Полина Барскова родилась и выросла в Ленинграде. Первая книга её стихов была издана ещё когда она училась в школе. Затем была удостоена нескольких значимых поэтических наград. Недавно, как автор прозаического сборника "Живые картины", получила премию имени Андрея Белого. Её первая пьеса, с одноимённым названием, идёт с успехом в Театре Наций.
Она живёт сейчас в США и преподаёт в Хемпшир-колледже русскую литературу. И всё чаще, и чаще совершает челночные перелёты между странами. Журналист Олег Нехаев повстречался с ней в Красноярске, где проходила масштабная книжная ярмарка.
-- Полина, вы только что прилетели в Сибирь из Америки и уже через два часа у вас встреча с читателями. А завтра вам предстоит обратный путь. Стоило ли ради такого короткого общения преодолевать половину земного шара?
-- Стоило! Мне просто важно как-то доходить до русского читателя. Другого у меня нет и не будет, и я ему вполне себя доверяю. Тем более, что в этот раз я буду читать не только свои новые стихи, но ещё и представлю двуязычную антологию ленинградской блокадной неподцензурной поэзии "Стихи Написанные во Тьме" В её подготовке я принимала непосредственное участие. У меня уже была возможность обсуждения этой книги с американскими читателями. Но для меня очень важно, принципиально важно, поговорить об этих стихах на русском языке, на котором они и были изначально написаны.
-- Готовясь к разговору с вами, прочитал в одной из рецензий: "Юношеский голос Барсковой был слишком искажён помехами (то кокетством, то нарочитой и неорганичной грубостью, то образной мешаниной), чтобы его можно было расслышать, а обстановка раннего и, скажем прямо, не вполне заслуженного успеха не способствовала взыскательности к себе. Голос, однако, от природы был достаточно силен, чтобы, достигнув зрелости, пробиться сквозь все посторонние шумы". Вы согласны с такой оценкой?
-- Это оценка со стороны. А я смотрю на себя с другой позиции. С другой перспективы. Рецензия Валерия Шубинского, которую вы упомянули, она очень живая, острая… Я действительно пишу и публикуюсь с раннего возраста. И на этом пути было много перемен и превращений. И разные люди, в разные моменты, обращали на них внимание. И происходило это из-за того, что я была юной и все мои превращения оказывались на виду, перед чьими-то пристальными глазами. И сложность как раз была именно в этом.
-- Вас с ранних лет называли вундеркиндом и талантом… Но в детской и юношеской среде отношения к победам между сверстниками очень ревностные, жёсткие, а подчас и жестокие. Ваш быстрый успех принёс вам больше вреда или пользы?
-- А у меня общение шло в основном не со сверстниками, а со взрослыми. И вот среди них у меня было несколько близких, великодушных ко мне друзей. А вопрос Вы задаёте очень важный: какова цена успеха? Сейчас, когда я оборачиваюсь, кажется, как ни странно, что мне очень повезло в жизни. Вот как раз из-за этого успеха, заслуженного или не заслуженного, сегодня это уже всё равно, у меня выработалась своеобразная защита. Я, вырастая, уже не так страдала от гневной критики, у меня было внутреннее ощущение «иди и пиши»… И это мне очень помогало в дальнейшем.
-- Удивительно, но вы не боитесь затрагивать в стихах и прозе очень личные стороны не только своей жизни, но и близких вам людей. У вас есть какая-то в этом граница, за которую вы не можете переступить?
-- Замечательный вопрос. В принципе ничего удивительного в таком подходе нет. Это особенность лирического высказывания. Вот, скажем, поэт Пушкин ведь в своих стихах часто писал об очень личных обстоятельствах. Он открывался весь, перед всеми, как ракушка. И тут же вспомните о большом количестве дуэлей, в которых он участвовал. И на многие из этих дуэлей он шел, чтобы защитить свою частную жизнь. Для него это и закончилось трагически. И нужно понимать, что подобный риск присущ нашей профессии. Риск публичности.
Любимый мной с юности петербургский поэт и писатель Константин Вагинов в каждом из своих романов отображал в персонажах своих близких, значимых деятелей культуры того времени. И у этих, легко узнаваемых персон, возникали сложности публичного восприятия. Ведь, иногда, они изображались в гротескном виде. Так что литература имеет своеобразную особенность: иногда ты приносишь и себя, и своих близких, в жертву этому процессу.
-- Мой знакомый прочитав одно из ваших подобных откровений, упрекнул вас в ненависти и сказал: "Наверное, у неё чугунное сердце". А речь шла вот об этом стихотворении, написанном на смерть Бродского:
Погиб поэт. Точнее – он подох.
Каким на вкус его последний вдох
Был – мы не знаем, и гадать постыдно.
Возможно, как брусничное повидло.
Возможно, как разваренный горох…
Но мне показалось, что родились эти строки вовсе не из ненависти, а из любви… И ещё я понял из вашей поэзии, что если вас не предавать, то вы будете верны до конца жизни. А если… Тогда вы можете и убить, если говорить образно…
-- Не образно. Оно так и есть. И я очень рада, что вы это поняли. И, мне кажется, это моё качество присуще всему, что я делаю. А стихи которые вы упомянули -- очень ранние. 1996 год. Мне было всего лишь двадцать лет…
Для меня любовь – это способ внимания. Пристального внимания. А когда ты пристально всматриваешься в человека, то ты видишь в нём всякое. Любое. Абсолютно всё, что в нём есть. И для меня это стихотворение, несмотря на его какую-то детскость, оказалось очень важным. Потому что в то время возник культ поэта Бродского, который оказался присущ какой-то части русской культуры, которая нуждается в создании чемпионов…
-- Но, по-моему, вы тоже этого не избежали. Давайте я прочту отрывок вашего стихотворения, в котором прослеживается явная интонация Бродского:
Сократ, сокращая стократ... — Перестань, перестань!
Твоё ль это дело? — А чьё это, чьё это дело? —
Тристан тростниковой треской пробежал по кустам.
Затурканный турок, как тетерев, лезет на терем.
Автобус, похожий на булку, везёт в Петергоф.
Ты помнишь их рожи, тех статуй Большого фонтана?
Там Зубов с Ланским расслабляются в сумерках в гольф…
-- Бродский действительно оказал на меня огромнейшее влияние. И вот предыдущее стихотворение оно как раз и исходит из этого. Понятное дело, что оно связано с известным лермонтовским "Смерть поэта", написанного на гибель Пушкина. Читающая Россия тогда отозвалась на эту потерю с болью и чудовищным воем. Также и для меня кончина Бродского стала и личной, и литературной катастрофой.
По-моему очень важно, чтобы поэт не превращался в памятник. Те, кого мы любим, даже когда они исчезают, остаются для нас живыми. И мы продолжаем воспринимать и их прелести, и их пороки. Мы не должны отторгать их многообразие, даже если в нём присутствуют какие-то скучные и отвратительные качества. А если помнить и видеть в них только хорошее и приятное, то это уже не живой человек. Мне вообще очень важно слово "живой". Особенно после того как я занялась проектом "Живые картины".
