Жизнь так переплетает все эти элементы, из которых образуется народ, что нет никакой возможности образо­вать какой-нибудь народ на выделении исключительно од­ного элемента, хоть бы например, национальности, в чем бы ее не заключали, в одноплеменное™ ли, или в языке. Да притом такой однородный состав народа едва ли может быть и желателен, если вглядимся в пример Китая, рази­тельно доказывающий, что ни одно из преимущественно вещественных условий, в каком бы обширном размере оно ни было, не определяет еще достоинства народа. Китай обладал самой обширной территорией, имеющей еще то преимущество, что даже самые худшие ее части были спо­собны к обитанию, не так, как тундры Сибири, номи­нально только увеличивающие территорию России; число жителей Китая равнялось двойному числу жителей всех государств в Европе; племенной состав Китая был самый однородный. Одна вера и один язык господствовали во всем государстве. Это был, бесспорно, самый древнейший народ. Существование Китая, как исторического, одного и того же народа, измерялось тысячами лет. И что же? Война сороковых годов с Англиею показала, что он не мог усто­ять даже против одной европейской державы.

Поэтому-то я, отвергая на этом основании притязания поляков, не понимал, с другой стороны, и тех русских, которые, вопреки свидетельству истории, поставляли какое-то народное самолюбие в том, чтобы выдавать Россию за державу исключительно славянскую. Если русский на­род совершил какие подвиги, которыми имеет право хва­литься, то совершил их как результат соединения всех ус­ловий, образовавших его, а не как славянское племя ис­ключительно, тем более что в других местах, где оно в большей чистоте еще, оно все-таки было порабощено дру­гими племенами и, следовательно, не показало особенной доблести.

Между тем такого рода притязания раздражали в свою очередь поляков, и что еще хуже, — давали им благовид­ный аргумент. «Если вы, русские, — говорили они нам, — считаете себя исключительно славянами и на этом основа­нии хотите усвоить себе все остальные славянские народы, то зачем же вы ищете захватить в то же время финские и татарские племена, даже и там, где, как, например, в Финляндии и Средней Азии или на Кавказе, вы не имеете отговорки, что они расположены внутри вашей террито­рии и потому по необходимости должны войти в ваше государственное устройство? Вы столько захватили с са­мого начала вашей истории или, пожалуй, включили в ваш состав финских и татарских племен, что мы имеем право почитать вас скорее азиатскою, чем европейскою державою, и весь ваш внутренний быт, ваши обычаи лег­ко могут быть приведены в подтверждение этого. Если же вы не исключительно славянская держава, то почему хо­тите удерживать Польшу, которою, что бы вы там ни го­ворили, вы овладели вовсе не как славяне, а вопреки сла­вянским симпатиям, потому что овладели в союзе с нем­цами, и еще значительную часть славян, вместо того, что­бы освободить их, вы отдали: Галицию — Австрии, По­знань — Пруссии».

Само собою разумеется, что подобные народные вопро­сы будут всегда представляться неразрешимыми на осно­вании национальной исключительности.

Единственное правильное понятие о народе состоит в том, чтобы смотреть на народ как на произведение всей совокупности исторически вошедших в него элементов, а не одного какого-либо из них. При этом не надо забывать, т что по каждому из этих элементов люди разной нацио­нальности считают иногда себя ближе связанными, неже­ли с людьми своей национальности. Конечно, ничто не может освободить от обязанности к отечеству, но люди одной веры считают себя более братьями, люди, участву­ющие в общем предприятии, более солидарными друг с другом, нежели с людьми своего народа, различествую­щими с ними по вере или не имеющими с ними ближай­ших общих интересов.

Равно неправильными считал я и те понятия, которые хотели сделать какую-либо религию исключительным до­стоянием какой-либо национальности. Тут впадали опять в безысходные и неразрешимые споры и посягали на самое достоинство религии, стараясь втиснуть элемент по пре­имуществу общий в исключительность и односторонность национальности и, связав с нею неразрывно, тем самым произвести безусловное и вечное на степень несовершен­ного и преходящего, с опасностью оттолкнуть от вечной истины необходимостью подчинения тому, что по времен­ным условиям может быть чуждо и даже враждебно; или оттолкнуть от своего народа требованием пожертвовать убеждением совести.

Если поляки говорили, что всякий поляк должен быть католик, а всякий католик, хотя бы и русского племени, должен уже считать себя поляком, то, к сожалению, были и русские, не сознававшие чистых требований истинной веры, а или движимые фанатизмом суеверия, или и не веря ничему, а употребляя религию как орудие политики, — были русские, которые говорили, что неправославный не может быть русским, а если кто православный, то должен принадлежать прямо или косвенно России, хотя был бы не русского племени — и на этом основывали право вме­шательства.

Мы высоко чтим православие, но это потому, что по­читаем его истинным выражением истинной религии — христианства, а не потому, что Россия его исповедует. Рос­сия должна признавать православие потому, что оно есть — истина, и только на этом основании надо желать и стре­миться, чтобы признавали его и все народы и всякий че­ловек. Отношение людей к истине одинаково для всех. Каж­дый должен относиться к ней самостоятельно и свободно, не будучи связан никаким односторонним посредничеством, ни поставлен в зависимость от изменчивых условий време­ни, места и народности.

Но отвергая исключительность в национальности, не надо, однако же, впадать в противоположную крайность, в равнодушие космополитизма, как то делают нередко те, которые не могут себе разъяснить истинных оснований, на которых одних национальность может совместиться с об­щими требованиями человечества. Мы говорим, конечно, о тех только, которые искренни в противопоставлении космополитизма вопросу о национальностях, неразреши­мому для них по узости и исключительности воззрений, а не о тех, для которых космополитизм только желанный и удобный предлог, чтобы избавиться от обязанности к оте­честву. Мы поневоле должны входить в рассмотрение всех этих вопросов, потому что это необходимо для разъясне­ния всех причин неуспеха политических и общественных преобразований, неуспеха, зависящего не от одной какой-либо причины, как обыкновенно определяют по большей части, а от неправильного и неясного постановления и разрешения вопросов во всех сферах. Мы желаем поэтому окончательно разъяснить здесь причины неудач не только прошедших, в тогдашнее время, но и всех последующих до настоящего времени.

Мы сказали уже выше, что никогда не считали дозво­ленным ставить какие-нибудь узкие интересы личности, семьи, партии, сословные выше блага отечества, но в то же время мы считали недозволенным нарушать справедли­вость даже и для отечества и всегда восставали против того лже-патриотизма, который, прикрывая свои личные виды мнимыми выгодами отечества, действует так, что делает имя своего отечества синонимом насилия и обмана. Как благо частного человека не дозволяется созидать на гибели другого, так и народное благо, которое будет основано на несправедливости и на разорении другого народа, будет всегда только обманчивое и потребует, рано или поздно, расплаты ценою несравненно большею, чем полученная мнимая выгода.

Но если мы должны соблюдать справедливость отно­сительно всех народов и по возможности содействовать благу и всего человечества, то все-таки обязанности наши преж­де всего относятся к нашему отечеству, и настоящий смысл им и силу может дать опять-таки одно христианство, а не какое-либо другое начало, например, утилитарное. Если дела идут худо в отечестве, то это не дает еще мне право уходить из него и тем допускать его приходить еще в худ­шее положение, отнимая у него с удалением моим силу, сознающую дурное положение и уже через это самое со­знание способную, стало быть, противодействовать злу по самой меньшей мере обличением его. Только оставаясь в отечестве, действуя в нем, страдая с ним, жертвуя собою для него, давая делом авторитет своему слову, можно дей­ствительно принести ему пользу и добиться улучшения его быта. Что таковы были всегда мои убеждения, я дока­зал это на деле, оставшись в России, когда имел средство к побегу. А что не недостаток решимости на побег удержал меня, я доказал тем, что, будучи уже арестован, ушел из заключения, прошелся по Петербургу, встретившись с П.И.Игнатьевым, и, имея все средства укрыться, возвра­тился, никем не замеченный, снова в заключение на этот раз вполне уже добровольно, повидавшись с теми, кото­рые сочли бы себе за счастье спасти меня и предлагали это.