Фото Олега Нехаева. Валентин Распутин. Встреча с родиной.

В живых в Сибири из современных писателей-классиков остался только Валентин Распутин. Но его голос почти не слышен. Я приехал в Иркутск, чтобы встретиться с ним. Узнать о причинах его своеобразного затворничества. Ведь после появления повести «Пожар», в последующие семнадцать лет, он напомнил о своем существовании всего лишь несколькими рассказами.

Но было еще и другое. Более важное…

Не давал покоя разговор в больнице с Виктором Петровичем Астафьевым. Он уже чувствовал тогда, что жить ему осталось совсем немного. «Болезненных» тем я с ним не затрагивал. Тем более, не касался его разлада с Распутиным. Два величайших художника после многих лет душевного единения, стали, как враги. Различия в общественных позициях образовали в их отношениях непреодолимую пропасть.

Для Астафьева это было наболевшим. Он сам мне поведал о том, что читает Распутина. Скажет: «Мог бы Валя и приехать…» Распутин не приехал. Астафьева вскоре не стало. 

Иркутская встреча мне нужна была в первую очередь, чтобы рассказать об этом астафьевском откровении… Как камень с души снять. Конечно, хотелось поговорить еще и о Сибири, и о “его” Байкале.

— О чем разговаривать?! Зачем?! Кому это сейчас нужно! – категорично зазвучал из телефонной трубки голос Распутина. – Я больше двадцати лет занимался публицистикой. В том числе и Байкалом. Ничего не изменилось… И вообще мне некогда. Послезавтра уезжаю на родину.

С большим трудом, но мы все же договорились встретиться на следующий день, правда, с его непременным условием: «Не больше пятнадцати минут на весь разговор».

Нежданно выпавшее свободное время я потратил на прогулки по старому Иркутску и беседы с горожанами о Распутине. Из двадцати человек — четырнадцать знали, о ком идет речь. Больше того — ни от одного из них я не услышал дурного слова о Распутине. Не помогло и обострение разговоров, напоминанием о его участии в политике. В ответ звучало: «А какое он имеет к этому отношение!» Все просто гордились знаменитым земляком, правда, совсем не зная, чем он сейчас занимается и почему даже в родном Иркутске его появление на людях стало большой редкостью.

Фото Олега Нехаева Иркутск. Своеобразную черту под нашими разговорами подвел свободный художник Александр Чегодаев. Посетовав на давний отказ Распутина в позировании для портрета, он уверенно заявил: «Даже если он больше ничего не напишет, все равно войдет в историю как величайший писатель. Его «Прощание с Матерой», «Последний срок», «Живи и помни» — будут читать долго».

Я понял, что те, отведенные для беседы нищенские четверть часа ничего не дадут в постижении Распутина. Нужно ехать с ним на родину, в далекий Усть-Удинский район, откуда он пошел во взрослую жизнь.

Хотелось понять, как этот мальчишка из голытьбы, знавший «яблоки только по картинкам», а далекий город по рассказам, – выбился, как говорили раньше, в люди.

Он был из такой глубинки, что стал первым в своей Аталанке, кто поехал в райцентр за… средним образованием. И пока он страстно постигал учебу, помогавшая ему мать сгорбилась от таскания воды в казенную баню.

Ему с самого начала было больше уготовано потеряться в этой жизни. И никто бы за это не осудил.

К САМОМУ СЕБЕ

Распутин принял меня недоверчиво. Для ангарцев это характерно. Сначала прощупают твои намерения, а потом или найдут мягкий предлог указать на дверь, или одарят хлебосольным гостеприимством.

Мы беседуем о Сибири, а между нами незримо сидит настороженная птица общения. Чувствуется: одно неверное слово, словно хруст ветки под ногой, и она стремглав бросится в небесную синь открытого окна. Ни диктофон, ни блокнот я так и не решился достать. Наконец, душевные камертончики сверены.

Утром едем в Усть-Уду.

loshadka

Затесь первая («затесями» в Сибири называют зарубки на память). За Распутиным не заезжаем, он приходит к автобусу пешочком, с тяжелым грузом книг. Свою ношу, как крест, всегда несет сам, не позволяя даже близкому окружению подыгрывать его известности.

В автобусе никто из попутчиков не садится рядом с Распутиным. Это право, как дорогой подарок, уступают мне. И я его принимаю с благодарностью.

— Валентин Григорьевич, у меня такое чувство, что сейчас вы, как Игреня из «Последнего срока», выезжаете на характере?

— Может быть. Сомнения, по правде говоря, посещают часто. Уныние тоже случается. Иногда и безнадежность полная бывает. Но нельзя… Нельзя этому поддаваться. И главное – нельзя свое мрачное настроение высказывать публично. Это же сказывается на других.

— Тяжело вам было пробиваться к признанию из своей родной Аталанки?

— А у меня все как-то само собой получалось. Школа. Университет. Еще до его окончания начал работать в иркутской молодежной газете, где была по-настоящему творческая обстановка. Из одиннадцати журналистов – семь членов Союза писателей. Все писали рассказы, и я писал. Потом – «молодежка» в Красноярске…

— Вы начинаете рассказывать биографию…

— А что вы хотите услышать?! Ну, была у меня ломка. После деревни работа в газетах потребовала нивелировки языка. И мне приходилось поддаваться на это. Ломать себя. Но очень скоро я опамятовался и понял, что это не мое. И как только я вернулся к родному языку – мне стало гораздо легче…