Pushkin Peterburg 5

Дом Голицына на Фонтанке, ныне № 20. Здесь жили А. И. и Н. И. Тургеневы.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

От сожженой Пушкиным десятой главы „Евге­ния Онегина" дошло до нас, как известно, немного строк. Среди них сохранилось случайно несколько отрывочных слов, посвященных людям, связавшим свои имена с декабрьскими событиями 1825 г. Вспоминая их, поэт сказал:

Витийством резким знамениты.

Сбирались члены сей семьи.           

У беспокойного Никиты,

У осторожного Ильи,

Свидетелем этих собраний Тайного Общества у „беспокойного" Никиты Муравьева является дом № 25 по набережной Фонтанки.

Здание это было выстроено в последние годы XVIII века купцом Андреем Кружевниковым и было приобретено от него Катериной Федоровной Муравьевой, матерью декабриста, в октябре 1814 г. 30 вскоре после ее переезда, после смерти мужа, из  Москвы, где этот известный писатель занимал долж­ность попечителя учебного округа. Отделав свой дом, Муравьева широко раскрыла его двери многочислен­ным друзьям и родным. По воскресеньям здесь бывали семейные обеды и случалось, что за стол садилось до семидесяти человек. Тут бывали и по­чтенные сенаторы и безусая молодежь, блестящие кавалергарды и скромные провинциалы—и все это были лишь родственники, близкие и дальние.

Летом все эти друзья собирались у Муравьевой на каменноостровской даче, впоследствии принадле­жавшей купцу Утину.

Среди лиц, подолгу проживавших в этом госте­приимном доме на Фонтанке, надо отметить извест­ного поэта Константина Батюшкова, племянника Михаила Никитича Муравьева В одном своем сти­хотворении Батюшков вспоминал свое пребывание в этом доме летом 1814 г., по возвращении из по­хода:

Я сам, друзья мои, день сердца заплатил,

Когда волненьями судьбины

В отчизну брошенный из дальних стран чужбины, Увидел, наконец, адмиралтейский шпиц,

Фонтанку, этот дом и столько милых лиц,

Для сердца моего единственных на свете.

Но этот дом на Фонтанке, видевший поэта в лучшие дни его жизни, раскрыл перед ним свои двери и в печальный май месяц 1823 г., когда Ба­тюшков, потеряв рассудок (это была наследствен­ная фамильная болезнь), был привезен в тяжелом состоянии к Катерине Федоровне, принявшей его с материнской нежностью. Относившийся к ней, в свои светлые дни, с сыновней преданностью, боль­ной Батюшков ее возненавидел, как возненавидел и дичился всех своих друзей. Для него пришлось на­нять особую дачу (Аллера) на Черной речке, где Батюшков и любил гулять в одиночестве по не­большому садику.

Очевидно, тесная дружба, в свое время, с по­этом привела в дом Муравьевой известного худож­ника Кипренского, о портретах которого Батюшков сказал, что они полны такой жизни и истины, что „им не достает лишь речи". Но недолго, на свое несчастье, прожил „несравненный Оресг" в госте­приимном доме Муравьевой 31. Злой рок судил ему оставить Петербург для осуществления давно леле­янной мечты—поездки в Рим. Там, окруженный по­средственными художниками, он стал рисовать, по совету новых друзей, сухие пейзажи, слащавых и приторных „девочек с плодами", бесконечных „Аполлонов". — Целая бездна отделила навсегда новые произведения Кипренского от прекрасных образцов его прежнего творчества, с такой лег­костью рождавшихся когда-то под его вдохновен­ной кистью в доме Муравьевой на Фонтанке.

Из других представителей русского искусства, проживавших одновременно с Кипренским в этом доме, надо упомянуть известнейшего гравера Ут

кина 32. Он был побочным сыном Михаила Ники­тича Муравьева, но дом Катерины Федоровны стал ему родным кровом и ее сыновья, будущие дека­бристы, любили художника, как родного брата.

Наконец, нельзя забыть, что этот дом на Фон­танке связан также с именем выдающегося русского писателя и историка Н. М. Карамзина, долго здесь жившего.

pet25Еще Михаил Никитич Муравьев верно оценил всю важность научной работы Карамзина и добился для него доступа к тем драгоценным материалам, из которых создалась „История государства рос­сийского". При переезде Карамзина из Москвы в Петербург, в феврале 1816 г., он сначала оста­новился на короткое время в помещении, пригото­вленном для него Катериной Федоровной в ее доме. Когда же осенью 1818 г. тут освободился верхний этаж, Карамзины совсем переехали туда. Прожил здесь историк пять лет, выехав отсюда в 1823 г. на Моховую ул., в дом Мижуева.

Оставил Карамзин этот дом с грустью—узы тесной дружбы соединяли его с Муравьевой, но за­нимаемые им комнаты понадобились для старшего сына Катерины Федоровны—Никиты Михайловича. Годы шли, ее сыновья—Никита и Александр кон­чили ученье и оба состояли уже на военной службе. Никита собирался жениться на А. Г. Чер­нышевой (сестре декабриста) и освобождавшийся за выездом Карамзина третий этаж предназначался молодым. Тут вскоре у Никиты Муравьева сгал со­бираться особый кружок. В нем участвовали буду­щие декабристы; Матвей и Сергей Муравьевы-Апо­столы, Лунин, Николай Тургенев, Бригген и Мить

ков. Здесь - в свой приезд в Петербург бывал и Пестель, всегда горячо споривший с Муравье­вым. Тот очередного задачею ставил конституцию, Пестель же был приверженцем республики, но с единой и сильной властью. Противоположные взгляды разделяли также молодого Муравьева и Ка­рамзина. Тут часто происходили резкие столкновения между историком и „либералистами"23. Карамзин в своем посвятительном письме сказал: „История принадлежит царю". Муравьев начал свою записку словами: „История принадлежит народам".

Вскоре настали декабрьские дни, произошли из­вестные события, Страшный удар разразился над семьей Муравьевых. Никита был присужден к смерт­ной казни, замененной двадцатилетней каторгой, а Александр—к двенадцати годам каторжных работ. Множество их родственников оказались причаст­ными к декабрьскому возмущению-Сергей, Матвей и Ипполит Муравьевы-Апостолы, Артамон Му­равьев и Александр Ник. Муравьев—ведь это была такая большая семья- Из них Ипполит застрелился после неудачного восстания Черниговского полка на юге, Сергей повешен на кронверке Петропавлов­ской крепости, а остальные сосланы в Сибирь.

Катерина Федоровна чуть не сошла с ума от горя и целые дни и ночи молилась. От долгого стояния на коленях у нее образовались такие мо­золи, что она не могла ходить, а от вечных слез она совсем ослепла. Чтобы быть ближе к своим сыновьям, томившимся в Сибири, она переехала в Москву, продав свой дом на Фонтанке Своими постоянными хлопотами и просьбами она больше всех других матерей и жен декабристов не давалаНиколаю I возможности забыть его „друзей 14 де­кабря". И отправляя в Сибирь своим сыновьям целые обозы с продовольствием, вещами и кни­гами, , она много, через них, помогала и другим ссыльным.

Ей не удалось никогда больше увидеть своих сыновей и она имела несчастье пережить смерть Никиты, скончавшегося в 1843 г., в Сибири. Оста­вленный у бабки сын Никиты, после отъезда его матери к сосланному мужу, через год умер. А до­чери, лишенные забот матери, тяжко хворали. Одна из них умерла совсем юной, другая не вынесла тяжкого горя, висевшего над их осиротевшим домом, почти монашеского затворничества с ослепшей, убитой горем бабкой, тоски и ожидания свидания с любимой матерью, и сошла с ума. Наконец, в 1848 г. сошла в могилу прежняя хозяйка этого дома, два десятка лет томивщаяся в страданиях за судьбу своих близких.

Но дом, где создавалась Никитой Муравьевым „Русская конституция", стоит и по ныне на Фон­танке, близ проспекта 25 октября. Это небольшой,  окрашенный коричневой краской, трехэтажный дом, увенчанный скромным фронтоном. Типичная по­стройка, хороших форм, XVIII века, она за свое почти полуторавековое существование не подверг­лась снаружи никаким изменениям. Зато за истек­шее время значительно пострадала внутренняя от­делка дома. Все-же кое-где там и поныне уцелели интересные старинные переходы и красивые ро­зетки и сухарики на карнизах, скромные свидетели дней „беспокойного" Никиты и его бурных споров с друзьями.

Стоящий тут же на Фонтанке, недалеко от дома Муравьевой, по другую сторону реки, дом № 16 по набережной принадлежал, в начале XIX века, канцлеру И. А. Остерману. Об этом государственном деятеле Безбородко сказал: „Беда была, когда за руль брался—худо правил". Здание это, проданное канцлером в 1806 г. военно-сиротскому дому", пе­решло впоследствии к В. П. Кочубею, окончившему свою, богатую почестями,карьеру па посту председа­теля Государственного совета. Пушкин в своем днев­нике назвал Кочубея „ничтожным человеком".—„Но такова бедность России в государственных людях,— прибавил он,—что и Кочубея некем заменить".

Увеличивший свое состояние, по словам Вигеля, с двух до двадцати тысяч крестьян различными операциями, связанными с именами известных бан­киров Перетца и Штиглица, Кочубей жил широко, устраивая вечера и любительские спектакли. На масляницу 1827 г. здесь был разыгран, на итальян­ском языке, „Дон-Жуан", при чем все роли испол­нялись мужчинами. М. И. Глинка в белом пудер- мантеле, в парике, с распущенными волосами, пре­красным контральто спел партию Донны Анны 26.

У Кочубея был очередной бал. Гремела музыка. Карсты подвозили гостей. Внезапно в конце Фон­танки показался мчавшийся вскачь от Невы длин­ный поезд кибиток, замыкаемый жандармами. Неко­торые из сидящих были в кандалах.—Это отпра­вляли в Сибирь партию участников декабрьского восстания. Кибитки неожиданно остановились.— Кареты кочубеевских гостей преградили им путь. На одно мгновенье яркие огни бального зала осветили бледные лица и печальный поезд исчез во тьме ночи.

Долго потом в ссылке вспоминали осужденные ту минуту, когда на их пути случайно мелькнуло видение блестящего бала 27. Молодой поэт А. И. Одо­евский посвятил этому воспоминанию свое пре­красное стихотворение „Бал", заканчивавшееся словами:

Глаза мои в толпе терялись:

Я никого не видел в ней;

Все были сходны, все смешались:

Плясало сборище костей.*

pet26* Герцен записал в „Былом и думах": „Быстрое нравствен­ное падение служило печальным доказательством, как мало развито было между русскими аристократами чувство личного достоинства. Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести теплые слова о родных, друзьях, которым еще вчера жали руку, но которые за ночь взяты. Напротив, явля­лись фанатики рабства, одни из подлости, а другие хуже- бескорыстно".

Одной из интереснейших фигур на приемах Ко­чубеев была старая Наталия Кирилловна Загряж­ская, неизменно восседавшая там в глубоких крес­лах. В своем высоком чепце, закутанная в шаль, она напоминала, пoсловам Вяземского, „старые семейные портреты, писанные кистью великих ху­дожников" 28. Это была тетка хозяйки дома, зани­мавшая у Кочубеев в нижнем этаже несколько комнат на набережную и державшая хозяев дома в строгом повиновении. Загряжская до глубокой старости живо всем интересовалась, щедро помо­гала бедным и постоянно хлопотала за других, не терпя отказа в своих просьбах? Сам Николай I по­баивался ее.—„Хочется мне заехать к Кочубеям,— передавал его слова С. М. Голицын,— какое бы быловремя поудобнее, а то Наталья Кирилловна меня, пожалуй, встретит".

У Загряжской было много причуд, не мешавших, однако, окружающим ее любить. Так, например, Наталья Кирилловна все боялась смерти,—„А ты знаешь,— сказала она однажды Кочубею,—вот Але­ксандровская-то колонна ничем не прикреплена, так и стоит. Я кучеру своему запретила ездить мимо, неравно повалится и задавит..."—Ей было в то время около 90 лет

Частым гостем Загряжской был А. С. Пушкин, женатый на ее внучатной племяннице. Высоко це­нивший беседы Наталии Кирилловны, он, по словам Вяземского, „ловил в ней отголоски поколений и общества, которые уже сошли с лица земли... Некоторые драгоценные частички этих бесед им сохранены; но самое сокровище осталось почти непочатым".

Старая Загряжская пережила Пушкина, скон­чавшись несколько месяцев после смерти поэта. А вскоре, в 1838 г., кочубеевский дом был продан казне. Сюда, к Цепному мосту, на Фонтанку, перешли с Мойки IIIОтделение Собственной его величества канцелярии и Штаб отдельного корпуса жандармов, прославившие навсегда этот—

Большой довольно, белый дом,

Своим известный праведным судом.

В 30-х годах, как об этом будет сказано и своем месте, III Отделение помещалось на Мойке, в доме Таля. Поэтому дальнейшая история кочубеевского дома выходит из намеченных в настоящей

работе рамок. Нельзя, однако, здесь не отметить, что с этим домом на Фонтанке, в особенности с его на­дворными строениями, пришлось ознакомиться впо­следствии ряду наших революционеров. Там для со­держания заключенных были устроены специальные, снабженные решетками, камеры, куда попадали с Пантелеймоновской, через особые ворота.

Вот картина приема тут Бенкендорфом просителей в 1840 г., описанная Герценом.-—„Мрачно и озабо­ченно стояли они у стены, вздрагивали при каждом шуме, жались еще больше и кланялись всем прохо­дящим адъютантам... Наконец, двери отворились нараспашку и вошел Бенкендорф... Лицо его было измято, устало, он имел обманчиво-добрый взгляд... Он мало говорил с просителями, брал просьбу, бросал на нее взгляд, потом отдавал ее Дубельту, прекращая замечания просителя граци­озно-снисходительной улыбкой. Месяцы целые эти люди обдумывали и приготовлялись к этому свида­нию, от которого зависит честь, состояние, семья; сколько труда, усилий было употреблено ими прежде, чем их приняли, сколько раз стучались они в за­пертую дверь, отгоняемые жандармами или швейца­ром. И как должно быть щемящи, велики нужды, которые привели их к начальнику тайной полиции; ведь предварительно были исчерпаны все законные пути... Когда Бенкендорф подошел к старику с ме­далями, тот стал на колени и вымолвил: „Ваше сиятельство, войдите в мое положение".—„Что замерзость,—закричал граф,—вы позорите ваши ме­дали" и, полный благородного негодования, он про­шел мимо, не взяв его просьбы. Старик тихо под­нялся, его стеклянный взгляд выражал ужас и помешательство, нижняя губа дрожала, он что-то лепетал",..

После смерти Бенкендорфа, на смену ему явился Алексей Орлов, человек вспыльчивый и крутой. Среди запуганных обывателей стали ходить слухи о специально устроенных в кабинете Орлова крес­лах, опускавшихся под пол, вместе с провинивши­мися, получавшими тут же ощутительное возмездие за свои вины. При этом, однако, пи они не видели исполнителей этот „веского нравоучения", ни те не видели сиоих жертв 30. Когда за пропуск одной „вредной" книжки, в III Отделение к Орлову был вызван цензор Крылов, шеф жандармов любезно принял его, сказав: „Садитесь, сделайте одолжение, поговорим".—„А я,—рассказывал Крылов,—стою ни жив, ни мертв и думаю себе: что тут делать: не сесть—нельзя, коли приглашает, а сядь у шефа Жандармов, так, пожалуй, еще и высечен будешь..." Орлов снова приглашает и указывает на стоящее возле него кресло,— „Вот,— продолжает Крылов,— я потихоньку и осторожно сажусь себе на самый краешек кресла. Вся душа ушла в пятки. Вот-вот и жду, что у меня под сиденьем подушка опустится и—известно что... Что уж он мне там говорил, я от страха и трепета забыл. Слава богу, однако же, дело тем и кончилось".

Если так трепетал перед III Отделением профес­сор и декан Московского университета, то можно себе представить страх простого обывателя.

Ничто не изменилось в этом доме и при пре­емниках Орлова- Во времена шефства Тимашева по рукам ходили стихи, пародировавшие беседу двух русских столиц. В них говорилось:

У царя у нашего

Верных слуг довольно.

Вот хоть у Тимашева

Высекут пребольно;

Влепят в наказание

Так ударов до ста,

Будешь помнить здание

У Цепного моста.

Москва на эти слова Петербурга отвечала:

У царя у нашего все так политично,

Что и без Тимашева высекут оглично,

И к чему тут здание у Цепного мосга,

Выйдет приказание, выдерут и просто.

Когда III Отделение, наконец, было уничтожено, особняк на Фонтанке был отведен под квартиру министра внутренних дел. И в тех комнатах, где некогда Пушкин и старая Загряжская вели свои проникновенные беседы, теперь министр Д. Сипягин принимал посетителей.

Только один дом отделяет бывшее Ш Отделение от красивого барского особняка, занятого в на­стоящее время Государственным Книжным Фондом (Фонтанка, № 20).

pet27Старый дом этот, с немного утонченными колон­нами (какими массивными, по сравнению с ними, кажутся колонны рядом стоящего дома № 18, одного из лучших домов по Фонтанке), несколько раз переделывался и, конечно, утратил свою перво­начальную архитектуру, после появления по обеим сторонам фасада пристроек. Следует, однако, отме­тить, что правая пристройка его произведена и пер­вые годы существования здания и вновь тогда обра­зованный проезд, со стороны двора, даже архитек­турно небезъинтересен.

В начале XIX века этот казенный дом был от­дан приближенному Александра I, А. Голицыну.

Обер-прокурор Синода и министр народного про­свещения, он ставил себе задачей искоренение „вольнодумства, безбожия и своеволия революцион­ной необузданности". Переехав на Фонтанку в 1812 году, Голицын тотчас же приступил к пере­делке дома 31. Вскоре в верхнем этаже дома, окнами на Фонтанку, поселился в казенной квар­тире любимец Голицына, Александр Иванович Тур­генев, директор департамента духовных испове­даний. Благодаря этому, ближайший друг Тургенева, Пушкин, в переписке с ним, титуловал его „пре­освященством" и всегда „препоручал себя" его мо­литвам. Ему же Пушкин адресовал, при пожалова­нии Тургеневу камергерского звания, послание, на­чинавшееся словами:

В себе, все блага заключая,

Ты, наконец, к ключам от рая

Привяжешь камергерский ключ...

Имя А. И. Тургенева тесно связано с жизнью Пуш­кина. На заре сознательной жизни поэта он помог определению его в лицей. И он же, четверть века спустя, сопровождал из Петербурга в Святогорский монастырь бездыханное тело своего друга.

Тут же в доме Голицына, вместе с Алексан­дром Тургеневым, жил и его брат Николай, о ко­тором когда-то Лагарп сказал, что он „делает честь своей нации и правилами и редким просве­щением". Квартира Тургеневых на Фонтанке слу­жила местом встреч членов литературного кружка „Арзамас". Здесь бывали: Жуковский, В. Л. Пуш­кин, Вигель, Вяземский, Батюшков, Никита Му­равьев и др. Все они носили тут шутливые про­звания: А. С. Пушкин — „Сверчка", В. Л. Пуш­кин— „Вот я вас", Вигель — „Ивикова журавля", Александр Тургенев — „Эоловой арфы" и т. д.

Вигель рассказывает, что тут в квартире Тур­геневых Пушкин написал свою оду „Вольность", послужившую одним из поводов к его ссылке. „Из людей, которые были его старее, — говорит Ви­гель, — Пушкин чаще всего посещал Тургеневых. Они жили на Фонтанке, против Михайловского замка, что ныне Инженерный и к ним, то-есть к мень­шему, Николаю, собирались нередко высокоумные молодые вольнодумцы. Кто-то из них, смотря в от­крытое окно на пустой, тогда забвению брошенный дворец, шутя предложил Пушкину написать на него стихи. Он по матери происходил от арапа генерала Ганнибала, и гибкостью членов, быстротою тело­движений несколько походил на негров и человеко­подобных жителей Африки. С этим проворством вдруг вскочил он на большой и длинный стол, сто­явший перед окном, растянулся на нем, схватил -перо и бумагу и со смехом принялся писать".

Так, по рассказу Вигеля, родились тут под пером

Пушкина известные стихи:

Самовластительный злодеи,

Тебя, твой трон я ненавижу,

Твою погибель, смерть детей

С жестокой радостию вижу...

Из двух братьев—Александр Тургенев был очень общителен. Он всюду бывал и всех знал. По утрам у него на Фонтанке начинался, по словам А. Я. Булгакова, „волшебный фонарь или кукольная ко­

медия: то один, то другой, то поп, то солдат, то нищий, то мамзель". В противоположность ему, его брат Николай был замкнут и малодоступен. Этому своему другу Пушкин посвятил несколько .строк в десятой (сожженной) главе „Евгения Онегина":

Одну Россию в мире видя,

Лелея в ней свой идеал,

Хромой Тургенев им внимал

И, слово „рабство" ненавидя,

Предвидел в сей толпе дворян

Освободителей крестьян.

Один из виднейших, как теперь установлено, членов Тайного Общества, принадлежавший к числу его идейных руководителей, Николай Тургенев в пе­риод декабрьских, событий 1825 г. случайно ока­зался заграницей, где он лечился. Обвиненный в том, что „участвовал в умысле ввести Республи­канское Правление и удалясь заграницу, по при­зыву Правительства, к оправданию не явился", Тургенев был заочно присужден к вечным каторж­ным работам. Требования у Англии его выдачи оказались безуспешными. Только тридцать лет спустя смерть Николая I позволила Тургеневу уви­деть родину...

pet34Много шуток вызывало у молодых „вольнодум­цев", собиравшихся у Тургеневых, церковное пение, доносившееся из домовой церкви Голицына. Онaбыла устроена князем в 1812 г. и в сооружении ее приняли участие выдающиеся русские художники. Архитектору Воронихину принадлежит общая ком­позиция церкви и ее убранства, живопись же ико­ностаса вышла из-под кисти Боровиковского. Наконец, окончательное завершение деталей церкви является работой архитектора Витберга.*

* Красоту этой церкви воспел Державин. Сочинения Дер­жавина под редакцией Я. Грота, т. Ill, стр. 128. Кисти худож­ника Тыранова принадлежит картина.Внутренность церкви А. Н. Голицына", „Северная Пчела" от 20 апреля 1839 г.

Совершенно темный притвор соединявшийся с церковью лестницей из семи ступеней, должен был как бы символизировать духовную тьму павшего чело­века. Такой же скрытый, мистический характер был придан Витбергом каждой детали храма 32. Рядом с ним была устроена личная молельня Голицына. Это были две маленькие комнатки, совершенно тёмные, с на­глухо заложенными окнами, чтобы туда не прони­кал ни один посторонний звук. Посредине стояло подобие гроба, покрытое плащаницей. Молельня освещалась лампадой из пунцового стекла, сделан­ной в виде человеческого сердца. Это кровавое сердце казалось раскаленным и жутко светило в темноте. Здесь, вместе с Голицыным, часто молился Александр I.

Неудивительно, что про эту церковь, ставшую известной всему городу, сложились легенды. Одна из них гласила, что тут у Голицына, под руковод­ством некоего старца Федора, происходили хлы­стовские радения. Когда же Голицын случайно об­наружил, что святой старец является на самом деле орудием какого-то тайного политического сообщества, то старца будто бы завлекли в вырытую ночью перед домом глубокую яму, где и засыпали живого зем­лею. Эти слухи не мешали, однако, высшему петер­бургскому обществу и крупному чиновному миру собираться к обедне в голицынской церкви. Так,

сюда неуклонно являлись известные обскуранты Магницкий и Красовский, в надежде привлечь усерд­ными поклонами , внимание могущественного ми­нистра.

5 февраля 1837 г., несколько дней спустя после смерти Пушкина, в эту церковь приезжала молиться Наталья Николаевна И кто знает в каких своих грехах она приезжала сюда каяться и о чем думала она, подымаясь по семи ступеням лестницы этого полного мистики храма.

Немного сведений сохранилось у нас о домах, связанных в Петербурге с именами декабристов. Тщетны были, в особенности, поиски зданий, слу­живших местожительством П. И. Пестеля, жившего, как известно, постоянно на юге и в Петербурге бывавшего лишь наездами. При посещениях сто­лицы он останавливался, как об этом будет сказано в своем месте, в Демутовом трактире. Но имеются указания, что он проживал в Петербурге и у своих родителей.

Где же жил здесь отец декабриста, Иван Борисович Пестель, „тиран Сибири", сибирский генерал- губернатор, правивший из Петербурга этим отдален­ным краем? Греч случайно обронил в своих запи­сках сообщение, что старик Пестель „жил на Фонтанке, насупротив Михайловского Замка, на одном крыльце с Пукаловой, любовницей Аракчеева, и через нее держался у него в милости". Просла­вившийся своим взяточничеством, а главное женою, Варварой Петровной, открыто торговавшей мило­стями Аракчеева, бывший синодский обер-секретарь Пукалов владел в Петербурге, в середине 20-х годов, домом на Торговой ул. и никаких указаний на его жительство на Фонтанке обнаружить не уда­валось.

Недавно, однако, мне встретилось в „СПБ. Ве­домостях" за 1821 г. (стр. 547) объявление об отъ­езде заграницу И. А. Пукалова из дома № 101 Литейной части. Как оказывается—это нынешний участок № 24 на Фонтанке, расположенный, как совершенно правильно указал Греч, как раз против Михайловского замка. Тут, на Фонтанке, следова­тельно, и жил в одном доме с Пукаловыми ста­рик Пестель.

Но стоявший тогда на этом участке, в центре лицевой линии фасада, небольшой трехэтажный дом купеческой дочери Голашевской не сохранился до настоящего времени. В 1840 г. его надстроили одним этажем и увеличили по сторонам пристройками, превратив в огромное четырехэтажное здание. Впо­следствии дом еще несколько раз переделывали.

До нас не дошло таким образом, следов жилища П. И. Пестеля, „души Тайного Общества и главнейшей пружины его действий",—как характеризуют дека­бриста следственные документы. Много неясного и противоречивого хранит для нас до сих пор образ этого выдающегося человека, все еще не разгадан­ного. „Умный человек во всем смысле этого слова... один из самых оригинальных умов, которые я знаю",—сказал о нем один современник. Эги сло­ва приобретают для нас еще большее значение, если мы вспомним, что они принадлежат Пушкину.

Дом Голашевской, как сказано выше, не уцелел до нашего времени, но рядом с ним, ближе к Симе­оновскому мосту, сохранилось от прошлого старин­ное эффектное здание (теперь № 26) 34. В дни сво­его сооружения оно, конечно, имело несколько иной вид, так как участок Голашевской, свободный тогда еще от строений, открывал боковой фасад здания, впоследствии измененный. Дом этот, хотя и переделывавшийся за свое долгое существование, носит все же следы работы большого мастера, су­мевшего построить редкое еще тогда четырехэтаж­ное здание, хотя и доходного характера, но с тща­тельно разработанным фасадом, украшенным колон­надой и полукружиями, замкнутыми балконами.

Великолепное здание это сооружено в начале XIX века богатым лесопромышленником Мижуевым, вскоре по переходе к нему этого участка от купца Лыкова. Надо заметить при этом, что точное время постройки мижуевского дома неизвестно, но писа­тель В. А. Сологуб в своих воспоминаниях указы­вает, что он родился в этом доме на Фонтанке в 1813 году Очевидно к этому времени дом уже существовал. Сюда к сологубовскому подъезду днем подавалась нарядная карета, украшенная гербом, с ливрейными лакеями на запятках. Швейцар тор­жественно открывал дверь—выходил Сологуб (отец писателя), известный щеголь своего времени, в мод­ной высокой шляпе и синем плаще на красном бар­хате,—он первый ввел в моду такие плащи.

Сологубы недолго жили в этом доме и переехали на Дворцовую наб. А в мижуевском доме поместился статс-секретариат по делам Царства Польского. Здесь жили министр и почти все чиновники его канцелярии. Когда в 1831 г. разразилась холерная эпидемия, народ обвинил в распространении болезни

 и отравлении города—поляков. Тут на набереж­ной собирались у дома толпы народа, ждавшего лишь случая ворваться к полякам. Успокоение на­ступило лишь, когда выяснилось, что ни у кого из задержанных 700 подозрительных лиц не было най­дено никаких ядовитых веществ, К тому же среди них не оказалось ни одного поляка.

Участок Мижуева другой своей стороной выхо­дил на Моховую ул. и на этой его части следует остановиться подробнее, так как тут жил когда-то Карамзин. Здесь была его последняя квартира.

Оставив, как было сказано выше, гостеприимный дом Муравьевой, Карамзин занял тут квартиру в августе 1823 г. и за небольшое помещение во втором дворе платил 5.000 рублей 38, характерное сви­детельство цен того времени. „Новая городская квартира не очень мне нравится,—писал он А. Ф. Малиновскому,—однако ж чиста, тепла и суха. Жал­ко было только расстаться с нашей бывшей доброй хозяйкой"

Тихо текла в Петербурге жизнь Карамзина. „Живем так бережно, что никого не зовем к себе обедать",—сообщал он приятелю. Утро историка на­чиналось обычно в девять часов и, после недолгой ' прогулки с женой, он уходил в свой кабинет Лишь в шесть часов его дверь отворялась для всех. Осторожными шажками входил Жуковский. Он уса­живался в широких креслах всегда где-либо побли­зости Софьи Карамзиной, старшей дочери исто­рика, к которой он питал нежную симпатию. Шумно здоровался А. И. Тургенев, приносивший последние новости. Появлялся Дашков, церемонно расклани­вался Греч. Украшением общества являлась жена Карамзина, Катерина Андреевна, сдержанная к не­сколько холодная, но прекрасная, как статуя древ­ности. „И если бы в голове язычника Фидиаса,— говорит Вигель,—могла блеснуть христианская мысль, и он захотел бы изваять мадонну, то, ко­нечно, дал бы ей черты Карамзиной в молодости".

Pushkin Peterburg 6

Дом Мижуева на Фонтанке, ныне № 26. Здесь жили Н. М. Карамзин и П. А. Вяземский.

С гостями Карамзин оставался до 11 часов, а потом снова уходил в кабинет работать над послед­ними томами своей „Истории". Вот воспоминания современника, вошедшего во двор мижуевского дома: „заглянул к верху—и сердце у меня забилось: вот где он пишет свою Русскую Историю" ,

Тут в доме Мижуева были написаны Карамзи­ным 10-й 11-й томы. Тут они в квартире его и продавались. Тургенев писал Вяземскому 14 марта 1824 г.:- „На Семеновском мосту только и встре­чаешь, что навьюченных томами Карамзина „Исто­рии". Уж 900 экземпляров в три дня продано"

Так, деля свое время между семьей и любимой работой, Карамзин „допивал по каплям сладкое бытие земное". В начале 1826 г. у него внезапно открылась чахотка. Чтобы дать ему возможность дышать свежим воздухом, его перевезли в Таври­ческий Творец. Стали готовиться к поездке в Ита­лию, Начались сборы, приготовления... Но как ска­зал Фридрих II: „Люди—это муравьи. Они трудятся, строят, а садовник, внезапно вошедший в сад, но­гою все разрушает". Так было и с Карамзиным. Приготовления к отъезду оказались напрасны. 22 мая его не стало. Его похоронили с большой пыш­ностью на Александро-Невском кладбище, где и поныне покоится его прах.

Последние десять лет своей жизни Карамзин провел в Петербурге. Но он не любил его шума. Старая патриархальная Москва привлекала его к себе. „Там,—писал он, - я провел молодость, начал стариться, там должно мне и умереть; там земля дружелюбнее откроет мне свои недра, как ста­рому знакомому". Но „дань признательной Рос­сии к трудам Карамзина" длилась недолго. Уже через год после его смерти Вяземский писал: „Кто из нас положил цветок на уединенную могилу его? Мы, жившие его жизнью, страдавшие его страда­ниями, мы, одолженные ему лучшими благами души и сердца, что мы сделали? Опустили его в могилу, бросили горсть земли на землю его и смолкли, как умершие..."

Сто лет прошло со смерти Карамзина, давно уже теперь совсем позабыты его работы, когда-то столь волновавшие современников их преувеличен­ной сентиментальностью и ревнивым патриотизмом.

pet32В этом же доме на Моховой, связанном с име­нем Карамзина, жил также его близкий друг, поэт и литератор П. А. Вяземский. Его отец, умирая, поручил заботам Карамзина своего четырнадцати­летнего сына. Брак же Карамзина с сестрой Вязем­ского -Катериной Андреевной Колывановой, сбли­зил их еще теснее. „О, мой второй отец,—писал Вяземский,—любовью, делом, словом, ты был мне отческим примером и покровом". Любящий прием­ный сын поселился даже впоследствии в доме Мижуева на Моховой, где все напоминало ему его „вто­рого отца".

Вяземский был неизменным гостем Карамзиных в годы своего пребывания в Петербурге. У них он познакомился с Пушкиным, тесная дружба с кото­

рым оборвалась только со смертью великого поэт». Вяземскому Пушкин посвятил свои известные строки:

Судьба своя дары явить желал» в нем,

В счастливом баловне соединив ошибкой

Богатство, знатный род с возвышенным умом

И простодушие с язвительной улыбкой.

Тут на Моховой была холостая квартира Вязем­ского. Когда же в октябре 1832 г. семья его пере­ехала в Петербург, Вяземским был дан здесь вечер, на котором собрались все его литературные друзья. Тут решено было положить конец журнальной моно­полии Греча и Булгарина. В связи с этим возник вопрос об основании серьезного политического журнала, который отвечал бы запросам культурного русского читателя.

Поселившись с семьей в доме Баташевых на Гагаринской наб., Вяземский, уезжая в конце 1834 г. заграницу, передал свою квартиру А. С. Пушкину *.

* Впоследствии Вяземский снова вернулся в дом Мижуева на Моховой ул.

Близость Вяземского к поэту была всем извест­на. Он оказался в числе тех друзей Пушкина, ко­торым был разослан злостный анонимный пасквиль. Но вот свершилось горестное событие—Пушкина не стало. Свидетели передавали, что во время отпе­вания в Конюшенной церкви тела поэта, вся обшир­ная площадь перед нею представляла сплошное море человеческих голов. Когда же, наконец, стали выносить гроб из церкви, шествие внезапно оста­новилось. На пути кто-то бился на земле в рыда­ниях. Это был Вяземский.

Длинную жизнь прожил он, пережив Пушкина более чем на сорок лет, оказавшись „среди новых поколений"—„докучный гость, и лишний, и чужой"- Но для нас он навсегда друг юности великого поэта и, вспоминая имена Дельвига и Александра Тургенева, на память невольно приходит и имя Вяземского. Вот его завет „грядущим поколе­ниям":

Пусть наша память, светлой тенью

Мерцая на небе живых,

Не будет чуждой поколенью

Грядущих путников земных.

Здесь следует упомянуть еще одного пламенного друга Пушкина. Он привлек к себе недавно большое внимание вновь найденными письмами к нему поэта.

В 30-х годах, на Моховой в доме Мижуева, в ближайшем соседстве с Вяземским, жила Элиза Хитрово 43. Любимая дочь фельдмаршала Кутузова, по первому браку Тизенгаузен, а потом вдова гене­рала Хитрово, она вела открытый образ жизни. Ее гостиная всегда была переполнена представителями литературы и высшего света. Эта „Лиза-голенькая", прозванная так за сохраненную сю чуть ли не до пятидесяти лет привычку показывать свои открытые плечи, поздно просыпаясь, принимала своих близких друзей, лежа в постели. Когда гость, допущенный в спальню, собирался, поздоровавшись с хозяйкой, сесть в кресло, Хитрово останавливала его: „Нет, не садитесь на это кресло, это Пушкина; нет, не на этот диван, это место Жуковского; нет, не на этот стул—это стул Гоголя; садитесь ко мне на кровать— то место всех"

Но эта „Лиза-голенькая" была в полном смысле слова „другом друзей своих". По сообщению со­временника, в ней дружба „возвышалась до степени доблести". Однако, как рассказывает Н. М. Смир­нов, Элиза „к гению Пушкина возымела страсть и преследовала его несколько лет. Она надоела ему несказанно, но он никак не мог решиться огорчить ее, оттолкнув от себя, хотя, смеясь, бро­сал в огонь, не читая, ее ежедневные записки; но, чтобы не обидеть ее самолюбия, он не переставал часто навещать ее в приемные часы перед обе­дом".

Элиза до самой кончины поэта сохранила к нему трогательную привязанность. Она защищала доро­гую ей память Пушкина от злобной клеветы, со­провождавшей его имя и за гробом.

Вблизи мижуевского дома на Моховой ул., там, где теперь стоит дом под № 27, в пушкинское время возвышался блестящий дворец, принадле­жавший когда-то одному из родственников Екате­рины I — Скавронскому.

Благодаря родству с всероссийской императрицей, Карл Скавронский, простой крестьянин, был пожа­лован графским титулом и награжден громадным состоянием. Внук этого Скавронского, Павел, был большим чудаком, помешанным на музыке и в доме его разрешалось говорить только речитативом. Благодаря своей женитьбе на племяннице всесильного Потемкина, он, всего 28 лет от роду, был назначен посланником в Неаполь (1785 г.). Ьго прекрасный дом на Моховой ул., с большим садом, был ку­плен тогда Екатериной II для принцессы Августы Вюртемберг-Штутгардтской известной своей красотой и трагической участью.

После женитьбы вел. кн. Павла Петровича на принцессе Вюртембергской, будущей императрице) Марии Федоровне, Екатерина разрешила приехать в Россию старшему брату Марии Федоровны— принцу Фридриху-Вильгельму Вюртембергскому, женатому на принцессе Брауншвейгской. Заслужив расположение Екатерины, принцесса получила от нее прозвание „Зельмирьі" (по известной трагедии Belloy) и, вдобавок к этому,—подарок, великолеп­ный дом Скавронских на Моховой ул. Зельмира по­селилась тут со своим мужем. Жители Моховой всегда с интересом наблюдали выезд из дворца супружеской четы. Герцог был так толст, что своей необъятной фигурой заполнял все простран­ство кареты. Он так располнел на русских хлебах, что мог есть только за особым столом со спе­циально сделанным для него выемом.

В своей семейной жизни супруги не обнаружи­вали согласия и дом на Моховой часто был свидетелем ссор августейших хозяев. После од­ной из них, принц, избив свою жену и вырвав даже у нее клок волос, запер ее в особой ком­нате. Но Зельмира сумела написать письмо Екате­рине и бросила его в форточку на улицу. Будоч­ник поднял его и оно дошло до дворца. Принца услали в Выборг генерал-губернатором, очевидно, считая его характер вполне соответствующим новым высоким обязанностям. Когда же, спустя некоторое время, Зельмира однажды бросилась перед Екате­риною на колени, умоляя о защите, ей было раз­решено временно поселиться в Зимнем. Желая, однако, положить конец непрекращавшимся в го­роде толкам о громкой семейной истории ближайших родных ее сына, Екатерина отослала Зельмиру в замок Лоде, под Ревелем, купленный когда-то для Григория Орлова. Этим замком управлял до­веренный человек Орлова, отставной генерал-лей­тенант Польман 47.

Здесь вскоре свершились события, так и остав­шиеся навсегда невыясненными. 21 сентября 1788 г. в Зимний дворец пришла эстафета о смерти принцессы, скончавшейся всего 24 лет от роду „от застоя кровей, что с нею и прежде бывало". Окружающие принцессу, по рассказам, слышали крики, но все происшедшее так и осталось покры­тым тайной. Передавали, что Зельмира была близка с Польманом и родившийся у нее ребенок был по­ложен в гроб вместе с матерью, повидимому уби­той. Гроб принцессы был поставлен в углу мест­ной кирки и простоял там до 1819 г., когда после­довало распоряжение предать земле прах Зель- миры и расследовать все это дело. Но Польмана давно уже не было в живых и что произошло тридцать лет назад установить было невоз­можно. Когда в 1887 г. чинили пол кирки и рас­крыли гроб, там 'оказался, рядом с костями прин­цессы, скелет ребенка. Но в следующем году гроб этот из церкви исчез. Видимо считали необходи­мым уничтожить все следы этого дела.—Такова трагическая судьба Зелъмиры, владетельницы ука­занного дома на Моховой ул.

Следующим владельцем дворца явился швейцарский выходец Рибопьер, друг Лагарпа, рекомен­довавшего его, как передавали, в наставники к вел. кн. Александру Павловичу.

После смерти Рибопьера, его вдова, славив­шаяся своей красотой Аграфена Александровна, продолжала вести здесь, как и при муже, открытый образ жизни. С особенным радушием принимались тут иностранные дипломаты, между которыми Сегюр и Кобенцель были постоянными посетителями. Сыну ее, известному красавцу Александру Рибопьеру, Павел I хотел одно время оказать честь, женив его на своей фаворитке Лопухиной. Брак этот не состоялся, но Рибопьер, за якобы оскорби­тельные отзывы о царской фаворитке, был посажен в секретный каземат Петропавловской крепости 48, мать и сестры его были высланы из Петербурга, все имущество, в том числе дом на Моховой,—кон­фисковано. Рибопьеры вернулись в свой дом лишь с воцарением Александра.

После Рибопьеров домом этим владели Апрак­сины 49, сдававшие тут квартиры в наем. Здесь в 30-х годах, вместе со своей тещей, известной Архаровой, поселился А. Сологуб, вынужденный, после своего разорения, продать особняк на Двор­цовой наб. Будущий автор „Тарантаса", В. А. Сологуб, в своих записках вспоминал, много лет спустя, просторный бель-этаж этого дома, огромный, окру­жавший дом, сад и существовавшую тут тогда до­мовую церковь. Впоследствии, когда старики Пуш­кины поселились в доме Кленберга на Моховой, они посещали эту домовую апраксинскую церковь.

Тут же, в доме Апраксина, прожил свои юные годы известный акварелист Петр Соколов, впервые ознакомивший Петербург с достоинствами акварельного рисунка. Покровительство хозяина дома спо­собствовало тому, что портреты Соколова вошли тогда в моду. Переехав с Моховой на Васильев­ский остров, Соколов женился на дочери худож­ника Брюлло, Юлии, сестре знаменитого Карла Брюллова. Но он не порывал связи с домом на Моховой и его хозяин, Апраксин, был на этой свадьбе посаженым отцом.

В 1837 г. бывший дом Зельмиры перешел к из­вестному богачу, секунд-майору Ивану Акимовичу Мальцеву, поселившемуся здесь со своей красави­цей женой, урожденной Вышеславцевой. По пер­вому браку она была Пушкина, жена писателя Ва­силия Львовича Пушкина, родного брата Сергея Львовича, отца поэта. Но семейная жизнь Пуш­киных сложилась неудачно. Из-за „прелюбодейной связи мужа с вольноотпущенной девкой", брак этот, по требованию жены, был расторгнут и она вышла замуж за Мальцева.

А. С. Пушкин хорошо знал новых владельцев дома, так как он бывал у них еще в Москве, в собственном их доме в Варсонофиевском пер. По­эт навещал там племяника И. А. Мальцова—С. С. Мальцева, молодого филолога, с которым, как и с его братом, И. С. Мальцевым, участником веневитинского кружка „любомудров", Пушкин был связан добрыми отношениями.

Что стало в дальнейшим с этим домом Мальце­вых на Моховой ул.?—Судьба его оказалась пе­чальной.—Блестящее произведение какого-то несо­мненно выдающегося архитектора, дворец этот простоял нетронутым до начала 80-х годов. Это было прекрасное здание в два этажа, с рустованным низом. Посреди возвышался, как гласят документы, каменный „мезонин" в 9 окон, увенчанный великолепным фронтоном с пышной мифологической сценой. Пилястры украшали вто­рой и третий этажи.

Но к этому времени пошатнулось громадное состояние Мальцевых. Единственный сын И. А. Маль­цева, Сергей Иванович, отличавшийся огромной предпримчивостью, владелец сотен тысяч десятин земли и известных чугуно-литейных, хрустальных и стекольных заводов, „зарвался" в своих делах и, резко прервав свою деятельность (на его заводах работало сто тысяч рабочих), уехал умирать в Крым 50. Его же дом на Моховой перешел к некоему Кор­нилову, решившему перестроить здание. В 1882 г. его надстроили и перестроили, не сохранив никаких следов блестящего здания XVIII века. Когда дом затем стал собственностью страхового общества „Россия", весь оставшийся незастроенным еще сад был использован в 1897 г. под двор, который окру­жили новыми постройками (решетка сооружена по проекту Леонтия Бенуа). И теперь лишь выходящий на Моховую сад бывшего дома страхового общества (№№ 27—29) напоминает нам, своими несколькими чахлыми деревьями, о находившемся тут когда-то великолепном саде принцессы Зельмиры.

Тут же на Моховой ул. стоял дом Кленберга, где жили одно время родители Пушкина.

Надо отметить, что описанная выше квартира Пушкиных в доме Клокачева была далеко не един­ственной их квартирой в Петербурге. За годы своего пребывания в столице они Переменили ихмножество. Кроме домов Клокачева и Устинова наФонтанке (ныне №№ 185 и 92), нам известны квартиры С. Л. и Н. О. Пушкиных у Синего моста, в доме наследников капитана Касторского в Свеч­ном пер, (теперь № 5) и в доме чиновника 8 класса Ефимова на Гагаринской ул. (ныне № 12). Эта склон­ность к частым переездам была особенностью На­дежды Осиповны Пушкиной. Если по каким-либо обстоятельствам переезжать было неудобно, Надежда Осиповна стремилась изменить в квартире все, что было возможно. Не спрашивая согласия Сергея Львовича, она превращала кабинет в гостиную, спальную в столовую, меняя обои, переставляя ме­бель и пр.

Pushkin Peterburg 7

Дом принцессы „Зельмиры" (Вюртембергской) на Моховой ул., ныне № 27. Архив Лен. Отд. ком. хозяйства.Здание перестроено.

Квартира в доме Кленберга была нанята для родителей А. С. Пушкиным. К приезду стариков в Петербург, 15 декабря 1834 г., ремонт ее еще не был вполне закончен и Пушкиным пришлось некоторое время прожить на Мойке в гостинице „Демут". Но уже 4 января 1835 г. Надежда Оси­повна писала дочери, что письма ее „принес Алек­сандр на нашу новую квартиру (на Моховой в доме Кленберга)" 51.

Но А. С. Пушкин не часто баловал своих роди­телей визитами и в его холостые годы . Надежда Осиповна, уже гордившаяся свом знаменитым сыном, заманивала его иногда к обеду любимым им пече­ным картофелем. Привлечь же сына к обеду чем- либо другим было трудно, так как старики Пуш­кины далеко не были гастрономами. Поэтому-то Дельвиг, предлагая однажды Александру Сергее­вичу обедать у его родителей, писал своему приятелю:

Друг Пушкин, хочешь ли отведать

Дурного масла, яиц гнилых,—

Так приходи со мной обедать

Сегодня у своих родных.

Надо сказать, что материальные обстоятельства стариков Пушкиных были к этому времени очень затруднительны. Чрезвычайно красочно описал А. С. Пушкин свои беседы по денежным делам с родителями в начале 1834 г.—„На днях отец мой посылает за мной. Прихожу—нахожу его в слезах, мать в постели—весь дом в ужасном беспокойстве. „Что такое?"—Имение описывают.—„Надо скорее заплатить долг".—Уж долг заплачен.—„О чем же горе?" —Жить нечем до октября.—„Поезжайте в де­ревню".—Не с чем".

К этому времени, как передавали современники, Сергей Львович превратился уже в беззубого, слез­ливого старичка, постоянно прилизывавшего скуд­ные остатки волос фиксатуаром. Это не мешало ему, однако, влюбляться в десятилетних девочек и комично их ревновать.

Что касается Надежды Осиповны, то ко времени переезда в дом Кленберга на Моховой, она была уже больна. Лето ей не принесло облегчения и осенью у нее произошел рецидив болезни. Вскоре, 29 марта 1836 г., она скончалась. Сергей Львович, во время агонии жены, рвал на себе в отчаянии во­лосы и его должны были вынести в соседнюю комнату. Александр Сергеевич никогда не был очень близок с матерью, но, при последних минутах ее, он рыдал, как ребенок.

Надежда Осиповна погребена была в Святогор­ском монастыре и не прошло еще года, как рядом с ней был опущен в землю гроб ее безвременно погибшего сына.—„Они (Пушкин и его мать),—ска­зал современник,—лежат теперь под одним камнем, гораздо ближе друг к другу после смерти, чем были в жизни",     -

Еще при жизни матери, Пушкин в 1833—34 гг. жил одно время недалеко от Моховой, на Пантелеймоновской, в доме Оливье. Но до сих пор были тщетны попытки розыскать это здание.

Сохранившиеся известия говорят, что оно стояло „противу Летнего Сада", „близ Цепного моста", „по близости Кочубеев" 52. Но, несмотря на такие до­статочно, казалось бы, определенные сведения, найти дом Оливье не удавалось 68. Среди петербургских домовладельцев того времени значатся действи­тельно Оливье, но принадлежавшие им дома рас­положены были совсем в других частях города 54.

Однако, при ближайшем изучении мною плана го­рода оказалось, что один из домов на Пантелеймоновской ул., ныне ул. Пестеля, близ Цепного моста, принадлежал в то время некоему капитану Оливио. Теперь этот дом № 5 по Пантелеймоновской ул. и он несомненно и является пушкинским домом Оливье (тогда № 113 Литейной части). Фамилия владельца Дома в официальных списках значится, как Оли­вио но в надгробии его жены на Лазаревском кладбище Алсксандро-Невской Лавры (ум. 1832 г.) она названа Любовью Александровной Оливье 65. Так же называли домовладельца—„Оливье" и все квартиранты его дома, К. И. Опперман, вдова известного военного инженера, публикуя о своем отъезде за границу, сообщала: „спросить в Пантелеймоновской улице против церкви в доме Оливье, под № 113 .

pet36Стоявший тут в конце XVIII века каменный дом принадлежал жене генерал-поручика Раутенфельда. В 20-х годах следующего столетия им владел тит. советник Струбинский. В 30-х годах дом„стал нена­долго собственностью СПБ. плац-адъютанта, капи­тана л. гв. Павловского полка А. К. Оливио, от которого в середине 40-х годов снова вернулся к Струбинскому. К сожалению, в архиве городской управы не сохранилось никаких документов об этом доме и установить поэтому в точности историю его не представляется возможным. В настоящее время это большой пятиэтажный дом на подвалах. Но в свое время, насколько можно судить, он был трехэтажным. Потом его надстроили, приделали бал­коны и всячески приукрасили. Лишь во дворе уце­лели до ныне от прежней отделки дома кое-какие старые детали. Из них обращает на себя внимание украшающая водопроводную трубу курьезная птичья голова, относящаяся к первой половине XIX века.

Пушкины наняли квартиру в этом доме 1 сентября 1833 года  58. Из писем Н. О. Пушкиной известно, что квартира на Пантелеймоновской была очень велика и хотя цена ее—4.800 руб. была и высокой, Пушкин квартирой своей был очень доволен.

Когда в 1834 г. Наталья Николаевна проводила лето в „Полотняном заводе", Пушкин, описывая ей свой образ жизни в Петербурге, сообщал, что, по утру, проснувшись, он каждый день гуляет, в ха­лате и туфлях, в Летнем саду.—„Ведь Летний Сад—

мой огород".—Но уже в середине лета Пушкин со­общал жене о возникших у него неприятностях с домовладельцем. „Кстати о доме нашем: надобно тебе сказать, что я с нашим хозяином побранился, и вот почему. На днях возращаюсь ночью домой: двери заперты. Стучу, стучу; звоню, звоню. Насилу добудился дворника. А ему уже несколько раз го­ворил: прежде моего приезда не запирать. Рассердясь на него, дал я ему отеческое наказание. На другой день узнаю, что Оливье на своем дворе деклами­ровал противу меня и велел дворнику меня не слушаться и двери запирать с 10 часов, чтобы воры не украли лестницы. Я тотчас велел прибить к дверям объявление... о сдаче квартиры, а к Оливье написал письмо, на которое дурак до сих пор не отвечал" (письмо от второй половины июня 1834 г.).

Решив расстаться с домом Оливье, Пушкин принял тогда предложение своего друга П. А. Вяземского, уезжавшего с семьей за границу, пере­ехать в его квартиру на Гагаринской наб. в доме Баташева. „С кн. Вяземским я уже условился, — писал Пушкин жене.—беру его квартиру. К 10 авгу­сту припасу ему 2.500 руб. и велю перетаскивать пожитки". Перевозить обстановку Пушкину было не далеко. Дом Баташева стоял на Гагаринской, потом Дворцовой наб., вблизи Фонтанки. В настоящее время это темный четырехэтажный дом № 32 по наб. Жореса. Участком этим владел в конце XVIII века тайн. советник Сошман. В начале следующего сто­летия он перешел не надолго к надв. советнику  Масальскому, а потом к кол. ассесору Баташеву, владельцу крупных металлических заводов.

Из числа обитателей этого дома на набережной, следует отметить упоминавшуюся уже Елизавету Хитрово 61. В 1823 г. у подъезда этого дома часто видели Елизавету Михайловну, выезжавшую со своими двумя дочерьми, Дарьей и Екатериной. „Лиза-голенькая" была в то время так еще моложава, что трех красавиц принимали за сестер. Младшая дочь была уже тогда замужем за Фикельмон, впоследствии австрийским посланником в Петербурге, человеком умным и образованным, но старше жены на 27 лет. Е. М. Хитрово вернулась в то время из Италии для приведения в порядок своих запущенных дел. Это удалось устроить при содействии Александра I, не оставшагося равнодушным к красоте Фикельмон.

Прошло десять лет и, как прежде, от этого дома по вечерам отъезжала карета. Это уже не была "Лиза-голенькая" со своими красавицами дочерь­ми. Это „трехбунчужный паша" Пушкин вывозил в свет свою жену и ее двух сестер. Пушкин жил здесь, по сообщению Бюлера, в первом этаже и квартиру его Н. О. Пушкина, в письме к дочери, называла „прекрасной" 62. Однако, плата за эту квар­тиру была очень высока—6.700 руб. в год. Эга цена объясняется, конечно, величиной квартиры—в ней было 20 комнат, но Пушкин платил за нее пополам с сестрами Наталии Николаевны — Александрой и Екатериной, поселившимися тут вместе с Пушки­ными. Эта совместная жизнь устраивала Пушкина с материальной стороны, но, по его собственным словам, все же стесняла его, как хозяина дома.

Квартира первого этажа баташевского дома, за время существования его, в плане своем не меня­лась (ее занимал в годы мировой войны небезъизвестный нововременскнй журналист А. Столыпин, „брат премьера", на редкость безвкусно изменивший ее отделку). Но по своему размеру, всего в несколько комнат (значительная часть первого этажа во дворе занята конюшнями), она совершенно не соответствует описаниям пушкинской квартиры. Следует, вернее, полагать, что поэт занимал второй этаж, но и там, в отделке, ничего не сохранилось от прошлого, кроме принадлежащего к квартире балкона на набережную, с хорошей старинной решеткой. Предположение, что Пушкин жил здесь не в первом, а во втором этаже, находит себе подтверждение в появившемся 30 сентября 1832 г. в „СПБ. Ведомостях" объявле­нии о сдаче в баташевском доме барской квартиры, в бель-этаже, в 30 комнат, с кухней, людскими, и прочими службами. Начало октября 1832 г.— это как раз время, когда Вяземский искал в Петербурге квартиру для переезжавшей из Москвы семьи. Видимо, эта-то квартира в бель-этаже, нанятая тогда Вяземским по указанному объявлению, и перешла от него, в 1834 г., к Пушкину.

Поэт прожил в этой квартире на набережной сравни­тельно долго—два года, до осени 1836 г.-На Пантелеймоновской Пушкин поссорился с домовладельцем капитаном Оливио. В доме же Баташева у него воз­никли неприятности с управляющим. „Я вынужден был уехать из дома Баташева, где управляющий оказался негодяем",—писал Пушкин своему отцу в Москву, в недавно опубликованном письме 63.

Баташевы же владели домом у Прачечнего моста еще долго и лишь в 80-х годах он перешел к жене гв. полковника Скалона. Согласно архивным доку­ментам баташевский дом первоначально был трехэтажным зданием на подвалах, с 11 окнами по фа­саду. Здание заканчивалось наверху „каменным мезонином" в 5 окон. Уже в 1889 г. Скалон, по про­екту архитектора Нагеля, вытянула „мезонин" с полу­циркульными окнами по всему фасаду. Однако, первые три этажа остались без изменений. Таким образом, встречающиеся в литературе сведения о совершенно новом, стоящем здесь на набережной здании—не вполне точны.

В пушкинское время на Неве, на месте нынеш­него въезда на Литейный мост, стояло каменное здание „Литейного двора", построенное еще в первую половину XVIIIвека. „Литейный двор" просущество­вал до 1850-х годов, когда его уничтожили при начале работ по сооружению Литейного моста. От этого „Литейного двора" и улица, именовавшаяся в старину Большой и Московской, получила, на­конец, название Литейной.—„Я взглянул на Литей­ную,—записал в мае 1807 г. будущий член Тайного Общества Н. И. Тургенев, живший в дни своей юности тут поблизости на Фурштадтской,—и сердце мое при сем имени облилось кровью. Улица сия получила свое имя от литейного двора. Тут льют пушки, пули, бомбы и все, принадлежащее к артил­лерии.—Что? для чего льют это? Мать теряет сына и в нем всю свою надежду, утешение; молодая женщина делается вдовою, дети сиротеют. Война! война! При сем имени сердце чувствительное содро­гается".

Стоявший рядом с Литейным двором последний дом по Гагаринской наб., окруженный прекрасным садом, принадлежал в начале XIX века известному протоиерею Самборскому. Это был один из про­свещеннейших людей своего времени, много лет своей жизни проведший за границей. Декабрист Розен недаром говорит в своих „Записках", что Самборский, по образованию и понятиям своим, опередил современников на целое столетие. Но православное духовенство негодовало на этого священника, брив­шего себе голову и носившего на улице сюртук и круглую шляпу,—Теперь об этом доме Самборского на набережной напоминает здесь лишь Самбургский пер. у Шпалерной, ныне ул. Воинова, куда другой своей стороной выходило указанное здание.

Радушный хозяин, Самборский всегда госте­приимно принимал приезжавших к нему из провин­ции друзей. Здесь, в его доме, родился Сергей Муравьев-Апостол, будущий декабрист, когда роди­тели его прибыли на некоторое время в Петербург.

Но он родился тут не под счастливой звездой. Ему уготована была смерть на кронверке Петропа­вловской крепости, в расцвете сил, дарований и спо­собностей. Молодой Муравьев-Апостол мужествен­но встретил, однако, свою тяжкую участь.—Когда его престарелому отцу разрешили навестить сына в крепости, старый дипломат глубоко огорчился, увидев сына в забрызганном кровью мундире, с раз­дробленной головой.—„Я пришлю тебе,—сказал он,—другое платье".—„Не нужно,—ответил заклю­ченный,—я умру с пятнами крови, пролитой за отечество".

Небольшое расстояние отделяло дом Самборского от стоявшего в начале Моховой ул дома чиновника государственного казначейства Кандалинцева, Обширное владение его простиралось вплоть до Гагаринской ул., куда выходили сад с беседкой и двор64.

Часть участка Кандалинцева, с домом на Мохо­вую, перешла впоследствии во владение известного сенатора Кушникова, выстроившего в 1836 г. на Гагаринской, против Пустого рынка, новый большой дом, стоящий там и поныне. Это дом № 16 по Га­гаринской ул., как раз против Рыночной, с видом из окон на Фонтанки и Летний сад. Старое, окра­шенное зеленой краской, трехэтажное здание это, с полукруглым окном наверху, типично для построек 20-х и 30-xгодов. В нем характерна также строгая симметрия ряда входов в подвалы, в которых окна, к сожалению, повышены. Дом в настоящее время пришел в ветхость и ждет ремонта.

Дочь Кушникова, Софья Сергеевна, „писанная красавица из красавиц", по выражению современ­ников (миниатюра Мартена сохранила нам ее черты), получила дом в приданое при замужестве с Д. Г. Би­биковым, впоследствии министром внутренних дел. Старый сенатор, с дочерью своей и зятем, занимал дом на Моховой ул. в корпусе же на Гагаринскую ул., в верхнем этаже, поселилась в конце 30-х го­дов тетка Кушникова, вдова Н. М. Карамзина, Ка­терина Андреевна 65 Она жила тут в скромной и патриархальной обстановке. В гостиной, освещен­ной настольной лампой, стояла простая мебель, обитая красным, сильно выцветшим от времени што­фом. Когда же собирались гости, все угощение состояло из неизменного крепкого чая, к которому подавались густые сливки и хлеб со свежим мас­лом. Но приготовлявшиеся Софьей Николаевной,  дочерью историка, тартинки, своей необыкновенной тонкостью, славились по всему городу 66.

pet38В гостиной Карамзиной собиралась самая куль­турная и образованная часть русского общества. Здесь были постоянными гостями Вяземский, Жу­ковский, А. И. Тургенев, Плетнев, Гнедич, Брюл­лов, Глинка и Даргомыжский. По словам А. Кошелева, это был единственный дом, „где не играли в карты и говорили по русски". „В обществе Ка­рамзиных,—-писал Гроту Плетнев,—есть то, чего нигде нету—свобода, а следовательно и жизнь"... И дальше он писал: „Там было все, что только есть прекраснейшего между дамами в Петербурге, начи­ная с Пушкиной (вдовы поэта) до молодой Соло­губ" °7.

В весенний апрельский день 1840 г. у Карамзи­ных собрались гости. В столовой у чая суетилась не молодая уже Софья Карамзина, прозванная „Самовар-паша" за постоянное разливание чая. Кого-то, видимо, ждали.—Вдруг в дверях показался небольшого роста армейский офицер в старом до­рожном сюртуке. Высокий лоб его был обрамлен черными мягкими волосами. Взгляд темных глаз был тяжел. С красивыми выхоленными руками не гармонировали кривые ноги, последствие падения в школе на уроке верховой езды. Вся фигура его дышала внутренней силой и привлекала внимание.

Это был Лермонтов, приехавший к Карамзиным проститься перед отъездом в ссылку.—Дуэль с Ба- рантом послужила причиной перевода его на Кав­каз, и армейский пехотный полк. Отсюда, с Гага­ринской ул., не заезжая уже домой, он собирался отбыть в свой дальний путь.

Лермонтова окружили и забросали вопросами Он был молчалив и отвечал нехотя. Подали чай. Поэт подошел к окну и задумался. Вдали блестела Фонтанка. Летний сад ласкал взор молодой зеленью. По небу скользили легкие облака. Он взял брошен­ный кем-то лист бумаги и стал писать. Софья Ка­рамзина потребовала прочесть написанное К ней присоединились другие. Поэт помолчал и стал чи­тать:

Тучки небесные, вечные странники!

Степью лазурного, цепью жемчужного

Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,

С милого севера в Сторону южную...

И когда он кончил, глаза его были влажны от слез.

На улице зазвенели бубенцы подъехавшей трой­ки. Лермонтов быстро простился и побежал вниз.

А через год на Кавказе, как холодно гласил документ: „Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьевич Лермонтов, 27 лет, убит на дуэли". На смертном одре, как сообщал современник, Лер­монтов лежал с открытыми глазами, с улыбкой презрения, как бы живой, будто разгадав неведомую ему замогильную тайну. И он, такой невзрачный, в этот момент казался прекрасным.