Дом архитектора Ф. Демерцова на Кирочной ул., ныне № 10
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
На углу Исаакиевской пл., ныне пл. Воровского, и Почтамтской ул., ныне ул. Союза Связи, стоит великолепный особняк, принадлежавший когда-то Нарышкиным. Нельзя не отдать справедливости большому чувству понимания красоты его строителем, сумевшим создать это скромное, изящное здание без каких-либо вычурных украшений; вся отделка его ограничивается хорошими наличниками, двумя небольшими колоннами, поддерживающими балкон, и несколькими лепными панно. Но мы не знаем ни
имени его строителя, ни хотя бы приблизительной даты сооружения здания. Следует, вернее всего, относить его к началу 60-х годов XVIII века. Но едва ли имеются достаточные основания приписывать эту постройку Деламоту или Ринальди, как это делает А. Н. Бенуа 98.
Дидро в одном из своих писем к знаменитому создателю „Медного Всадника", Фальконету, писал: „По правде, потомство было бы неблагодарным, если-б забыло меня, меня, так много думавшего о нем" 97
Поэтому, говоря об обитателях нарышкинского дома, надо на первом месте вспомнить, конечно, великого энциклопедиста, являвшегося некоторое время гостем Нарышкиных.
Дидро приехал в Петербург по приглашению Екатерины II и, остановившись у Нарышкиных, встретил там самый радушный прием. С чувством живейшей признательности писал он 9 апреля 1774г.своей жене о хозяевах этого дома: „Они (Нарышкины) были так добры ко мне, обходились со мною, как с братом, поместили у себя, кормили и вообще содержали меня на всем готовом в течение пяти месяцев". Тут, на сохранившемся до нашего времени балконе, можно было часто видеть Дидро, с любопытством наблюдавшего оттуда жизнь северной столицы. Лицо философа невольно привлекало к себе внимание.—„У меня был большой лоб,— писал он Екатерине,—очень живые глаза, довольно крупные черты, голова совершенно характера голов древних ораторов, добродушие, очень близко приближавшееся к глупости... У меня было сто различных физиономий в день, смотря по предмету, каким я был занят".
В этом доме Нарышкиных Дидро много работал. Здесь им был составлен, по поручению Екатерины, ряд проектов по развитию в России народного просвещения. Много времени посвятил он также вопросу об улучшении положения крестьян, мучившихся под игом крепостного права. Однако, Дидро не удалось осуществить ни одного из намеченных им проектов и он уехал, негодуя в душе на императрицу, обманувшую его ожидания.
Когда, при внуке Екатерины, началась борьба с Наполеоном, в доме Нарышкиных можно было часто видеть энергичную фигуру известного прусского государственного деятеля Штейна, приехавшего к Александру с планами спасения Европы. И любопытно было наблюдать здесь его беседу с другим врагом Наполеона, знаменитой г-жей де- Сталь, с которой он впервые познакомился в стенах нарышкинского дома. „Я не думаю,— записал, однако, наблюдательный Штейн,—чтобы она могла пользоваться здесь большим вниманием, ибо никто не занят литературою и женщины ведут праздную жизнь". У Нарышкиных бывала и дочь г-жи де-Сталь, приезжавшая сюда со своим воспитателем, знаменитым Августом-Вильгельмом Шлегелем. Этот прославленный критик и историк литературы, в белоснежных чулках и башмаках с золотыми пряжками, ничем не напоминал, однако, немца, а скорее утонченного и жеманного французского аббата. Раздававшиеся часто в доме Нарышкиных либеральные речи, критиковавшие политику Александра, чрезвычайно пугали Шлегеля. Он боязливо озирался кругом и шептал: „Тише! Тише! В России есть уши за каждою дверью и занавескою'.
Но вот поникли гордые орлы наполеоновской гвардии и нахлынувшие в северную столицу иностранцы стали поспешно разъезжаться. К тому времени дом на Исаакиевской пл. переменил уже своих владельцев. Подобно всем русским аристократам, Нарышкины мало дорожили созданным талантливым архитектором прекрасным зданием, в котором жили их предки, и продали своей дом Мятлевым.
Мало что изменилось здесь с переменой владельцев. Дом по-прежнему был наполнен картинами, статуями и разными редкостями, вывезенными из Италии. Одной из достопримечательностей его была хозяйка, Прасковья Ивановна Мятлева, известная в городе своим пристрастием к сырой рыбе. Ее стеклянные глаза и громадный горбатый нос придавали ей, по словам одного современника, вид какого-то старого попугая, украшенного огромным чепцом с оранжевыми лентами. В те годы у Мятлевых можно было часто встретить Пушкина, доброго приятеля сына Прасковьи Ивановны, Ивана Петровича, небезъизвестного стихотворца своего времени, „клоуна русской поэзии". Это о нем писал Вяземский Пушкину, приглашая его обедать к Мятлеву:
Любезный родственник, поэт и камергер,
А ты ему родня, поэт и камер-юнкер...
Добрый приятель литераторов и музыкантов своего времени, автор чрезвычайно популярной тогда книги „Сенсации и замечания г-жи Курдюковой заграницею, дан л'этранже", Мятлев пользовался в Петербурге очень большими симпатиями, хотя часто разыгрывал в обществе роль шута. Он обладал недурными сценическими способностями и в доме его матери часто ставились любительские спектакли с участием автора „Курдюковой". В день рождения старой Мятлевой на сцене появилась однажды сама Курдюкова, украшенная мушкой, разодетая в чепец, белую юбку и черный бархатный „шпенсер". Это был сам Мятлев, прочитавший главу из „Курдюковой" 9S.
Рядом с мятлевским домом возвышается громадное здание германского посольства, построенное немецким архитектором Беренсом 98.
Место это принадлежало посольству еще с начала 70-х годов и до перестройки тут стояло красивое, одноэтажное, угловое здание с „мезонинами" по 5 окон на Морскую ул. и площадь. Участок этот был приобретен посольством от кн. Львовой, дочери Павла Константиновича Алек- ксандрова. Это был сын цесаревича Константина Павловича и известной красавицы Ульяны Фридрихе, жены фельдъегеря. Крестник Александра I, молодой полковник л. гв. Конного полка устраивал у себя большие вечера, украшением которых являлась его жена, блестящая красавица Анна Александровна, урожденная Щербатова. Ей когда-то посвятил Лермонтов свои стихи —„Поверю-ль я, чтоб вы хотели покинуть общество Москвы".
Дальше, два рядом стоящие дома по Морской ул., ныне ул. Герцена, это редкое наследие Монферрана (кроме его собственного дома на Мойке, домов Лобанова-Ростовского и дачи Зиновьевых на Неве он не оставил других частных построек) — зданиеитальянского посольства 43) и дом Гагариной (№ 45) 100. Оба они были выстроены Монферраном для известного богача Демидова и с несомненностью подтверждают крупный талант зодчего. В доме посольства, с его богатой внутренней отделкой и прекрасным малахитовым залом 101,чрезвычайно удачно задумана центральная часть фасада. Его ворота, балкон, фонтаны, амуры — все это гармонично сочетается тут в единое целое. Как передает актер Лаферрьер, в Петербурге тогда говорили, что этот дом обошелся Демидову в два миллиона руб. серебром 102. Не уступает этому дому в красоте стоящая рядом другая постройка Монферрана, с пышным аттиком 103.
Тут, на Морской, Демидов устраивал грандиозные приемы, на которых бывала вся столица 104. Сильным магнитом, притягивавшим сюди гостей, была жена Демидова, урожденная Шернваль. Также, как и воспетая Лермонтовым сестра ее Эмилия, Аврора Шернваль отличалась большим умом, хорошим образованием и необыкновенной красотой. Виельгорский, в честь ее, сочинил даже „Мазурку Авроры". А Боратынский, находясь уже в изгнании, воскликнул: „Выдь, дохни нам упоеньем, соименница зари"...
Но судьба, щедро оделившая Аврору, сулила ей ряд тяжелых испытаний. Ее первый жених умер, как только она стала его невестой. Второй жених также умер за несколько дней до свадьбы. Выйдя, наконец, замуж за известного богача и мецената П. Н. Демидова, она овдовела через четыре года. В 1846 г. она вышла замуж за чрезвычайно образованного, умного и обаятельного человека — Андрея Карамзина, старшего сына историка. Но еесчастье было недолговечно.В 1854 г. полковник Карамзин погиб в Каракальском деле, на пушке, защищая ее от турок.—Передавали, что башибузуки, захватив его в плен, сорвали с него всю одежду. Когда же какой-то турок покусился на висевший на его груди золотой медальон с портретом Авроры, Карамзин, вырвав у него саблю, убил его. Карамзина изрубили тогда в куски, —Вдова его была безутешна в своем горе и провела остаток своей жизни в уединении. Ей суждено было потом пережить еще одно несчастье — смерть сына.
Не одну лишь Аврору Шернваль воспел среди петербургских красавиц Боратынский. Ряд блестящих стихов посвятил он также и известной Аграфене Закревской, образ которой встает перед нами при виде большого темного здания под № 5 на Исаакиевской пл. (ныне Институт Истории Искусств на пл. Воровского).
В последние годы XVIII столетия и в течение первого десятилетия следующего века, стоявший тут трехэтажный дом принадлежал камергеру, а впоследствии тайн. советнику Нащокину 105. В 20-х годах владельцем его оказался стат. советник Путятин, которому принадлежал также бывший дом Клокачева на Фонтанке, где свои юные годы, по окончании лицея, провел Пушкин.
В начале 30-х годов дом этот перешел к Закревскому. Министр внутренних дел при Николае I, прозванный „Чурбан-Паша", он был уволен за неумение справиться с холерной эпидемией, несмотря на ряд предпринятых им крутых и жестоких мер в отношении населения. Страдая от бездействия, Закревский занялся вскоре различными работами по отделке дома. Все они показались ему, однако, недостаточными и он в 1843 г. решил совсем перестроить дом. Новый проект был осуществлен академиком Боссе, являвшимся, вместе со Штакеншнейдером, самым модным архитектором 40-х годов. Боссе поднял тогда на одну сажень фасад лицевого флигеля и произвел ряд надстроек надворных корпусов. В своем заново отделанном роскошном доме Закревской возобновил большие балы.
В дни приемов, на площадке расходящейся маршами на обе стороны лестницы,, на фоне тропических растений, ярко выделялась стройная фигура пленительной хозяйки дома, в голубом тюрбане и необычайных жемчугах.
Одно время „сей Клеопатрою Невы" был сильно увлечен Пушкин Но это не помешало Закревской избрать его поверенным ее сердечных тайн. И „сгорая пламенем любви, потупя голову ревниво", поэт молил ее: „но прекрати свои рассказы; таи, таи свои мечты: боюсь их пламенной заразы, боюсь узнать, что знала ты". И поэт завидовал счастливцу, „при ком любовью млеешь явно, чьи взоры властвуют тобой". Таким счастливцем был одно время поэт Боратынский, очарованный этой красавицей, то „плакавшей, как Магдалина, то хохотавшей, как русалка". Вся молодежь того времени была безумно увлечена „медной Венерой", как назвал Закревскую в письме к Пушкину Вяземский, и в часы дневных приемов сюда, к дому 3акревских, съезжалась вся блестящая молодежь столицы. А в неурочные часы, тени неудачливых поклонников бродили у колонн строящегося собора, в надежде хоть издали увидеть свою избранницу.
Дом Устиновых на Фонтанке, ныне № 92. Здесь жили родители А. С. Пушкина.
Эта „беззаконная помета в кругу расчисленном светил приводила в смущение петербуржцев вплоть до 1848 г.
Когда на Западе разразилась революция и ее раскаты донеслись до России, Николай, обеспокоенный настроением умов в Москве, вспомнил о своем опальном крутом министре и назначил его московским генерал-губернатором. Расставшись со своим домом, Закревские уехали тогда в Москву, где грубый произвол и ничем не прикрытый шпионаж озноменовали собой управление Закревского. Его безграничный деспотизм дал право одному остряку сказать, что Москва стала не только святой, но и великомученицей.
Однако, этот капризный деспот был совершенно жалок в своей семье. Он был не только совсем беспомощным перед причудами своей „Грушеньки", доставлявший ему не мало огорчений, но трепетал даже перед своим камердинером Матвеем. Много неприятностей причиняла ему и дочь. Из-за ее долгов Закревский вынужден был продать за бесценок, 70 тыс. руб., свой дом в Петербурге известному откупщику Кокореву. А тот через четыре года, в 1855 г., продал его уже за 140 тыс. руб. купцу Голенищеву 1о7.
При новом владельце была произведена пристройка во дворе большой стеклянной галлереи, украшенной вазами, статуями и т. д. и здесь разместилось испанское посольство. Когда, однако, в конце 60-х годов дом перешел к гр. Зубову, внешний вид здания был значительно изменен по проекту архитектора Шульца. Фасад его украсили
тогда гирляндами и пилястрами, соорудили громадный балкон и увенчали здание наверху большим лепным гербом 108. Скромный особняк Закревского так „разделали", что немногое напоминает нам теперь тот дом, в котором некогда царила прекрасная Аграфена, с своей „пылающей душой".
Рядом с бывшим домом Закревских на Исаакиев- ской пл., на углу Почтамтской ул., ныне ул. Союза Связи, стоит большой темный дом, принадлежавший, до революции, Китнерам.
В XVIII веке домом этим владел бригадир Пуговишников І0Э, от которого он перешел к Булатовым (владевшим также описанным выше домом на Спасской ул., где они сами жили). После трагического самоубийства в каз мате Петропавловской крепости декабриста А. Булатова, его младший брат, решив навсегда расстаться с ненавистным ему Петербургом, продал в 1836 г. дом ламповому мастеру Китнеру за 120 тыс. рублей 110.
Тут вскоре открылась одна из первых в Петербурге музыкальных школ 111. В этом же доме поместилась мастерская часового мастера Штейнера, продававшего в 1837 г. „астрономические часы годового завода, с планетами: солнцем и луною, как на небеси" 112. В 1848 г. Китнеры надстроили, со стороны Исаакиевской пл., пятый этаж с овальными окнами, изменив таким же образом окна четвертого этажа.
Дом Булатовых интересен нам, как последнее местопребывание декабриста А. И. Одоевского. Он занимал здесь в 1825 г. большую квартиру в восемь комнат—целый этаж. Блестяще образованный человек, даровитый поэт, он был близок к „вольнодумной" молодежи того времени. Его мысли о современной ему России хорошо передает недавно опубликованное стихотворение „Молитва русского крестьянина". Вот ее перевод с французского:—„Я орошал землю потом своим, но ничто производимое землей не принадлежит рабу. А между тем наши господа считают нас по душам; они должны были бы считать только наши руки. Моя суженая была красива, — они отправили ее в Москву к нашему молодому барину. Тогда я сказал себе: есть бог для птицы, есть бог для растений, но нет бога для раба. Прости меня, о боже, в милосердии твоем. Я хотел молиться тебе, и вот—я возроптал на тебя" 113.
Вступив в члены Тайного Общества, Одоевский принял участие в восстании 14 декабря Когда мятежники были рассеяны картечью, Одоевский, направившись в Екатерингоф, по собственному рассказу, „пошел, куда глаза глядят. На канаве, переходя ее, попал в пролубь; два раза едва не утонул, стал замерзать, смерть уже чувствовал; наконец высвободился, но совсем ума лишенный" 114. Совершенно обессиленный Одоевский добрался, наконец, до своей тетки Ланской. Однако, муж ее не только не оказал ему никакой помощи, но не дав Одоевскому ни отдохнуть, ни поесть, сам отвез его на допрос во дворец. Ланская же, после ссылки Одоевского на каторгу, унаследовала его состояние.
Там, в рудниках Сибири, он познал „край, слезам и скорби посвященный"... Кто бы узнал, через десять лет, в мрачном, больном каторжнике прежнего Сашу, с его веселым смехом, с увлекательной речью. Отправленный, наконец, рядовым на Кавказ, он скончался в 1839 г. в Псезуапе от местной лихорадки. Через час после смерти у него на лбу выступил крупными каплями пот, а тело все еще оставалось теплым. Бросились за лекарями; их прибежало несколько человек, но все меры оказались тщетными, смерть не вернула своей жертвы 116. Опального поэта похоронили у самого берега моря.
Трогательными стихами оплакал Лермонтов смерть Саши Одоевского:
Но он погиб далеко от друзей...
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Покрытое землей чужих полей.
Пусть тихо спит оно, как дружба наша
В немом кладбище памяти моей!
Но и после смерти прах поэта не обрел покоя. Укрепление, где была его могила, вскоре перешло к горцам. Когда русские войска вернулись туда—могила Одоевского оказалась разрытой. И праха его не нашли.
Не с одним Одоевским связаны скорбные воспоминания этого дома на Исаакиевской пл. Он вошел также в летопись жизни другого декабриста и поэта В. К. Кюхельбекера. Весной 1825 г. он „квартировал" в казармах Морского экипажа 117. Прожив затем лето на даче у Греча, 118 он осенью переехал в город. Однако, занимаемая им квартира была сырая и Одоевский предложил Кюхельбекеру у себя комнату. Переехав к нему, Кюхельбекер, этот безнадежный поклонник муз, по словам своего слуги, „с утра до первого или второго часу занимался сочинениями и, сидя в квартире, писал, потом выходил на целый день и возвращался в квартиру часу в первом или втором ночи".
14 декабря Кюхельбекер явился па Сенатскую площадь, где и был замечен „в числе мятежников с пистолетом". „По рассеянии их картечами", он зашел в булатовский дом, надел нагольную шубу своего человека и, взяв у Синего моста извозчика, отправился к Обухову мосту. Пройдя оттуда переулками заставу, он ушел пешком за город.
Счастливо избежав в дальнейшем преследований, Кюхельбекер сумел добраться до Варшавы и был близок уже к границе. Однако, вследствие своей неосторожности, он был опознан и отправлен в Петербург, в Петропавловскую крепость. Десять лет провел он в казематах крепостей, узнав темницы Шлиссельбурга, Динабурга, Ревеля и Свеаборга.
С „14 декабря" для Кюхельбекера остановилось время. Он с полным правом писал Пушкину из Динабургской крепости: „Для меня время не существует: через десять лет или завтра для меня а реupresвсе равно... Вообще я мало переменился: те же причуды, те же странности и чуть ли не тот же образ мыслей, что в лицее. Стар я только стал, больно стар".. В этом заживо погребенном человеке продолжало, однако, жить горячее чувство любви к своим старым друзьям. Смерть Пушкина он почтил полными глубокой скорби стихами:
Он воспарил к заоблачным друзьям —
Он ныне с нашим Дельвигом пирует.
Он ныне cГрибоедовым моим:
По них, по них душа моя тоскует,
Я жадно руки простираю к ним.
Недалеко от булатовского дома на Исаакиевской пл., связанного с горькой летописью. жизней Кюхельбекера и Одоевского, жил на Мойке, у Синего моста, „Шиллер заговора" — Рылеев.
Этот дом на Мойке (ныне № 72) выстроен был в конце XVIII века и принадлежал в свое время екатерининскому вельможе Кашталинскому, славившемуся, как сообщает Корф, „своим распутством, карточной игрой и небольшим ростом". Этот свой маленький рост он передал по наследству и своему сыну, известному А. Н. Оленину, с матерью которого, урожденной Волконской (теткой декабриста), в замужестве Олениной, Кашталинскнй находился в близких отношениях. По отъезде Кашталинского в 1798 г. в его смоленские имения, дом его на Мойке был приобретен Александром Воронцовым, канцлером начала александровского царствования, братом известной Дашковой. Человек не чуждый либеральных тенденций, он переписывался с Вольтером и д'Аламбером и покровительствовал Радищеву, назвавшему Воронцова „душесильным" человеком. В то же время Воронцов был ярым противником французской революции и ненавидел „жакобитов". Но „плуг худо пахал в запряжке старого быка с юным" и старику Воронцову было трудно работать с сильной „молодой" партией, окружавшей Александра I. Скоро его уволили в отпуск, „на сколько ему угодно", и Воронцов уехал в свое имение, где и умер в 1805 г.
После его смерти владельцем этого дома стала Российско-Американская Компания, учрежденная в конце XVIII века для промыслов на американских островах морских и земных зверей и торговли ими 119. Приобретенный Компанией дом представлял собою тогда двухэтажное строение в 13 окон, с „мезонином". 19 марта 1828 г. Компании было разрешено произвести пристройки, по 2 окна, с обеих сторон здания, и „привести в лучший вид распространением мезонина". Проект нового фасада принадлежал тит. советнику Урениусу. В 1853 г. здание было украшено пилястрами, посреди был устроен новый подъезд и изменен установленный вверху герб.
В 6О-х годах владельцем дома стал небезъизвестный сенатор Г. П. Митусов, внук знаменитого „кнутобойца" С. И. Шешковского, „домашнего палача кроткой Екатерины", как выразился о нем Пушкин. Митусовы недолго владели этим домом, продав его в 1875 г. Обществу заклада движимых имуществ (ломбарду). В 1909 г. дом этот принял настоящий вид.
Даже несколько измененный, он все же представляет для нас большой интерес. В 1824 г. Правителем канцелярии Российско-Американской Компании стал К. Ф. Рылеев, поселившийся здесь в казенной квартире, в нижнем этаже дома; во время наводнения 1824 г. его библиотека чрезвычайно пострадала от воды, достигшей в комнатах полутора аршина высоты.
В октябре того же года на обеде у директора Компании Прокофьева, Г. Батенков спросил у А. Бестужева, где живет Рылеев. Тот многозначительно ответил: „внизу до времени". Там же, „внизу до времени", в первом этаже дома жил тогда и сам А. Бестужев.
Квартира Рылеева на Мойке была хорошо известна. Ежедневно в два часа у него происходили тут „русские завтраки", на которых собирались его ближайшие друзья. Эги завтраки так назывались не потому, что тут неизменно угощали водкой, кислой капустой и ржаным хлебом- „Русскими" они назывались потому, что здесь собирались лучшие представители свободомыслящей России. Душой собраний был Рылеев, с его образной, вдохновенной речью. Тут бывали сотоварищи его по Тайному Обществу, а также и виднейшие писатели и литераторы того времени — Гнедич, Ф. Глинка, Дельвиг, Грибоедов и др. Здесь однажды Лев Сергеевич Пушкин, брат поэта, прочитал из „Онегина" разговор Татьяны с няней, приведший в восторг слушателей.
Когда умер Александр I и члены Тайного Общества решили использовать благоприятный момент для поднятия восстания, тут у Рылеева 13 декабря состоялось известное заседание, предрешившее события на Сенатской площади.
„Шумно и бурливо,—рассказывал М. Бестужев,—было совещание накануне 14 декабря. Многолюдное собрание было в каком-то лихорадочно высоконастроенном состоянии. Тут слышались отчаянные фразы, неудобоисполнимые предложения и распоряжения..'. Зато как прекрасен был в этот вечер Рылеев. Он был нехорош собой, говорил просто, но не гладко, но когда он попадал на свою любимую тему—на любовь к родине — физиономия его оживлялась, черные, как смоль, глаза озарялись неземным светом, речь текла плавно, как огненная лава... Его лик, как луна, бледный, но озаренный каким-то сверхъестественным светом, то появлялся, то исчезал в бурных волнах этого моря, кипящего страстями и побуждениями".
Здание Российско-Американской Компании на Мойке, ныне № 72. Здесь жил К. Ф. Рылеев. Архив Лен. Отд. ком. хозяйства. Здание перестроено.
При всей своей восторженности, Рылеев, однако, понимал истинное положение вещей.
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителен народа—
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
Возможность неудачи первой попытки не страшила Рылеева.—„Предвижу, что не будет успеха,— говорил он,—но потрясение необходимо. Тактика революций заключается в одном слове: дерзай, и ежели это будет несчастливо, мы своей неудачей научим других". Опасения Рылеева оправдались, „успеха" не было.
В первую же ночь после событий в дом Компании к Рылееву явился обер-полицеймейстер, предъявивший приказ об аресте. Рылеев наскоро оделся, обнял жену и дочь и быстро направился к выходу. Завеса истории опустилась.
Теперь, при виде этого дома на Мойке, в памяти встает образ молодого энтузиаста, заплатившего жизнью за мечты о свободе. В то время окна дома были защищены, как рассказывал А, Никитенко, железной решеткой. „Теперь дом перестроен, но он долго был для меня предметом скорбных воспоминаний и я не мог пройти мимо без сердечного волненья. Было одно окно особенно: оно выходило из кабинета, где я познакомился ближе с хозяином, слушая, как он декламировал свою только что оконченную поэму „Войнаровский"
На счастье в архиве сохранился фасад этого дома на Мойке, точно рисующий внешний вид последнего жилища Рылеева, места постоянных собраний членов Тайного Общества.
Как упоминалось уже выше, в этом доме Российско-Американской Компании на Мойке жил в дни восстания и декабрист Александр Бестужев. Но подлинным „гнездом Бестужевых" в Петербурге являлся в то время небольшой, скромный домик мещанина Гурьева на 7-й линии Васильевского острова (ныне это участок № 18), где жила со своими многочисленными детьми мать декабристов, Прасковья Михайловна Бестужева. Там у окон гурьевского дома часто сидел будущий декабрист Н. А. Бестужев, в раздумьи глядя на церковь, на оживленный Андреевский рынок. Иногда к Н. Бестужеву присаживался „брат Александр" или „брат Михаил". К ним присоединялась их сестра, Елена Александровна, „Лиошенька", как звали обожавшие ее братья. Начиналась оживленная беседа, завязывались споры, строились планы на будущее.
Внешне жизнь здесь текла тихо и ничто не предвещало грозных событий. 13 декабря, накануне восстания, тут скромно обедал Рылеев. В тот же день сюда заезжали Батенков и Пущин121. А через день грозный удар разразился над семьей Бестужевых. Много слез пролила в гурьевском доме старая мать, оплакивая горькую судьбу своих сыновей. Петр был разжалован в рядовые и послан на Кавказ, Александр присужден к пятнадцати
годам каторжных работ, а Михаил и . Николай— к двадцати годам каждый. Двое последних пережили мать, но ей суждено было узнать о смерти Петра и Александра. і
Первый сошел с ума на Кавказе и умер в Петербурге, в сумасшедшем доме. На Кавказ же был переведен рядовым из Сибири и брат его, Александр Бестужев-Марлинский, талантливый писатель. Там, получив известие о трагической смерти Пушкина, он написал старшему брату Николаю, остававшемуся в ссылке: „В монастыре св. Давида на могиле Грибоедова слушал я панихиду, которую просил служить в память Пушкина; когда священник возгласил за упокой боярина Александра и боярина Александра, я заплакал, зарыдал; мне казалось, мне чувствовалось, что отец духовный уже поминает и меня" 122. Предчувствие его не обмануло. Полгода спустя после смерти Пушкина, не стало и Александра Бестужева.
Беспросветная жизнь на Кавказе, без какой-либо надежды на изменение судьбы, довела его до отчаяния и он в стычках с горцами стал искать смерти. Наконец, при взятии мыса Адлер, Бестужев с мужеством отчаяния, устремился глубоко в ряды горцев и был изрублен в куски.
Получив известие о его смерти, А. В, Никитенко с горечью отметил в своем дневнике: „Новая потеря для нашей литературы: Александр Бестужев убит. Да и к чему в России литература! 123.
После жестокого несчастья, постигшего Бестужевых, мать и сестры их переехали на 15-ю линию, в дом купца Штильцова 124, оставив навсегда дом Гурьева, с которым у них было связано столько грустных воспоминаний.
Дом Гурьева был в то время небольшим двухэтажным строением в 7 окон, с небезъинтересными пилястрами и наличниками. Посреди возвышалось высокое крыльцо со ступенями, спускавшимися по обеим сторонам подъезда. Сооружение дома надо относить к первой половине XVIII века и здание это, вероятно, в свое время являлось одной из лучших частных построек острова. Старинный дом этот бьл крыт черепицей и только весной 1824 г. его перекрыли железом. Сохранившийся в бывшем архиве городской управы чертеж фасада гурьевского дома, относящийся к упомянутому году, воспроизводится при настоящей работе. Этот небольшой домик, с очень высокой крышей, устоял на углу 7-линии и Глухого переулка, теперь Днепровского, вплоть до девятисотых годов. Лишь в 1907 г. аптекарь Пель (один из его предков, также аптекарь,—владел уже этим участком в 50-х годах XIX века) путем пристроек и перестроек превратил небольшой домик Гурьева в пятиэтажный дом. Тут теперь возвышается громадное здание аптеки.