«А знаешь ли, Остерман, — сказал он, — право мне как-то сдается, что будущий министр лучше всех мог бы, если бы захотел, объяснить нам, отчего прапорщики хо­тят скакать в Петербург. Право, я очень боюсь за такие горячие головы, но как ты взялся уже отправить его в Казань, то больше и говорить нечего. Кланяйся Надежде Львовне, — сказал он, обращаясь ко мне, — скажите, что нам очень приятно видеть вас здесь, и в этом наше изви­нение перед нею, что вас здесь задержали».

В то время сообщения с Петербургом были очень мед­ленны; даже и в дилижансе ехали иногда трое суток. Вот почему мы и не могли получить ответа ранее 7 декабря, и то поздно вечером. В Москве между тем не было особенно­го смущения ни при слухах о болезни государя, ни при известии о его смерти. В частных домах продолжали весе­литься, и только из приличия закрывали окна и приказы­вали экипажам не стоять на улице, а въезжать во двор. Я и сам должен был 4 декабря быть на именинном бале у ку­зины Варвары Толстой; и когда собрался выехать 10 числа поутру, то был задержан своим двоюродным братом Льво­вым, который просил меня взять его с собою в Казань, но подождать до вечера этого дня, так как у него шло сватовство, и он надеялся, что в этот вечер, не помню уж, у кого на бале, должна была «решиться его участь», как он говорил. Ровно в полночь на 11 число, когда почтовые лошади были уже заложены в мой экипаж, прискакал от Львова верховой с запискою, содержащею лаконичное «ос­таюсь», и я немедленно отправился. Хотя я и ехал вместе с управляющим Остермана, но только в том отношении, что со мною было два моих денщика. Одному, который был из Нижегородской губернии, я обещал дать случай пожить у родных, пока буду в отпуску, а другой, из под­московной волости, которого я отпускал домой, пока жил в Москве, должен был ехать со мною в Казань. С третьей же станции я уехал, впрочем, вперед от управляющего, так как у меня была дорожная, и сверх того я щедро пла­тил «на водку» и, остановясь ненадолго в Нижнем Новго­роде, в самый день 14 декабря выезжал в Казань.

Сообщения были тогда так медленны, что, отправясь за два дня до Рождества в свою деревню, мы не имели никакого еще известия о событиях в Петербурге. Я, впро­чем, все-таки первый получил о том положительные све­дения 28 декабря в деревне, тогда как в городе были толь­ко одни неопределенные слухи. Мы собирались в это время навестить нашу Симбирскую деревню, принадлежавшую покойному отцу, и для этого отправились в Симбирск проселочного дорогою. Мы выехали 20 января 1826 года; а посланный за мной фельдъегерь прискакал в деревню, из которой мы выехали на другой день, и как по проселоч­ной дороге он не надеялся догнать нас, то и обратился в Симбирск через Казань. Посланный же в то время прямо в Симбирск за мною артиллерийский офицер упредил меня в Симбирске, и когда я выезжал в этот город, то члены общества, ожидавшие меня уже у въезда в город, сообщи­ли мне о его прибытии. Мы въезжали не по почтовому тракту, а по проселочному, вследствие того, как сказано выше, что из деревни Казанской заезжали в симбирское имение отца.

Матушка ехала в карете с сестрою, а я, который ни­когда не любил даже в городе езды в закрытом экипаже, ехал в кибитке. Аржевитинов (один из встретивших меня) сел ко мне, и, пока матушка с другими экипажами, где была прислуга и кухня, ехала в дом Ивашевых по прямо­му пути, мы поехали не через заставу, а каким-то объез­дом и по городу все переулками, так что если и были наблюдавшие за моим приездом, то они не видали меня ни у заставы, ни при выходе из экипажей в доме Иваше­вых. Между тем мы пробрались, никем не замеченные, через сад в кабинет сына Ивашева, а экипаж мой ввезли через задний двор; и как другие члены общества, из встре­тивших нас за заставою, распустили слух, что я не при­ехал, то поверил ли тому губернатор или нет, но во вся­ком случае он не принял никаких мер, чтоб удостоверить­ся в том, и таким образом мы выиграли целую ночь на приготовление.

Ивашевы, у которых в доме мы остановились, были тесно связаны с нами и родством, и дружбою; сам Ива­шев, отставной генерал, был с детства приятель покойно­го моего отца и сослуживец его при Суворове; жена была двоюродная сестра моей мачехи; а сын, ротмистр Кавалер­гардского полка и адъютант главнокомандующего 2-ю армиею, графа Витгенштейна, был по семейному соглаше­нию жених моей сестры. Ждали только ожидаемого с часу на час производства его в полковники, чтоб сыграть свадь­бу, и тогда он должен был выйти в отставку генералом и жить с родителями. Молодой Ивашев был член тайного общества, чего разумеется родители его и не знали; но понятно, что, кроме иных причин, это более всего, одна­ко, заставляло его, как и других членов тайных обществ.

содействовать мне. Они предлагали бежать и скрыть меня где-нибудь в дальних деревнях, но подобные вещи никог­да не входили мне в голову[18] , и потому мы занялись при­готовлениями совсем иного рода.

Я пересмотрел свои бумаги и сжег все, которые могли навести на след к открытию участия в обществе разных лиц[19] , другие бумаги и вещи роздал разным лицам, чтоб они скрыли их в безопасных местах, и, наконец, написал несколько распоряжений и писем, которые должны были предупредить некоторых членов и указать им, как они должны действовать и что отвечать в случае, если подвер­гнутся аресту.

Между тем многие знакомые, тайно извещенные о моем приезде, со всеми предосторожностями незаметно пробра­лись к нам в дом. Я вышел к ужину совершенно спокой­ный и веселый и старался не только успокоить, но и раз­веселить всех, что, наконец, и удалось мне совершенно. Я уверил всех относительно присылки офицера за мною, что это, верно, по какому-нибудь недоразумению, а скорее всего, вследствие знакомства моего со многими участни­ками в событии 14 декабря.

«Но кто же не был знаком с ними?» — спрашивал я.

Молодой Ивашев из всех сил поддерживал меня, не только для того, чтобы успокоить на мой счет, но чтобы приготовить родных и относительно его самого.

«Вот, пожалуй, и меня эдак возьмут, как и Дмит­рия», — говорил он.

«Ну что ты, Бог с тобой», — возражала его мать.

«Да отчего же нет, маменька, — продолжал он, — ведь и я был со всеми знаком?» и пр.

Все собравшиеся провели всю ночь в живой беседе. Когда рассветало уже (это было 5 января), я оделся в мундир, сделал окончательные распоряжения, простился со всеми и поехал к губернатору, как бы являться, не давая вида, что мне что-нибудь известно, и желая предупредить вся­кое действие с его стороны.

Наше семейство и семейство Ивашевых считались пер­выми в городе и были глубоко уважаемы. Поэтому понят­но, как тяжело было губернатору действовать против меня. Он был в большом замешательстве и, приняв меня очень любезно, не знал, как приступить к делу. Я счел обязан­ностью облегчить это ему.

«Вот, — сказал я, — приехал было к вам в Симбирск пожить подольше и повеселиться, да к сожалению едва ли и придется».

«А отчего же нет?» — возразил он с любопытством и недоумением.

«Да кроме того, — продолжал я, — что теперь не такое время вообще, чтобы веселиться, вот я получил письмо из Петербурга; там арестовывают всех, кто был в каких-либо сношениях, даже в простом знакомстве с участниками в событиях 14 декабря. Конечно, тут не обойдется без мно­гих недоразумений и неосновательных подозрений; и по­этому всякому человеку, кто только был знаком с людь­ми, действовавшими в этот день, надобно быть готовым на все. Я тоже был знаком с ними, и хоть уверен, что окончательно все разъяснится благополучно, но думаю, что трудно избежать, чтобы не быть запутанным по край­ней мере в следствии».

Губернатор слушал меня с удивлением. Потом встал и крепко пожал мне руку.

«Я много слышал, — сказал он, — о вашем уме и бла­городстве и от души вам благодарен за теперешнее ваше действие. Вы не знаете, какую тяжесть вы свалили у меня теперь с плеч. Я рад видеть, что вы так спокойны и рассу­дительны. Поэтому я могу сказать вам теперь, что есть предписание отправить вас в Петербург, и присланный за вами офицер ждет уже вас. Вы знаете, как все мы здесь любим и уважаем ваших родных, и можете себе предста­вить, как меня мучила мысль, что я должен буду ехать арестовывать вас у них в доме и в присутствии всех. Ко­нечно, они знают, что я тут являюсь страдальным оруди­ем, но мне было бы крайне тяжело, что всякое наше сви­дание потом напоминало бы им неприятную сцену, тогда как я желал бы делать им только одно угодное и напоми­нать приятное. Вы знаете, что вам до отправления надобно быть на гауптвахте, но я прикажу, чтобы всем был к вам свободный доступ, а чтобы к обеду, в сопровождении де­журного по караулам штаб-офицера, отпустили вас в дом Ивашевых».

Таким образом закончился тот период политической и нравственной моей деятельности, который совершался в последнее время под влиянием революционных теорий.