и другим ссыльным.
Ей не удалось никогда больше увидеть своих сыновей и она имела несчастье пережить смерть Никиты, скончавшегося в 1843 г., в Сибири. Оставленный у бабки сын Никиты, после отъезда его матери к сосланному мужу, через год умер. А дочери, лишенные забот матери, тяжко хворали. Одна из них умерла совсем юной, другая не вынесла тяжкого горя, висевшего над их осиротевшим домом, почти монашеского затворничества с ослепшей, убитой горем бабкой, тоски и ожидания свидания с любимой матерью, и сошла с ума. Наконец, в 1848 г. сошла в могилу прежняя хозяйка этого дома, два десятка лет томивщаяся в страданиях за судьбу своих близких.
Но дом, где создавалась Никитой Муравьевым „Русская конституция", стоит и по ныне на Фонтанке, близ проспекта 25 октября. Это небольшой, окрашенный коричневой краской, трехэтажный дом, увенчанный скромным фронтоном. Типичная постройка, хороших форм, XVIII века, она за свое почти полуторавековое существование не подверглась снаружи никаким изменениям. Зато за истекшее время значительно пострадала внутренняя отделка дома. Все-же кое-где там и поныне уцелели интересные старинные переходы и красивые розетки и сухарики на карнизах, скромные свидетели дней „беспокойного" Никиты и его бурных споров с друзьями.
Стоящий тут же на Фонтанке, недалеко от дома Муравьевой, по другую сторону реки, дом № 16 по набережной принадлежал, в начале XIX века, канцлеру И. А. Остерману. Об этом государственном деятеле Безбородко сказал: „Беда была, когда за руль брался—худо правил". Здание это, проданное канцлером в 1806 г. военно-сиротскому дому", перешло впоследствии к В. П. Кочубею, окончившему свою, богатую почестями,карьеру па посту председателя Государственного совета. Пушкин в своем дневнике назвал Кочубея „ничтожным человеком".—„Но такова бедность России в государственных людях,— прибавил он,—что и Кочубея некем заменить".
Увеличивший свое состояние, по словам Вигеля, с двух до двадцати тысяч крестьян различными операциями, связанными с именами известных банкиров Перетца и Штиглица, Кочубей жил широко, устраивая вечера и любительские спектакли. На масляницу 1827 г. здесь был разыгран, на итальянском языке, „Дон-Жуан", при чем все роли исполнялись мужчинами. М. И. Глинка в белом пудер- мантеле, в парике, с распущенными волосами, прекрасным контральто спел партию Донны Анны 26.
У Кочубея был очередной бал. Гремела музыка. Карсты подвозили гостей. Внезапно в конце Фонтанки показался мчавшийся вскачь от Невы длинный поезд кибиток, замыкаемый жандармами. Некоторые из сидящих были в кандалах.—Это отправляли в Сибирь партию участников декабрьского восстания. Кибитки неожиданно остановились.— Кареты кочубеевских гостей преградили им путь. На одно мгновенье яркие огни бального зала осветили бледные лица и печальный поезд исчез во тьме ночи.
Долго потом в ссылке вспоминали осужденные ту минуту, когда на их пути случайно мелькнуло видение блестящего бала 27. Молодой поэт А. И. Одоевский посвятил этому воспоминанию свое прекрасное стихотворение „Бал", заканчивавшееся словами:
Глаза мои в толпе терялись:
Я никого не видел в ней;
Все были сходны, все смешались:
Плясало сборище костей.*
* Герцен записал в „Былом и думах": „Быстрое нравственное падение служило печальным доказательством, как мало развито было между русскими аристократами чувство личного достоинства. Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести теплые слова о родных, друзьях, которым еще вчера жали руку, но которые за ночь взяты. Напротив, являлись фанатики рабства, одни из подлости, а другие хуже- бескорыстно".
Одной из интереснейших фигур на приемах Кочубеев была старая Наталия Кирилловна Загряжская, неизменно восседавшая там в глубоких креслах. В своем высоком чепце, закутанная в шаль, она напоминала, пoсловам Вяземского, „старые семейные портреты, писанные кистью великих художников" 28. Это была тетка хозяйки дома, занимавшая у Кочубеев в нижнем этаже несколько комнат на набережную и державшая хозяев дома в строгом повиновении. Загряжская до глубокой старости живо всем интересовалась, щедро помогала бедным и постоянно хлопотала за других, не терпя отказа в своих просьбах? Сам Николай I побаивался ее.—„Хочется мне заехать к Кочубеям,— передавал его слова С. М. Голицын,— какое бы быловремя поудобнее, а то Наталья Кирилловна меня, пожалуй, встретит".
У Загряжской было много причуд, не мешавших, однако, окружающим ее любить. Так, например, Наталья Кирилловна все боялась смерти,—„А ты знаешь,— сказала она однажды Кочубею,—вот Александровская-то колонна ничем не прикреплена, так и стоит. Я кучеру своему запретила ездить мимо, неравно повалится и задавит..."—Ей было в то время около 90 лет
Частым гостем Загряжской был А. С. Пушкин, женатый на ее внучатной племяннице. Высоко ценивший беседы Наталии Кирилловны, он, по словам Вяземского, „ловил в ней отголоски поколений и общества, которые уже сошли с лица земли... Некоторые драгоценные частички этих бесед им сохранены; но самое сокровище осталось почти непочатым".
Старая Загряжская пережила Пушкина, скончавшись несколько месяцев после смерти поэта. А вскоре, в 1838 г., кочубеевский дом был продан казне. Сюда, к Цепному мосту, на Фонтанку, перешли с Мойки IIIОтделение Собственной его величества канцелярии и Штаб отдельного корпуса жандармов, прославившие навсегда этот—
Большой довольно, белый дом,
Своим известный праведным судом.
В 30-х годах, как об этом будет сказано и своем месте, III Отделение помещалось на Мойке, в доме Таля. Поэтому дальнейшая история кочубеевского дома выходит из намеченных в настоящей
работе рамок. Нельзя, однако, здесь не отметить, что с этим домом на Фонтанке, в особенности с его надворными строениями, пришлось ознакомиться впоследствии ряду наших революционеров. Там для содержания заключенных были устроены специальные, снабженные решетками, камеры, куда попадали с Пантелеймоновской, через особые ворота.
Вот картина приема тут Бенкендорфом просителей в 1840 г., описанная Герценом.-—„Мрачно и озабоченно стояли они у стены, вздрагивали при каждом шуме, жались еще больше и кланялись всем проходящим адъютантам... Наконец, двери отворились нараспашку и вошел Бенкендорф... Лицо его было измято, устало, он имел обманчиво-добрый взгляд... Он мало говорил с просителями, брал просьбу, бросал на нее взгляд, потом отдавал ее Дубельту, прекращая замечания просителя грациозно-снисходительной улыбкой. Месяцы целые эти люди обдумывали и приготовлялись к этому свиданию, от которого зависит честь, состояние, семья; сколько труда, усилий было употреблено ими прежде, чем их приняли, сколько раз стучались они в запертую дверь, отгоняемые жандармами или швейцаром. И как должно быть щемящи, велики нужды, которые привели их к начальнику тайной полиции; ведь предварительно были исчерпаны все законные пути... Когда Бенкендорф подошел к старику с медалями, тот стал на колени и вымолвил: „Ваше сиятельство, войдите в мое положение".—„Что замерзость,—закричал граф,—вы позорите ваши медали" и, полный благородного негодования, он прошел мимо, не взяв его просьбы. Старик тихо поднялся, его стеклянный взгляд выражал ужас и помешательство, нижняя губа дрожала, он что-то лепетал",..
После смерти Бенкендорфа, на смену ему явился Алексей Орлов, человек вспыльчивый и крутой. Среди запуганных обывателей стали ходить слухи о специально устроенных в кабинете Орлова креслах, опускавшихся под пол, вместе с провинившимися, получавшими тут же ощутительное возмездие за свои вины. При этом, однако, пи они не видели исполнителей этот „веского нравоучения", ни те не видели сиоих жертв 30. Когда за пропуск одной „вредной" книжки, в III Отделение к Орлову был вызван цензор Крылов, шеф жандармов любезно принял его, сказав: „Садитесь, сделайте одолжение, поговорим".—„А я,—рассказывал Крылов,—стою ни жив, ни мертв и думаю себе: что тут делать: не сесть—нельзя, коли приглашает, а сядь у шефа Жандармов, так, пожалуй, еще и высечен будешь..." Орлов снова приглашает и указывает на стоящее возле него кресло,— „Вот,— продолжает Крылов,— я потихоньку и осторожно сажусь себе на самый краешек кресла. Вся душа ушла в пятки. Вот-вот и жду, что у меня под сиденьем подушка опустится и—известно что... Что уж он мне там говорил, я от страха и трепета забыл. Слава богу, однако же, дело тем и кончилось".
Если так трепетал перед III Отделением профессор и декан Московского университета, то можно себе представить страх простого обывателя.
Ничто не изменилось в этом доме и при преемниках Орлова- Во времена шефства Тимашева по рукам ходили стихи, пародировавшие беседу двух русских столиц. В них говорилось:
У царя у нашего
Верных слуг довольно.
Вот хоть у Тимашева
Высекут пребольно;
Влепят в наказание
Так ударов до ста,
Будешь помнить здание
У Цепного моста.
Москва на эти слова Петербурга отвечала:
У царя у нашего все так политично,
Что и без Тимашева высекут оглично,
И к чему тут здание у Цепного мосга,
Выйдет приказание, выдерут и просто.
Когда III Отделение, наконец, было уничтожено, особняк на Фонтанке был отведен под квартиру министра внутренних дел. И в тех комнатах, где некогда Пушкин и старая Загряжская вели свои проникновенные беседы, теперь министр Д. Сипягин принимал посетителей.
Только один дом отделяет бывшее Ш Отделение от красивого барского особняка, занятого в настоящее время Государственным Книжным Фондом (Фонтанка, № 20).
Старый дом этот, с немного утонченными колоннами (какими массивными, по сравнению с ними, кажутся колонны рядом стоящего дома № 18, одного из лучших домов по Фонтанке), несколько раз переделывался и, конечно, утратил свою первоначальную архитектуру, после появления по обеим сторонам фасада пристроек. Следует, однако, отметить, что правая пристройка его произведена и первые годы существования здания и вновь тогда образованный проезд, со стороны двора, даже архитектурно небезъинтересен.
В начале XIX века этот казенный дом был отдан приближенному Александра I, А. Голицыну.
Обер-прокурор Синода и министр народного просвещения, он ставил себе задачей искоренение „вольнодумства, безбожия и своеволия революционной необузданности". Переехав на Фонтанку в 1812 году, Голицын тотчас же приступил к переделке дома 31. Вскоре в верхнем этаже дома, окнами на Фонтанку, поселился в казенной квартире любимец Голицына, Александр Иванович Тургенев, директор департамента духовных исповеданий. Благодаря этому, ближайший друг Тургенева, Пушкин, в переписке с ним, титуловал его „преосвященством" и всегда „препоручал себя" его молитвам. Ему же Пушкин адресовал, при пожаловании Тургеневу камергерского звания, послание, начинавшееся словами:
В себе, все блага заключая,
Ты, наконец, к ключам от рая
Привяжешь камергерский ключ...
Имя А. И. Тургенева тесно связано с жизнью Пушкина. На заре сознательной жизни поэта он помог определению его в лицей. И он же, четверть века спустя, сопровождал из Петербурга в Святогорский монастырь бездыханное тело своего друга.
Тут же в доме Голицына, вместе с Александром Тургеневым, жил и его брат Николай, о котором когда-то Лагарп сказал, что он „делает честь своей нации и правилами и редким просвещением". Квартира Тургеневых на Фонтанке служила местом встреч членов литературного кружка „Арзамас". Здесь бывали: Жуковский, В. Л. Пушкин, Вигель, Вяземский, Батюшков, Никита Муравьев и др. Все они носили тут шутливые прозвания: А. С. Пушкин — „Сверчка", В. Л. Пушкин— „Вот я вас", Вигель — „Ивикова журавля", Александр Тургенев — „Эоловой арфы" и т. д.
Вигель рассказывает, что тут в квартире Тургеневых Пушкин написал свою оду „Вольность", послужившую одним из поводов к его ссылке. „Из людей, которые были его старее, — говорит Вигель, — Пушкин чаще всего посещал Тургеневых. Они жили на Фонтанке, против Михайловского замка, что ныне Инженерный и к ним, то-есть к меньшему, Николаю, собирались нередко высокоумные молодые вольнодумцы. Кто-то из них, смотря в открытое окно на пустой, тогда забвению брошенный дворец, шутя предложил Пушкину написать на него стихи. Он по матери происходил от арапа генерала Ганнибала, и гибкостью членов, быстротою телодвижений несколько походил на негров и человекоподобных жителей Африки. С этим проворством вдруг вскочил он на большой и длинный стол, стоявший перед окном, растянулся на нем, схватил -перо и бумагу и со смехом принялся писать".
Так, по рассказу Вигеля, родились тут под пером
Пушкина известные стихи:
Самовластительный злодеи,
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу...
Из двух братьев—Александр Тургенев был очень общителен. Он всюду бывал и всех знал. По утрам у него на Фонтанке начинался, по словам А. Я. Булгакова, „волшебный фонарь или кукольная ко
медия: то один, то другой, то поп, то солдат, то нищий, то мамзель". В противоположность ему, его брат Николай был замкнут и малодоступен. Этому своему другу Пушкин посвятил несколько .строк в десятой (сожженной) главе „Евгения Онегина":
Одну Россию в мире видя,
Лелея в ней свой идеал,
Хромой Тургенев им внимал
И, слово „рабство" ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крестьян.
Один из виднейших, как теперь установлено, членов Тайного Общества, принадлежавший к числу его идейных руководителей, Николай Тургенев в период декабрьских, событий 1825 г. случайно оказался заграницей, где он лечился. Обвиненный в том, что „участвовал в умысле ввести Республиканское Правление и удалясь заграницу, по призыву Правительства, к оправданию не явился", Тургенев был заочно присужден к вечным каторжным работам. Требования у Англии его выдачи оказались безуспешными. Только тридцать лет спустя смерть Николая I позволила Тургеневу увидеть родину...
Много шуток вызывало у молодых „вольнодумцев", собиравшихся у Тургеневых, церковное пение, доносившееся из домовой церкви Голицына. Онaбыла устроена князем в 1812 г. и в сооружении ее приняли участие выдающиеся русские художники. Архитектору Воронихину принадлежит общая композиция церкви и ее убранства, живопись же иконостаса вышла из-под кисти Боровиковского. Наконец, окончательное завершение деталей церкви является работой архитектора Витберга.*
* Красоту этой церкви воспел Державин. Сочинения Державина под редакцией Я. Грота, т. Ill, стр. 128. Кисти художника Тыранова принадлежит картина.Внутренность церкви А. Н. Голицына", „Северная Пчела" от 20 апреля 1839 г.
Совершенно темный притвор соединявшийся с церковью лестницей из семи ступеней, должен был как бы символизировать духовную тьму павшего человека. Такой же скрытый, мистический характер был придан Витбергом каждой детали храма 32. Рядом с ним была устроена личная молельня Голицына. Это были две маленькие комнатки, совершенно тёмные, с наглухо заложенными окнами, чтобы туда не проникал ни один посторонний звук. Посредине стояло подобие гроба, покрытое плащаницей. Молельня освещалась лампадой из пунцового стекла, сделанной в виде человеческого сердца. Это кровавое сердце казалось раскаленным и жутко светило в темноте. Здесь, вместе с Голицыным, часто молился Александр I.
Неудивительно, что про эту церковь, ставшую известной всему городу, сложились легенды. Одна из них гласила, что тут у Голицына, под руководством некоего старца Федора, происходили хлыстовские радения. Когда же Голицын случайно обнаружил, что святой старец является на самом деле орудием какого-то тайного политического сообщества, то старца будто бы завлекли в вырытую ночью перед домом глубокую яму, где и засыпали живого землею. Эти слухи не мешали, однако, высшему петербургскому обществу и крупному чиновному миру собираться к обедне в голицынской церкви. Так,
сюда неуклонно являлись известные обскуранты Магницкий и Красовский, в надежде привлечь усердными поклонами , внимание могущественного министра.
5 февраля 1837 г., несколько дней спустя после смерти Пушкина, в эту церковь приезжала молиться Наталья Николаевна И кто знает в каких своих грехах она приезжала сюда каяться и о чем думала она, подымаясь по семи ступеням лестницы этого полного мистики храма.
Немного сведений сохранилось у нас о домах, связанных в Петербурге с именами декабристов. Тщетны были, в особенности, поиски зданий, служивших местожительством П. И. Пестеля, жившего, как известно, постоянно на юге и в Петербурге бывавшего лишь наездами. При посещениях столицы он останавливался, как об этом будет сказано в своем месте, в Демутовом трактире. Но имеются указания, что он проживал в Петербурге и у своих родителей.
Где же жил здесь отец декабриста, Иван Борисович Пестель, „тиран Сибири", сибирский генерал- губернатор, правивший из Петербурга этим отдаленным краем? Греч случайно обронил в своих записках сообщение, что старик Пестель „жил на Фонтанке, насупротив Михайловского Замка, на одном крыльце с Пукаловой, любовницей Аракчеева, и через нее держался у него в милости". Прославившийся своим взяточничеством, а главное женою, Варварой Петровной, открыто торговавшей милостями Аракчеева, бывший синодский обер-секретарь Пукалов владел в Петербурге, в середине 20-х годов, домом на Торговой ул. и никаких указаний на его жительство на Фонтанке обнаружить не удавалось.
Недавно, однако, мне встретилось в „СПБ. Ведомостях" за 1821 г. (стр. 547) объявление об отъезде заграницу И. А. Пукалова из дома № 101 Литейной части. Как оказывается—это нынешний участок № 24 на Фонтанке, расположенный, как совершенно правильно указал Греч, как раз против Михайловского замка. Тут, на Фонтанке, следовательно, и жил в одном доме с Пукаловыми старик Пестель.
Но стоявший тогда на этом участке, в центре лицевой линии фасада, небольшой трехэтажный дом купеческой дочери Голашевской не сохранился до настоящего времени. В 1840 г. его надстроили одним этажем и увеличили по сторонам пристройками, превратив в огромное четырехэтажное здание. Впоследствии дом еще несколько раз переделывали.
До нас не дошло таким образом, следов жилища П. И. Пестеля, „души Тайного Общества и главнейшей пружины его действий",—как характеризуют декабриста следственные документы. Много неясного и противоречивого хранит для нас до сих пор образ этого выдающегося человека, все еще не разгаданного. „Умный человек во всем смысле этого слова... один из самых оригинальных умов, которые я знаю",—сказал о нем один современник. Эги слова приобретают для нас еще большее значение, если мы вспомним, что они принадлежат Пушкину.
Дом Голашевской, как сказано выше, не уцелел до нашего времени, но рядом с ним, ближе к Симеоновскому мосту, сохранилось от прошлого старинное эффектное здание (теперь № 26) 34. В дни своего сооружения оно, конечно, имело несколько иной вид, так как участок Голашевской, свободный тогда еще от строений, открывал боковой фасад здания, впоследствии измененный. Дом этот, хотя и переделывавшийся за свое долгое существование, носит все же следы работы большого мастера, сумевшего построить редкое еще тогда четырехэтажное здание, хотя и доходного характера, но с тщательно разработанным фасадом, украшенным колоннадой и полукружиями, замкнутыми балконами.
Великолепное здание это сооружено в начале XIX века богатым лесопромышленником Мижуевым, вскоре по переходе к нему этого участка от купца Лыкова. Надо заметить при этом, что точное время постройки мижуевского дома неизвестно, но писатель В. А. Сологуб в своих воспоминаниях указывает, что он родился в этом доме на Фонтанке в 1813 году Очевидно к этому времени дом уже существовал. Сюда к сологубовскому подъезду днем подавалась нарядная карета, украшенная гербом, с ливрейными лакеями на запятках. Швейцар торжественно открывал дверь—выходил Сологуб (отец писателя), известный щеголь своего времени, в модной высокой шляпе и синем плаще на красном бархате,—он первый ввел в моду такие плащи.
Сологубы недолго жили в этом доме и переехали на Дворцовую наб. А в мижуевском доме поместился статс-секретариат по делам Царства Польского. Здесь жили министр и почти все чиновники его канцелярии. Когда в 1831 г. разразилась холерная эпидемия, народ обвинил в распространении болезни
и отравлении города—поляков. Тут на набережной собирались у дома толпы народа, ждавшего лишь случая ворваться к полякам. Успокоение наступило лишь, когда выяснилось, что ни у кого из задержанных 700 подозрительных лиц не было найдено никаких ядовитых веществ, К тому же среди них не оказалось ни одного поляка.
Участок Мижуева другой своей стороной выходил на Моховую ул. и на этой его части следует остановиться подробнее, так как тут жил когда-то Карамзин. Здесь была его последняя квартира.
Оставив, как было сказано выше, гостеприимный дом Муравьевой, Карамзин занял тут квартиру в августе 1823 г. и за небольшое помещение во втором дворе платил 5.000 рублей 38, характерное свидетельство цен того времени. „Новая городская квартира не очень мне нравится,—писал он А. Ф. Малиновскому,—однако ж чиста, тепла и суха. Жалко было только расстаться с нашей бывшей доброй хозяйкой"
Тихо текла в Петербурге жизнь Карамзина. „Живем так бережно, что никого не зовем к себе обедать",—сообщал он приятелю. Утро историка начиналось обычно в девять часов и, после недолгой ' прогулки с женой, он уходил в свой кабинет Лишь в шесть часов его дверь отворялась для всех. Осторожными шажками входил Жуковский. Он усаживался в широких креслах всегда где-либо поблизости Софьи Карамзиной, старшей дочери историка, к которой он питал нежную симпатию. Шумно здоровался А. И. Тургенев, приносивший последние новости. Появлялся Дашков, церемонно раскланивался Греч. Украшением общества являлась жена Карамзина, Катерина Андреевна, сдержанная к несколько холодная, но прекрасная, как статуя древности. „И если бы в голове язычника Фидиаса,— говорит Вигель,—могла блеснуть христианская мысль, и он захотел бы изваять мадонну, то, конечно, дал бы ей черты Карамзиной в молодости".
Дом Мижуева на Фонтанке, ныне № 26. Здесь жили Н. М. Карамзин и П. А. Вяземский.
С гостями Карамзин оставался до 11 часов, а потом снова уходил в кабинет работать над последними томами своей „Истории". Вот воспоминания современника, вошедшего во двор мижуевского дома: „заглянул к верху—и сердце у меня забилось: вот где он пишет свою Русскую Историю" 4І,
Тут в доме Мижуева были написаны Карамзиным 10-й 11-й томы. Тут они в квартире его и продавались. Тургенев писал Вяземскому 14 марта 1824 г.:- „На Семеновском мосту только и встречаешь, что навьюченных томами Карамзина „Истории". Уж 900 экземпляров в три дня продано"
Так, деля свое время между семьей и любимой работой, Карамзин „допивал по каплям сладкое бытие земное". В начале 1826 г. у него внезапно открылась чахотка. Чтобы дать ему возможность дышать свежим воздухом, его перевезли в Таврический Творец. Стали готовиться к поездке в Италию, Начались сборы, приготовления... Но как сказал Фридрих II: „Люди—это муравьи. Они трудятся, строят, а садовник, внезапно вошедший в сад, ногою все разрушает". Так было и с Карамзиным. Приготовления к отъезду оказались напрасны. 22 мая его не стало. Его похоронили с большой пышностью на Александро-Невском кладбище, где и поныне покоится его прах.
Последние десять лет своей жизни Карамзин провел в Петербурге. Но он не любил его шума. Старая патриархальная Москва привлекала его к себе. „Там,—писал он, - я провел молодость, начал стариться, там должно мне и умереть; там земля дружелюбнее откроет мне свои недра, как старому знакомому". Но „дань признательной России к трудам Карамзина" длилась недолго. Уже через год после его смерти Вяземский писал: „Кто из нас положил цветок на уединенную могилу его? Мы, жившие его жизнью, страдавшие его страданиями, мы, одолженные ему лучшими благами души и сердца, что мы сделали? Опустили его в могилу, бросили горсть земли на землю его и смолкли, как умершие..."
Сто лет прошло со смерти Карамзина, давно уже теперь совсем позабыты его работы, когда-то столь волновавшие современников их преувеличенной сентиментальностью и ревнивым патриотизмом.
В этом же доме на Моховой, связанном с именем Карамзина, жил также его близкий друг, поэт и литератор П. А. Вяземский. Его отец, умирая, поручил заботам Карамзина своего четырнадцатилетнего сына. Брак же Карамзина с сестрой Вяземского -Катериной Андреевной Колывановой, сблизил их еще теснее. „О, мой второй отец,—писал Вяземский,—любовью, делом, словом, ты был мне отческим примером и покровом". Любящий приемный сын поселился даже впоследствии в доме Мижуева на Моховой, где все напоминало ему его „второго отца".
Вяземский был неизменным гостем Карамзиных в годы своего пребывания в Петербурге. У них он познакомился с Пушкиным, тесная дружба с кото
рым оборвалась только со смертью великого поэт». Вяземскому Пушкин посвятил свои известные строки:
Судьба своя дары явить желал» в нем,
В счастливом баловне соединив ошибкой
Богатство, знатный род с возвышенным умом
И простодушие с язвительной улыбкой.
Тут на Моховой была холостая квартира Вяземского. Когда же в октябре 1832 г. семья его переехала в Петербург, Вяземским был дан здесь вечер, на котором собрались все его литературные друзья. Тут решено было положить конец журнальной монополии Греча и Булгарина. В связи с этим возник вопрос об основании серьезного политического журнала, который отвечал бы запросам культурного русского читателя.
Поселившись с семьей в доме Баташевых на Гагаринской наб., Вяземский, уезжая в конце 1834 г. заграницу, передал свою квартиру А. С. Пушкину *.
* Впоследствии Вяземский снова вернулся в дом Мижуева на Моховой ул.
Близость Вяземского к поэту была всем известна. Он оказался в числе тех друзей Пушкина, которым был разослан злостный анонимный пасквиль. Но вот свершилось горестное событие—Пушкина не стало. Свидетели передавали, что во время отпевания в Конюшенной церкви тела поэта, вся обширная площадь перед нею представляла сплошное море человеческих голов. Когда же, наконец, стали выносить гроб из церкви, шествие внезапно остановилось. На пути кто-то бился на земле в рыданиях. Это был Вяземский.
Длинную жизнь прожил он, пережив Пушкина более чем на сорок лет, оказавшись „среди новых поколений"—„докучный гость, и лишний, и чужой"- Но для нас он навсегда друг юности великого поэта и, вспоминая имена Дельвига и Александра Тургенева, на память невольно приходит и имя Вяземского. Вот его завет „грядущим поколениям":
Пусть наша память, светлой тенью
Мерцая на небе живых,
Не будет чуждой поколенью
Грядущих путников земных.
Здесь следует упомянуть еще одного пламенного друга Пушкина. Он привлек к себе недавно большое внимание вновь найденными письмами к нему поэта.
В 30-х годах, на Моховой в доме Мижуева, в ближайшем соседстве с Вяземским, жила Элиза Хитрово 43. Любимая дочь фельдмаршала Кутузова, по первому браку Тизенгаузен, а потом вдова генерала Хитрово, она вела открытый образ жизни. Ее гостиная всегда была переполнена представителями литературы и высшего света. Эта „Лиза-голенькая", прозванная так за сохраненную сю чуть ли не до пятидесяти лет привычку показывать свои открытые плечи, поздно просыпаясь, принимала своих близких друзей, лежа в постели. Когда гость, допущенный в спальню, собирался, поздоровавшись с хозяйкой, сесть в кресло, Хитрово останавливала его: „Нет, не садитесь на это кресло, это Пушкина; нет, не на этот диван, это место Жуковского; нет, не на этот стул—это стул Гоголя; садитесь ко мне на кровать— то место всех"
Но эта „Лиза-голенькая" была в полном смысле слова „другом друзей своих". По сообщению современника, в ней дружба „возвышалась до степени доблести". Однако, как рассказывает Н. М. Смирнов, Элиза „к гению Пушкина возымела страсть и преследовала его несколько лет. Она надоела ему несказанно, но он никак не мог решиться огорчить ее, оттолкнув от себя, хотя, смеясь, бросал в огонь, не читая, ее ежедневные записки; но, чтобы не обидеть ее самолюбия, он не переставал часто навещать ее в приемные часы перед обедом".
Элиза до самой кончины поэта сохранила к нему трогательную привязанность. Она защищала дорогую ей память Пушкина от злобной клеветы, сопровождавшей его имя и за гробом.
Вблизи мижуевского дома на Моховой ул., там, где теперь стоит дом под № 27, в пушкинское время возвышался блестящий дворец, принадлежавший когда-то одному из родственников Екатерины I — Скавронскому.
Благодаря родству с всероссийской императрицей, Карл Скавронский, простой крестьянин, был пожалован графским титулом и награжден громадным состоянием. Внук этого Скавронского, Павел, был большим чудаком, помешанным на музыке и в доме его разрешалось говорить только речитативом. Благодаря своей женитьбе на племяннице всесильного Потемкина, он, всего 28 лет от роду, был назначен посланником в Неаполь (1785 г.). Ьго прекрасный дом на Моховой ул., с большим садом, был куплен тогда Екатериной II для принцессы Августы Вюртемберг-Штутгардтской известной своей красотой и трагической участью.
После женитьбы вел. кн. Павла Петровича на принцессе Вюртембергской, будущей императрице) Марии Федоровне, Екатерина разрешила приехать в Россию старшему брату Марии Федоровны— принцу Фридриху-Вильгельму Вюртембергскому, женатому на принцессе Брауншвейгской. Заслужив расположение Екатерины, принцесса получила от нее прозвание „Зельмирьі" (по известной трагедии Belloy) и, вдобавок к этому,—подарок, великолепный дом Скавронских на Моховой ул. Зельмира поселилась тут со своим мужем. Жители Моховой всегда с интересом наблюдали выезд из дворца супружеской четы. Герцог был так толст, что своей необъятной фигурой заполнял все пространство кареты. Он так располнел на русских хлебах, что мог есть только за особым столом со специально сделанным для него выемом.
В своей семейной жизни супруги не обнаруживали согласия и дом на Моховой часто был свидетелем ссор августейших хозяев. После одной из них, принц, избив свою жену и вырвав даже у нее клок волос, запер ее в особой комнате. Но Зельмира сумела написать письмо Екатерине и бросила его в форточку на улицу. Будочник поднял его и оно дошло до дворца. Принца услали в Выборг генерал-губернатором, очевидно, считая его характер вполне соответствующим новым высоким обязанностям. Когда же, спустя некоторое время, Зельмира однажды бросилась перед Екатериною на колени, умоляя о защите, ей было разрешено временно поселиться в Зимнем. Желая, однако, положить конец непрекращавшимся в городе толкам о громкой семейной истории ближайших родных ее сына, Екатерина отослала Зельмиру в замок Лоде, под Ревелем, купленный когда-то для Григория Орлова. Этим замком управлял доверенный человек Орлова, отставной генерал-лейтенант Польман 47.
Здесь вскоре свершились события, так и оставшиеся навсегда невыясненными. 21 сентября 1788 г. в Зимний дворец пришла эстафета о смерти принцессы, скончавшейся всего 24 лет от роду „от застоя кровей, что с нею и прежде бывало". Окружающие принцессу, по рассказам, слышали крики, но все происшедшее так и осталось покрытым тайной. Передавали, что Зельмира была близка с Польманом и родившийся у нее ребенок был положен в гроб вместе с матерью, повидимому убитой. Гроб принцессы был поставлен в углу местной кирки и простоял там до 1819 г., когда последовало распоряжение предать земле прах Зель- миры и расследовать все это дело. Но Польмана давно уже не было в живых и что произошло тридцать лет назад установить было невозможно. Когда в 1887 г. чинили пол кирки и раскрыли гроб, там 'оказался, рядом с костями принцессы, скелет ребенка. Но в следующем году гроб этот из церкви исчез. Видимо считали необходимым уничтожить все следы этого дела.—Такова трагическая судьба Зелъмиры, владетельницы указанного дома на Моховой ул.
Следующим владельцем дворца явился швейцарский выходец Рибопьер, друг Лагарпа, рекомендовавшего его, как передавали, в наставники к вел. кн. Александру Павловичу.
После смерти Рибопьера, его вдова, славившаяся своей красотой Аграфена Александровна, продолжала вести здесь, как и при муже, открытый образ жизни. С особенным радушием принимались тут иностранные дипломаты, между которыми Сегюр и Кобенцель были постоянными посетителями. Сыну ее, известному красавцу Александру Рибопьеру, Павел I хотел одно время оказать честь, женив его на своей фаворитке Лопухиной. Брак этот не состоялся, но Рибопьер, за якобы оскорбительные отзывы о царской фаворитке, был посажен в секретный каземат Петропавловской крепости 48, мать и сестры его были высланы из Петербурга, все имущество, в том числе дом на Моховой,—конфисковано. Рибопьеры вернулись в свой дом лишь с воцарением Александра.
После Рибопьеров домом этим владели Апраксины 49, сдававшие тут квартиры в наем. Здесь в 30-х годах, вместе со своей тещей, известной Архаровой, поселился А. Сологуб, вынужденный, после своего разорения, продать особняк на Дворцовой наб. Будущий автор „Тарантаса", В. А. Сологуб, в своих записках вспоминал, много лет спустя, просторный бель-этаж этого дома, огромный, окружавший дом, сад и существовавшую тут тогда домовую церковь. Впоследствии, когда старики Пушкины поселились в доме Кленберга на Моховой, они посещали эту домовую апраксинскую церковь.
Тут же, в доме Апраксина, прожил свои юные годы известный акварелист Петр Соколов, впервые ознакомивший Петербург с достоинствами акварельного рисунка. Покровительство хозяина дома способствовало тому, что портреты Соколова вошли тогда в моду. Переехав с Моховой на Васильевский остров, Соколов женился на дочери художника Брюлло, Юлии, сестре знаменитого Карла Брюллова. Но он не порывал связи с домом на Моховой и его хозяин, Апраксин, был на этой свадьбе посаженым отцом.
В 1837 г. бывший дом Зельмиры перешел к известному богачу, секунд-майору Ивану Акимовичу Мальцеву, поселившемуся здесь со своей красавицей женой, урожденной Вышеславцевой. По первому браку она была Пушкина, жена писателя Василия Львовича Пушкина, родного брата Сергея Львовича, отца поэта. Но семейная жизнь Пушкиных сложилась неудачно. Из-за „прелюбодейной связи мужа с вольноотпущенной девкой", брак этот, по требованию жены, был расторгнут и она вышла замуж за Мальцева.
А. С. Пушкин хорошо знал новых владельцев дома, так как он бывал у них еще в Москве, в собственном их доме в Варсонофиевском пер. Поэт навещал там племяника И. А. Мальцова—С. С. Мальцева, молодого филолога, с которым, как и с его братом, И. С. Мальцевым, участником веневитинского кружка „любомудров", Пушкин был связан добрыми отношениями.
Что стало в дальнейшим с этим домом Мальцевых на Моховой ул.?—Судьба его оказалась печальной.—Блестящее произведение какого-то несомненно выдающегося архитектора, дворец этот простоял нетронутым до начала 80-х годов. Это было прекрасное здание в два этажа, с рустованным низом. Посреди возвышался, как гласят документы, каменный „мезонин" в 9 окон, увенчанный великолепным фронтоном с пышной мифологической сценой. Пилястры украшали второй и третий этажи.
Но к этому времени пошатнулось громадное состояние Мальцевых. Единственный сын И. А. Мальцева, Сергей Иванович, отличавшийся огромной предпримчивостью, владелец сотен тысяч десятин земли и известных чугуно-литейных, хрустальных и стекольных заводов, „зарвался" в своих делах и, резко прервав свою деятельность (на его заводах работало сто тысяч рабочих), уехал умирать в Крым 50. Его же дом на Моховой перешел к некоему Корнилову, решившему перестроить здание. В 1882 г. его надстроили и перестроили, не сохранив никаких следов блестящего здания XVIII века. Когда дом затем стал собственностью страхового общества „Россия", весь оставшийся незастроенным еще сад был использован в 1897 г. под двор, который окружили новыми постройками (решетка сооружена по проекту Леонтия Бенуа). И теперь лишь выходящий на Моховую сад бывшего дома страхового общества (№№ 27—29) напоминает нам, своими несколькими чахлыми деревьями, о находившемся тут когда-то великолепном саде принцессы Зельмиры.
Тут же на Моховой ул. стоял дом Кленберга, где жили одно время родители Пушкина.
Надо отметить, что описанная выше квартира Пушкиных в доме Клокачева была далеко не единственной их квартирой в Петербурге. За годы своего пребывания в столице они Переменили ихмножество. Кроме домов Клокачева и Устинова наФонтанке (ныне №№ 185 и 92), нам известны квартиры С. Л. и Н. О. Пушкиных у Синего моста, в доме наследников капитана Касторского в Свечном пер, (теперь № 5) и в доме чиновника 8 класса Ефимова на Гагаринской ул. (ныне № 12). Эта склонность к частым переездам была особенностью Надежды Осиповны Пушкиной. Если по каким-либо обстоятельствам переезжать было неудобно, Надежда Осиповна стремилась изменить в квартире все, что было возможно. Не спрашивая согласия Сергея Львовича, она превращала кабинет в гостиную, спальную в столовую, меняя обои, переставляя мебель и пр.
Дом принцессы „Зельмиры" (Вюртембергской) на Моховой ул., ныне № 27. Архив Лен. Отд. ком. хозяйства.Здание перестроено.
Квартира в доме Кленберга была нанята для родителей А. С. Пушкиным. К приезду стариков в Петербург, 15 декабря 1834 г., ремонт ее еще не был вполне закончен и Пушкиным пришлось некоторое время прожить на Мойке в гостинице „Демут". Но уже 4 января 1835 г. Надежда Осиповна писала дочери, что письма ее „принес Александр на нашу новую квартиру (на Моховой в доме Кленберга)" 51.
Но А. С. Пушкин не часто баловал своих родителей визитами и в его холостые годы . Надежда Осиповна, уже гордившаяся свом знаменитым сыном, заманивала его иногда к обеду любимым им печеным картофелем. Привлечь же сына к обеду чем- либо другим было трудно, так как старики Пушкины далеко не были гастрономами. Поэтому-то Дельвиг, предлагая однажды Александру Сергеевичу обедать у его родителей, писал своему приятелю:
Друг Пушкин, хочешь ли отведать
Дурного масла, яиц гнилых,—
Так приходи со мной обедать
Сегодня у своих родных.
Надо сказать, что материальные обстоятельства стариков Пушкиных были к этому времени очень затруднительны. Чрезвычайно красочно описал А. С. Пушкин свои беседы по денежным делам с родителями в начале 1834 г.—„На днях отец мой посылает за мной. Прихожу—нахожу его в слезах, мать в постели—весь дом в ужасном беспокойстве. „Что такое?"—Имение описывают.—„Надо скорее заплатить долг".—Уж долг заплачен.—„О чем же горе?" —Жить нечем до октября.—„Поезжайте в деревню".—Не с чем".
К этому времени, как передавали современники, Сергей Львович превратился уже в беззубого, слезливого старичка, постоянно прилизывавшего скудные остатки волос фиксатуаром. Это не мешало ему, однако, влюбляться в десятилетних девочек и комично их ревновать.
Что касается Надежды Осиповны, то ко времени переезда в дом Кленберга на Моховой, она была уже больна. Лето ей не принесло облегчения и осенью у нее произошел рецидив болезни. Вскоре, 29 марта 1836 г., она скончалась. Сергей Львович, во время агонии жены, рвал на себе в отчаянии волосы и его должны были вынести в соседнюю комнату. Александр Сергеевич никогда не был очень близок с матерью, но, при последних минутах ее, он рыдал, как ребенок.
Надежда Осиповна погребена была в Святогорском монастыре и не прошло еще года, как рядом с ней был опущен в землю гроб ее безвременно погибшего сына.—„Они (Пушкин и его мать),—сказал современник,—лежат теперь под одним камнем, гораздо ближе друг к другу после смерти, чем были в жизни", -
Еще при жизни матери, Пушкин в 1833—34 гг. жил одно время недалеко от Моховой, на Пантелеймоновской, в доме Оливье. Но до сих пор были тщетны попытки розыскать это здание.
Сохранившиеся известия говорят, что оно стояло „противу Летнего Сада", „близ Цепного моста", „по близости Кочубеев" 52. Но, несмотря на такие достаточно, казалось бы, определенные сведения, найти дом Оливье не удавалось 68. Среди петербургских домовладельцев того времени значатся действительно Оливье, но принадлежавшие им дома расположены были совсем в других частях города 54.
Однако, при ближайшем изучении мною плана города оказалось, что один из домов на Пантелеймоновской ул., ныне ул. Пестеля, близ Цепного моста, принадлежал в то время некоему капитану Оливио. Теперь этот дом № 5 по Пантелеймоновской ул. и он несомненно и является пушкинским домом Оливье (тогда № 113 Литейной части). Фамилия владельца Дома в официальных списках значится, как Оливио но в надгробии его жены на Лазаревском кладбище Алсксандро-Невской Лавры (ум. 1832 г.) она названа Любовью Александровной Оливье 65. Так же называли домовладельца—„Оливье" и все квартиранты его дома, К. И. Опперман, вдова известного военного инженера, публикуя о своем отъезде за границу, сообщала: „спросить в Пантелеймоновской улице против церкви в доме Оливье, под № 113 .
Стоявший тут в конце XVIII века каменный дом принадлежал жене генерал-поручика Раутенфельда. В 20-х годах следующего столетия им владел тит. советник Струбинский. В 30-х годах дом„стал ненадолго собственностью СПБ. плац-адъютанта, капитана л. гв. Павловского полка А. К. Оливио, от которого в середине 40-х годов снова вернулся к Струбинскому. К сожалению, в архиве городской управы не сохранилось никаких документов об этом доме и установить поэтому в точности историю его не представляется возможным. В настоящее время это большой пятиэтажный дом на подвалах. Но в свое время, насколько можно судить, он был трехэтажным. Потом его надстроили, приделали балконы и всячески приукрасили. Лишь во дворе уцелели до ныне от прежней отделки дома кое-какие старые детали. Из них обращает на себя внимание украшающая водопроводную трубу курьезная птичья голова, относящаяся к первой половине XIX века.
Пушкины наняли квартиру в этом доме 1 сентября 1833 года 58. Из писем Н. О. Пушкиной известно, что квартира на Пантелеймоновской была очень велика и хотя цена ее—4.800 руб. была и высокой, Пушкин квартирой своей был очень доволен.
Когда в 1834 г. Наталья Николаевна проводила лето в „Полотняном заводе", Пушкин, описывая ей свой образ жизни в Петербурге, сообщал, что, по утру, проснувшись, он каждый день гуляет, в халате и туфлях, в Летнем саду.—„Ведь Летний Сад—
мой огород".—Но уже в середине лета Пушкин сообщал жене о возникших у него неприятностях с домовладельцем. „Кстати о доме нашем: надобно тебе сказать, что я с нашим хозяином побранился, и вот почему. На днях возращаюсь ночью домой: двери заперты. Стучу, стучу; звоню, звоню. Насилу добудился дворника. А ему уже несколько раз говорил: прежде моего приезда не запирать. Рассердясь на него, дал я ему отеческое наказание. На другой день узнаю, что Оливье на своем дворе декламировал противу меня и велел дворнику меня не слушаться и двери запирать с 10 часов, чтобы воры не украли лестницы. Я тотчас велел прибить к дверям объявление... о сдаче квартиры, а к Оливье написал письмо, на которое дурак до сих пор не отвечал" (письмо от второй половины июня 1834 г.).
Решив расстаться с домом Оливье, Пушкин принял тогда предложение своего друга П. А. Вяземского, уезжавшего с семьей за границу, переехать в его квартиру на Гагаринской наб. в доме Баташева. „С кн. Вяземским я уже условился, — писал Пушкин жене.—беру его квартиру. К 10 августу припасу ему 2.500 руб. и велю перетаскивать пожитки". Перевозить обстановку Пушкину было не далеко. Дом Баташева стоял на Гагаринской, потом Дворцовой наб., вблизи Фонтанки. В настоящее время это темный четырехэтажный дом № 32 по наб. Жореса. Участком этим владел в конце XVIII века тайн. советник Сошман. В начале следующего столетия он перешел не надолго к надв. советнику Масальскому, а потом к кол. ассесору Баташеву, владельцу крупных металлических заводов.
Из числа обитателей этого дома на набережной, следует отметить упоминавшуюся уже Елизавету Хитрово 61. В 1823 г. у подъезда этого дома часто видели Елизавету Михайловну, выезжавшую со своими двумя дочерьми, Дарьей и Екатериной. „Лиза-голенькая" была в то время так еще моложава, что трех красавиц принимали за сестер. Младшая дочь была уже тогда замужем за Фикельмон, впоследствии австрийским посланником в Петербурге, человеком умным и образованным, но старше жены на 27 лет. Е. М. Хитрово вернулась в то время из Италии для приведения в порядок своих запущенных дел. Это удалось устроить при содействии Александра I, не оставшагося равнодушным к красоте Фикельмон.
Прошло десять лет и, как прежде, от этого дома по вечерам отъезжала карета. Это уже не была "Лиза-голенькая" со своими красавицами дочерьми. Это „трехбунчужный паша" Пушкин вывозил в свет свою жену и ее двух сестер. Пушкин жил здесь, по сообщению Бюлера, в первом этаже и квартиру его Н. О. Пушкина, в письме к дочери, называла „прекрасной" 62. Однако, плата за эту квартиру была очень высока—6.700 руб. в год. Эга цена объясняется, конечно, величиной квартиры—в ней было 20 комнат, но Пушкин платил за нее пополам с сестрами Наталии Николаевны — Александрой и Екатериной, поселившимися тут вместе с Пушкиными. Эта совместная жизнь устраивала Пушкина с материальной стороны, но, по его собственным словам, все же стесняла его, как хозяина дома.
Квартира первого этажа баташевского дома, за время существования его, в плане своем не менялась (ее занимал в годы мировой войны небезъизвестный нововременскнй журналист А. Столыпин, „брат премьера", на редкость безвкусно изменивший ее отделку). Но по своему размеру, всего в несколько комнат (значительная часть первого этажа во дворе занята конюшнями), она совершенно не соответствует описаниям пушкинской квартиры. Следует, вернее, полагать, что поэт занимал второй этаж, но и там, в отделке, ничего не сохранилось от прошлого, кроме принадлежащего к квартире балкона на набережную, с хорошей старинной решеткой. Предположение, что Пушкин жил здесь не в первом, а во втором этаже, находит себе подтверждение в появившемся 30 сентября 1832 г. в „СПБ. Ведомостях" объявлении о сдаче в баташевском доме барской квартиры, в бель-этаже, в 30 комнат, с кухней, людскими, и прочими службами. Начало октября 1832 г.— это как раз время, когда Вяземский искал в Петербурге квартиру для переезжавшей из Москвы семьи. Видимо, эта-то квартира в бель-этаже, нанятая тогда Вяземским по указанному объявлению, и перешла от него, в 1834 г., к Пушкину.
Поэт прожил в этой квартире на набережной сравнительно долго—два года, до осени 1836 г.-На Пантелеймоновской Пушкин поссорился с домовладельцем капитаном Оливио. В доме же Баташева у него возникли неприятности с управляющим. „Я вынужден был уехать из дома Баташева, где управляющий оказался негодяем",—писал Пушкин своему отцу в Москву, в недавно опубликованном письме 63.
Баташевы же владели домом у Прачечнего моста еще долго и лишь в 80-х годах он перешел к жене гв. полковника Скалона. Согласно архивным документам баташевский дом первоначально был трехэтажным зданием на подвалах, с 11 окнами по фасаду. Здание заканчивалось наверху „каменным мезонином" в 5 окон. Уже в 1889 г. Скалон, по проекту архитектора Нагеля, вытянула „мезонин" с полуциркульными окнами по всему фасаду. Однако, первые три этажа остались без изменений. Таким образом, встречающиеся в литературе сведения о совершенно новом, стоящем здесь на набережной здании—не вполне точны.
В пушкинское время на Неве, на месте нынешнего въезда на Литейный мост, стояло каменное здание „Литейного двора", построенное еще в первую половину XVIIIвека. „Литейный двор" просуществовал до 1850-х годов, когда его уничтожили при начале работ по сооружению Литейного моста. От этого „Литейного двора" и улица, именовавшаяся в старину Большой и Московской, получила, наконец, название Литейной.—„Я взглянул на Литейную,—записал в мае 1807 г. будущий член Тайного Общества Н. И. Тургенев, живший в дни своей юности тут поблизости на Фурштадтской,—и сердце мое при сем имени облилось кровью. Улица сия получила свое имя от литейного двора. Тут льют пушки, пули, бомбы и все, принадлежащее к артиллерии.—Что? для чего льют это? Мать теряет сына и в нем всю свою надежду, утешение; молодая женщина делается вдовою, дети сиротеют. Война! война! При сем имени сердце чувствительное содрогается".
Стоявший рядом с Литейным двором последний дом по Гагаринской наб., окруженный прекрасным садом, принадлежал в начале XIX века известному протоиерею Самборскому. Это был один из просвещеннейших людей своего времени, много лет своей жизни проведший за границей. Декабрист Розен недаром говорит в своих „Записках", что Самборский, по образованию и понятиям своим, опередил современников на целое столетие. Но православное духовенство негодовало на этого священника, брившего себе голову и носившего на улице сюртук и круглую шляпу,—Теперь об этом доме Самборского на набережной напоминает здесь лишь Самбургский пер. у Шпалерной, ныне ул. Воинова, куда другой своей стороной выходило указанное здание.
Радушный хозяин, Самборский всегда гостеприимно принимал приезжавших к нему из провинции друзей. Здесь, в его доме, родился Сергей Муравьев-Апостол, будущий декабрист, когда родители его прибыли на некоторое время в Петербург.
Но он родился тут не под счастливой звездой. Ему уготована была смерть на кронверке Петропавловской крепости, в расцвете сил, дарований и способностей. Молодой Муравьев-Апостол мужественно встретил, однако, свою тяжкую участь.—Когда его престарелому отцу разрешили навестить сына в крепости, старый дипломат глубоко огорчился, увидев сына в забрызганном кровью мундире, с раздробленной головой.—„Я пришлю тебе,—сказал он,—другое платье".—„Не нужно,—ответил заключенный,—я умру с пятнами крови, пролитой за отечество".
Небольшое расстояние отделяло дом Самборского от стоявшего в начале Моховой ул дома чиновника государственного казначейства Кандалинцева, Обширное владение его простиралось вплоть до Гагаринской ул., куда выходили сад с беседкой и двор64.
Часть участка Кандалинцева, с домом на Моховую, перешла впоследствии во владение известного сенатора Кушникова, выстроившего в 1836 г. на Гагаринской, против Пустого рынка, новый большой дом, стоящий там и поныне. Это дом № 16 по Гагаринской ул., как раз против Рыночной, с видом из окон на Фонтанки и Летний сад. Старое, окрашенное зеленой краской, трехэтажное здание это, с полукруглым окном наверху, типично для построек 20-х и 30-xгодов. В нем характерна также строгая симметрия ряда входов в подвалы, в которых окна, к сожалению, повышены. Дом в настоящее время пришел в ветхость и ждет ремонта.
Дочь Кушникова, Софья Сергеевна, „писанная красавица из красавиц", по выражению современников (миниатюра Мартена сохранила нам ее черты), получила дом в приданое при замужестве с Д. Г. Бибиковым, впоследствии министром внутренних дел. Старый сенатор, с дочерью своей и зятем, занимал дом на Моховой ул. в корпусе же на Гагаринскую ул., в верхнем этаже, поселилась в конце 30-х годов тетка Кушникова, вдова Н. М. Карамзина, Катерина Андреевна 65 Она жила тут в скромной и патриархальной обстановке. В гостиной, освещенной настольной лампой, стояла простая мебель, обитая красным, сильно выцветшим от времени штофом. Когда же собирались гости, все угощение состояло из неизменного крепкого чая, к которому подавались густые сливки и хлеб со свежим маслом. Но приготовлявшиеся Софьей Николаевной, дочерью историка, тартинки, своей необыкновенной тонкостью, славились по всему городу 66.
В гостиной Карамзиной собиралась самая культурная и образованная часть русского общества. Здесь были постоянными гостями Вяземский, Жуковский, А. И. Тургенев, Плетнев, Гнедич, Брюллов, Глинка и Даргомыжский. По словам А. Кошелева, это был единственный дом, „где не играли в карты и говорили по русски". „В обществе Карамзиных,—-писал Гроту Плетнев,—есть то, чего нигде нету—свобода, а следовательно и жизнь"... И дальше он писал: „Там было все, что только есть прекраснейшего между дамами в Петербурге, начиная с Пушкиной (вдовы поэта) до молодой Сологуб" °7.
В весенний апрельский день 1840 г. у Карамзиных собрались гости. В столовой у чая суетилась не молодая уже Софья Карамзина, прозванная „Самовар-паша" за постоянное разливание чая. Кого-то, видимо, ждали.—Вдруг в дверях показался небольшого роста армейский офицер в старом дорожном сюртуке. Высокий лоб его был обрамлен черными мягкими волосами. Взгляд темных глаз был тяжел. С красивыми выхоленными руками не гармонировали кривые ноги, последствие падения в школе на уроке верховой езды. Вся фигура его дышала внутренней силой и привлекала внимание.
Это был Лермонтов, приехавший к Карамзиным проститься перед отъездом в ссылку.—Дуэль с Ба- рантом послужила причиной перевода его на Кавказ, и армейский пехотный полк. Отсюда, с Гагаринской ул., не заезжая уже домой, он собирался отбыть в свой дальний путь.
Лермонтова окружили и забросали вопросами Он был молчалив и отвечал нехотя. Подали чай. Поэт подошел к окну и задумался. Вдали блестела Фонтанка. Летний сад ласкал взор молодой зеленью. По небу скользили легкие облака. Он взял брошенный кем-то лист бумаги и стал писать. Софья Карамзина потребовала прочесть написанное К ней присоединились другие. Поэт помолчал и стал читать:
Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурного, цепью жемчужного
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,
С милого севера в Сторону южную...
И когда он кончил, глаза его были влажны от слез.
На улице зазвенели бубенцы подъехавшей тройки. Лермонтов быстро простился и побежал вниз.
А через год на Кавказе, как холодно гласил документ: „Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьевич Лермонтов, 27 лет, убит на дуэли". На смертном одре, как сообщал современник, Лермонтов лежал с открытыми глазами, с улыбкой презрения, как бы живой, будто разгадав неведомую ему замогильную тайну. И он, такой невзрачный, в этот момент казался прекрасным.