Национальный вопрос

Но независимо от вопроса о будущей форме правления, разделившего общество, был еще важный вопрос о нацио­нальностях, возбуждаемый польским тайным обществом.

И в этом отношении мои понятия о государственном единстве и национальности во многом отличались от по­нятий как членов общества, так и позднейших мыслите­лей, и я всегда указывал как прежде, так и до последнего времени, что причина безысходных, по-видимому, про­тиворечий как у тех, так и других заключалась единствен­но в том, что не додумывались до коренных причин или начал и что элементам, которые имели значение только в связи с другими, искали придавать всеобщее значение. От­сюда истекали те ошибки и во внешней политике, на ко­торые я указывал постоянно еще с того времени, особен­но в так называемом Восточном вопросе. Кроме того, для меня всегда было ясно как тогда, так и теперь, что когда возникает слишком много вопросов, то это верный при­знак, что существует какой-нибудь коренной вопрос, ко­торый или вовсе не разрешен, или разрешен неправильно.

Сколько запомню себя, с самой ранней поры моих раз­мышлений, понятия мои обо всем относящемся к челове­честву и подлежащем человеческим условиям (был ли то отдельный человек или народ и другое какое соединение людей для общественной цели, или наконец все человече­ство), всегда соединялось с представлением живой орга­нической силы. Из этого истекали два необходимых след­ствия: первое, что крепость государственного единства дол­жна заключаться в качестве и крепости его внутренней органической силы и правильного устройства для лучшего ее действия, а второе, что внешние, так сказать, механи­ческие действия могут иметь только отрицательное значе­ние. Поэтому усвоение своей народности, своей веры, сво­его учения может быть только действием превосходства одной внутренней силы над другою, а не насильственным принуждением внешнею силою, которой единственное правильное действие и значение может состоять только в устранении препятствий для свободного, открытого про­явления внутренней силы.

Народ, в истинном смысле слова, не может быть обра­зован искусственно, он есть органическое порождение и всегда зачинается исторически от соединения разных эле­ментов. Вера, язык, племенность, общность выгоды, вслед­ствие занятия одной местности, характер, привычки, са­мые физические условия как породы, так и страны, опре­деляющие наиболее свойственные занятия, все это входит в состав народа как жизненные функции, где все они про­изводят общее действие, но ни одна не может быть ни выделена, ни взята отдельно, ни почитаема исключитель­но необходимою, ни даже получить преобладание без вре­да общей гармонии, составляющей потребность для всяко­го здорового организма.

Вот по этим-то понятиям я никогда не был согласен ни с теми, которые, признавая право национальности безус­ловным, думали, что завоеванная Польша имеет право на отделение от России, на самобытное существование, ни с теми, кто хотел сделать поляков русскими посредством насилия или каких-нибудь уловок. «Разрешите русский воп­рос, — говорил я, — тогда все вопросы разрешатся сами собою от превосходства органической силы русского наро­да». — «Но само правительство, — возражали мне, — по­творствует полякам и немцам».

«А что же это значит? — отвечал я, — это значит толь­ко то, что внутренняя сила русского народа так еще слаба, так мало еще развита, что не может даже заставить соб­ственное правительство действовать в национальном духе, соответственно народным потребностям. Стало быть, во всем и для всего следует все-таки начать с того, чтобы разви­вать свою внутреннюю органическую силу, а как каче­ственность силы не зависит от ее объема, то начните с самих себя. Тут нет оговорок и препятствий, и вполне от­крыто поприще для личного подвига, так как величайшая сила духа, способная воодушевить и целый народ, и це­лую эпоху, может зародиться и в единичной живой лич­ности. Сделаемся сами тем, чем хотим сделать других, и только тогда, когда в состоянии будем предлагать большее и лучшее, можем надеяться на успех, всегда несомненный там только, где действует нравственная сила, а не внешнее насилие».

Мы имеем уже и собственные исторические доказатель­ства и того, и другого. Россия, даже при всех ошибках ее правительства (поощрявшего магометанство и поддержав­шего распадающееся ламайство) усвоила себе племена фин­ские и татарские, единственно влиянием превосходства над ними своей внутренней силы, а в то же время, действуя насилием против раскола, не только не ослабила его, но усилила и распространила. Но относительно европейцев, что могли бы мы предложить им? Одно только подража­ние их же внешности, но без сущности, составляющей главное, без которой все внешнее бывает смешно или бес­сильно. Поэтому-то поляку, который будет прикидывать­ся русским, я никогда не поверю, пока Россия не пред­ставит сама такого устройства и обеспечения, которые мо­гут для всякого сделать желательным быть русским.

В самом деле, что могла представить тогда Россия для человека, уважающего в себе человеческое достоинство, если и до последнего времени она была в таком плачевном состоянии, какое, вопреки всем прежним отрицаниям, обнаружила Крымская кампания? Не одни революционе­ры, о которых можно было еще думать, что они говорили так для оправдания своей попытки, но, как известно, и люди самые преданные правительству, и наконец, само правительство, осудили весь бывший порядок вещей соб­ственными признаниями и такими юридическими даже доказательствами, какими не могли располагать тогдаш­ние революционеры, как ни были нравственно уверены в достоверности прискорбных фактов.

Не говоря уже о крепостном праве, развитие которого даже вопреки уже сознанию и провозглашаемым правилам фактически продолжалось до конца царствования Алек­сандра I, не говоря о бесправии всего низшего сословия, относительно которого государственная администрация яв­лялась в виде еще худшем самой помещичьей власти; даже люди привилегированных сословий лишены были всякого обеспечения их личности и собственности. Произвол са­мый дикий, насилие и взяточничество, протекция и под­купы, разврат и обман заражали все сферы государствен­ной и общественной жизни и были господствующими сред­ствами для достижения житейских целей как у высших, так и у низших. Само правительство открыло теперь, что такое был суд, составляющий, однако, коренную опору для человека в государственной и общественной жизни. Теперь вдоволь было высказано, как сделали из религии государственное и общественное лицемерие, из воспита­ния — растлевающую среду. Даже относительно того уч­реждения, которым мы более всего хвалились — относи­тельно войска, теперь обнаружено, что оно имело только внешний вид и лоск европейских армий, а по устройству и обращению с солдатами скорее всего походило на азиат­ские полчища или бессознательную силу машины, не спо­собную бороться с разумно организованною силою.

Вот почему и относительно внешних успехов наших со стороны Европы мы должны, отстраня народное самолю­бие и говоря беспристрастно, — мы должны сознаться, что обязаны не столько своей собственной нравственной силе, сколько разделению европейских держав, употреб­лявших Россию как орудие, что и давало ей случай и воз­можность извлекать себе внешнюю выгоду, платя, однако же, почти всегда за это внутренним ослаблением.

Но иное дело было не обольщаться возможностью при­мириться поляку с Россиею, пока она сама не представила ничего привлекательного, иное дело признавать национальные притязания поляков на независимость царства Польского, а тем менее на границы 1772 года. Чем выше восходим мы от отдельного человека до всего человече­ства, тем более уравниваются или сглаживаются случайно­сти и тем непреложнее выступает действие общих законов. Если частное лицо может быть иногда подавлено и погуб­лено при всей его правоте и внутренней нравственной силе, то гораздо уже труднее погубить племя, секту, в смысле их самостоятельной связи, а народ, религию, учение и вовсе невозможно уничтожить без их собственной вины; и потому-то уничтожение всех исторических народов всегда было следствием ослабления или искажения внутренней силы. Племя черногорцев в течение пяти столетий устояло против несоразмерного могущества турок, а Польша, са­мая сильная некогда держава на востоке Европы, которой Пруссия была вассалом, которая спасла Австрию и чуть не покорила Россию своей династии, — Польша погибла.