План движения в Петербурге составлен был очень основательно. В следственном комитете всеми средствами доискивались, кто составил этот план. Им все мерещилось, что это должно быть дело какого-нибудь известного опытного генерала. Но это была самая грубая ошибка с их стороны, потому что это был скорее политический, нежели военный план. Яснейшим доказательством тому служит то обстоятельство, что вся сущность плана заключалась в решении начинать восстание с тех частей гвардии, на которых можно было рассчитывать наверное и немедленно вести их на полки, представлявшие затем наиболее вероятности на принятие участия в восстании, и так далее, и таким образом представя такую массу войск, что сопротивление было бы и немыслимо, тем самым предупредить его и избежать всякого кровопролитного столкновения.
В последнее время перед отъездом моим значительно уже выяснилось, что части войска, на которые вполне можно было рассчитывать, были Гвардейский экипаж* и Московский и Лейб-Гренадерский полки.
Из них Гвардейский экипаж представлял еще ту особенную выгоду, что имел свои собственные орудия, а это могло дать огромный перевес вначале и даже решить все дело. Вот почему в наставлениях и распоряжениях моих я всегда приучал офицеров Гвардейского экипажа помнить,
Хотя, кроме меня, никто не знал, кто именно из офицеров в нем члены тайного общества, но я всегда за него ручался, и сверх того известно было, что нижние чины в нем очень развитые люди. Все бывали в заграничных походах и требовались в Петербурге везде, где нужны были люди ловкие и смышленые, как например, в театре, при переносах ценных вещей и пр. что орудия имели преобладающую важность, и в общих приготовлениях необходимо было бы заранее определять, кто именно в случае требования должен отправляться за орудиями; и каждый день они должны были бы возобновлять это распоряжение, существенное для успеха, чтоб в случае болезни и отсутствия назначенного прежде к тому лица или необходимости назначить другого по какой-либо иной причине не произошло замешательства от незнания всеми предварительного распоряжения. Ниже увидим, какую существенную важность имело это в ходе событий 14 декабря.
Но разумеется составить план не значило еще сделать все. Весьма важно было найти людей, способных привести его в исполнение. При выборе людей представлялась возможность впасть в ошибку по двум причинам. Нелегко было найти опытных и искусных людей, способных руководить и одними военными действиями. При быстроте тогдашнего производства большая часть самых деятельных членов в тайных обществах были очень молоды еще, несмотря даже на значительность их знаний и занимаемых ими должностей. Редкий из полковников даже в гвардии участвовал в войне 1812—1815 годов. Поэтому необходимо было обращаться к старым членам, а на них, вследствие видимого ослабления энергии и деятельности, была плохая надежда, что и подтвердилось потом вполне на опыте.
Другая причина, на которую я еще сначала указывал, была та, что недостаточно различали военную храбрость от политического мужества, редко совмещаемых даже в одном лице. Не говоря уже о том, что на войне рискуют только жизнью, которую и без того подвергают опасности нередко по-пустому и для ничтожных целей, тогда как в политическом предприятии все последствия в случае неудачи могут быть гораздо хуже смерти; на войне опасность временная, между тем как в политическом предприятии постоянно грозит опасность, что требует хладнокровного, обдуманного и постоянного мужества. Для людей совестливых представляется в последнем случае еще одно затруднение, которое для них несравненно важнее смерти, ссылки и гонений. Военному человеку нет дела до справедливости и несправедливости войны. Не только право его, но и обязанность действовать ясны для него и для всех и одинаково признаны всеми, даже и неприятелем. Совсем иное дело во внутренней борьбе партий в государстве. Тут право и обязанность действовать требует не только одного политического разумения, но и глубокого убеждения в правоте дела, особенно ввиду безусловного отрицания и осуждения со стороны тех, которые защищают прежний порядок. Малейшее сомнение в этом случае может парализовать энергию и самого мужественного человека.
И вот именно в этом-то отношении, как я убедился, менее всего можно было полагаться на старых членов. Долгое препровождение времени в одном почти словопрении не только утомило их, но и породило колебание по крайней мере насчет своевременности предприятия, если не насчет правоты его. Почти все, с которыми удалось мне беседовать, только и толковали о том, что Россия еще не готова, и между тем и не делали ничего, чтобы приготовить ее. Можно ли было ожидать энергического действия от таких людей? Вот почему, когда было предложено двум членам общества, Михайле Орлову и Фон-Визину, жившим в Москве, прибыть в Петербург для принятия начальства над войсками со стороны восстания, они не поехали, и в Петербурге вынуждены были в день 14 декабря поручить начальство от общества Трубецкому, Булатову и Якубовичу — как единственным из бывших налицо членов, которые знали войну по практике.
Что северные, т.е. преимущественно новгородские военные поселения готовы были присоединиться к движению и поддержать восстание высылкою даже войска в Петербург, в том не было ни малейшего сомнения. Кроме положительного обещания их выставить по первому призыву до сорока тысяч войска, последующая готовность к возмущению против Аракчеева показала расположение их принять участие во всяком предприятии, которое могло бы избавить их от невыносимого положения.
Особенно же после жестокостей, совершенных в отмщении за убийства дворовыми людьми Аракчеева наложницы его Настасьи, раздражение военных поселений дошло до крайней степени напряжения. Это, вместе с готовностью их поддержать движение, приготовлявшееся к 14 декабря (как догадывались при следствии) и было истинною причиною скорой смены Аракчеева новым государем и отмены самых тягостных постановлений для военных поселян, а наконец и полного уничтожения поселений. Нет, кажется, надобности доказывать, что одобрение и принятие Россиею последствий переворота в Петербурге, в случае удачного совершения самого переворота, во многом зависело еще от первых действий нового управления. Поэтому-то у всех, кто дорожил спокойным установлением нового порядка, две вещи были предметом особенного тщеславного обсуждения, это — состав регентства и новые права, дарованные народу.
Необходимость ввести в регентство лиц, имена которых были известны народу и которые пользовались общим доверием, привела задолго к почти общему соглашению, что в число членов регентства должны были быть назначены Николай Семенович Мордвинов, который приобрел общую репутацию русского Аристида, и Сперанский. Насчет остальных членов было разногласие даже насчет числа, не только насчет выбора лиц. Одни полагали ограничиться пятью, и чтоб все были русские, другие хотели, чтоб было семь членов, и в таком случае по одному должно было быть из немцев и из поляков, чтобы внушить доверие и тем местностям в России, где в образованном сословии преобладали немцы и поляки.
Этот пункт был, впрочем, самый спорный. Мы и прежде уже показали, как большинство в тайном обществе стояло за ту точку зрения, что коль скоро Россия приобретет все права свободного народа, то для других национальностей, включенных в состав России, не может уже ничего быть желаннее и выгоднее, как иметь честь считаться и сделаться вполне русским. Но именно поэтому-то, возражали другие, и нам надобно показать, что и мы со своей стороны считаем их вполне русскими, и чем же лучше можем им доказать это, как не тем, что допускаем их в самые недра правительственной власти.
Конечно, были и такие, которые до того увлекались в исключительность, что требовали, чтоб в самом манифесте о перевороте выразиться резко и грозно против немцев и даже требовать от них перемены фамилии на русскую.