Распространители идей или заговорщики

Вопрос о действительном, существенном образовании на тех началах, как я понимал его, был именно тот воп­рос, которым, как говорили, я больше всего «надоедал» членам общества. Особенно же я требовал в приложении к нему того пожертвования личными интересами и удоволь­ствиями, которое проявлялось у некоторых членов обще­ства в отношении введения нового образа действий по дру­гим сферам.

Известно, что некоторые члены общества пожертвова­ли личными интересами и удовольствиями столичной жиз­ни, пожертвовали блестящею службою в гвардии и в ми­нистерстве иностранных дел, что считалось единственною приличною службою для высшего сословия, и пошли на такие должности (например, судебная и разные админист­ративные), которые были тогда в дурной славе; пошли именно для того, чтобы личными достоинствами и дей­ствиями в ином духе исправить и возвысить их. Я требовал поэтому, чтобы сделали то же и для учебной части: чтобы вместо праздного пребывания без всякого дела в столице, единственно для удовольствия, жили в деревнях, изучая народ и научая его, заводя школы, и даже заняли бы учи­тельские места в губернских и уездных городах, возвыся это звание всею независимостью своего положения.

Я со своей стороны всячески старался, чтобы люди, принимаемые мною в общество, понимали и убедились, что в стремлении к общественному преобразованию и улуч­шению надо начинать с самого себя, возвышением в са­мом себе нравственной силы и расширением круга образо­вания на истинных основах его. Этому, бесспорно, и обя­заны были все лица, приговоренные мною, что в их дей­ствиях 14 декабря явилось более единства и сознательнос­ти, чем в действиях других членов.

Не так смотрели, к прискорбию, на дело люди, руко­водившие в то время движением, и в руках которых нахо­дилась распорядительная власть общества, чем и объясни­лась слабость действия его в решительную минуту. Когда я спрашивал Рылеева, неужели он верит, что действитель­ная свобода может быть чем иным, как не проявлением нравственной силы, а эта может быть прочна без религии, и неужели он думает, что народ примет руководителей, которые могут быть предметом соблазна в нравственном и религиозном отношении, то он отвечал мне, что относи­тельно высшего существа он мало размышлял, хотя и ду­мает, что есть «что-то такое»; что относительно нравствен­ности ему мало дела, лишь бы были умны и способны, что относительно народа будет сначала сила, которая заставит его повиноваться, а там он и сам поймет свою пользу; т.е. Рылеев и мыслившие одинаково с ним, как я не раз им замечал, впадали в те же ошибки, принимали те же пра­вила, что и противная сторона. Последствием этого неми­нуемо было нравственное послабление в выборе членов общества, что дозволяло втираться в него людям неиск­ренним, но достаточно умным, чтобы усвоить себе язык либерализма, и достаточно способным, чтоб отсутствие со­лидного образования заменить шарлатанством. Видя это, я начал сомневаться в успехе дела, так как имел уже право усомниться в искренности побуждений и многих деятелей и в действительности той цели, которую провозглашали.

«Я приготовлю своих, — сказал я Рылееву, — к полно­му пожертвованию собою именно за свободу, без всякого обольщения мечтою, что предприятие с первого раза уда­стся и уверен, что именно поэтому они и будут действо­вать хорошо, так как у них не может быть никакой эгоис­тической цели; но что касается до вас и до ваших, то мне кажется, что у вас дело идет о борьбе с правительством вовсе не за свободу, а за власть. В таком случае я наперед вас скажу, что ничего доброго не предвижу, не только для последствий, если бы предприятие и удалось, но и для возможности создать условия успеха самого предприятия. Помяните мое слово, что борьба за власть в самом обще­стве уничтожит все условия успеха борьбы за нее с прави­тельством».

Слова мои сбылись: но еще гораздо прежде того мне неожиданно суждено было и самому подвергнуться вражде властолюбия по одному только опасению людей, имевших власть в обществе, что эта власть может перейти ко мне от них, хотя я не только не искал ее, но всячески уклонялся от всего, что только могло привести к тому, и принес даже в этом отношении многие жертвы.

Говорят, что покойный Ермолов сказал, что все страс­ти с летами могут угаснуть, но что кто раз прикоснулся устами к чаше власти, не оторвется уже от нее, если не отнимут у него ее насильно. Конечно, бывали исключе­ния, но в общем это справедливо. Властолюбие держится в человеке и дольше, и упорнее страсти, и неохотнее всего он из начальствующего делается подчиненным. Властолю­бие разделило уже общество так, что разные люди добива­лись власти и искали удержать ее за собою, не соглашаясь подчиниться одни другим; несогласие же насчет будущей формы правления не было ни существенным делом, ни неодолимым препятствием, так как ни та, ни другая сто­рона, сколько я их ни испытывал, не были сознательно убеждены в своем взгляде на дело и даже сами смотрели на отстаиваемые ими формы, как на переходные.

Но различие формы давало всегда желанный и удобный предлог к отделению и к поставлению себя во главе отде­лившихся. Властолюбие, требовательное для себя, требую­щее, чтоб безусловно верили его намерениям и подчиня­лись его действиям, как бы оно ни злоупотребляло влас­тью, всегда особенно подозрительно относительно людей способных и с характером. Оно показывает, что если удер­живает власть даже, неправильными средствами, то это не для себя, и даже, пожалуй, вопреки своему желанию, но единственно для того, будто бы, чтобы не передать власть в руки, могущие употребить ее во зло. Поэтому оно само всячески разжигает и преувеличивает опасения злоупот­ребления властью другими; поэтому если по необходимос­ти оно хоть для виду должно ограничить свою власть или в каком-либо деле дать хоть наружное первенство другому, то старается всячески, чтобы выбор не пал на людей спо­собных, — из боязни, чтоб власть и в действительности не перешла к ним.

Так бывает и везде, так было и в тайных обществах, и в этом заключается основная причина ослабления обще­ства и неудачи 14 декабря. Здесь я разумею неуспех в воен­ном отношении, а не то бессмыслие, что вместо провозг­лашения нового порядка увлекли солдат в защиту суще­ственной основы старого, разрушив основы всего пред­приятия.

Я позволю себе здесь привести свой отзыв о том и о другом тотчас после события в том виде, как он произне­сен, т.е. по-французски: «La societe a peri a cause сГ avoir outre le motif qui fut le principe de son existence et determinait son but, c'est-a-dire la crainte de Tabus du pouvoir. A force de chercher en tout et pour tout quelqu'un, qui ne soit pas capable d'abuser du pouvoir, on a fini par tomber sur un homme (Трубецкой), qui n'etait pas capable d'en bien user».

И Пестель, и Рылеев, стоявшие во главе обществ Юж­ного и Северного, были слишком властолюбивы, чтоб не только согласиться подчиниться один другому, но и сно­сить соперничество каждый в своем обществе. Поэтому и тот, и другой старались на места других директоров поса­дить людей себе сподручных, уступавших им по способно­стям или по характеру, и никак не допустить людей, в которых боялись найти опасных себе соперников. И если Пестель, не имея возможности не допустить выбора Сер­гея Муравьева-Апостола, согласился на выбор его в директоры потому только, что тот, не находясь в центре дей­ствия, поневоле был номинальным директором, то Рылеев всячески искал подавить возрастающее мое влияние — как удалением меня, хотя и под почетным предлогом, из цен­тра действия, так и захватом в свое распоряжение во вре­мя моего отсутствия тех членов общества, которые были приготовлены мною.

Приняв либеральное и революционное начало (тогда их считали нераздельными), я был искренен вполне в прило­жении его, и ни страх, ни эгоистические результаты не удерживали меня. Я был неутомим и отважен, действовал всесторонне по всем направлениям, во всех сферах, дей­ствовал настойчиво, действовал для самого дела, мало за­ботясь о себе ни со стороны опасности, ни со стороны похвал. Но как ни мало искал я выказывать свои действия и добиваться, подобно иным, сознательного засвидетель­ствования моих действий членами общества, влияние мое быстро возрастало. Но не одни деятельность и энергия мои, которые называли беспримерными и которые грозили лю­дям, имевшим в руках своих власть, что она перейдет ко мне, возбуждали зависть, — было нечто такое, что внуша­ло еще больший страх им.

Явилось у многих как бы предчувствие, что именно во мне зарождались и готовы были проявиться те начала, ко­торые способны уничтожить противоречие и борьбу не толь­ко между отдельными тайными обществами, но и вообще между властью и свободою — а тогда люди, завидовавшие мне, должны были лишиться не только распорядительной власти делами общества, но и нравственной, как предста­вители известного рода идей, из которых они хотели сде­лать монополию себе, а такая потеря была неминуемо со­пряжена с лишением значения самих идей, по их односто­ронности и ошибочности их оснований, в случае проявле­ния идеи высшей и всесторонней.

Грустно сказать, до чего увлекало людей желание «сбить меня с поля», как выражались они. Верные люди, из числа членов, негодующих на подобный образ действий, сооб­щили мне, что Рылеев предлагал даже донести на меня Милорадовичу, с тем, чтоб меня куда-нибудь «запрята­ли», а донесший приобрел бы в глазах правительства более доверия. Они рассчитывали прямо на благородство мое, что я ничего не открою; а если бы даже и открыл что, то согласились утверждать, что они, видя мою пылкость и увлечение, просто мистифицировали меня, что никаких обществ, кроме того, которое я сам учреждал, не суще­ствует и пр. Думали также (что считали и еще для себя безопаснее) сделать донос анонимный или наконец про­сто заставить меня удалиться из общества, возбуждая про­тив меня неприятности. И может быть, они и покусились бы на это, если бы всю их интригу не разрушил Каховс­кий, который мне и открыл ее. «Я сказал им, — говорил он мне, — что они из-за властолюбия готовы погубить дело, что все их интриги и замыслы против вас только из зависти к вашим способностям и деятельности, которые несомненно дают вам первенство, несмотря на то, что власть не в ваших руках, а в их. Но если они эту власть употребят до такой степени во зло, как они хотят это сделать — против вас, то я сумею обратить против виновного тот самый кинжал, который они направляют против других. Вы знаете, на что иные меня подстрекают».

Этим Каховский намекал на то, что Рылеев твердил ему, пользуясь его восторженностью, что величайшую честь, которую может оказать общество своему члену, — это по­ручить ему нанести удар.

Видя интриги свои разрушенными, завидовавшие мне люди, однако, не успокоились, а старались только при­крыть свои замыслы об удалении меня под каким-нибудь благовидным предлогом. Вскоре представился им к этому случай, тем более благоприятный, что он основывался на собственных моих замечаниях о неизвестности нам, что действительно делается в провинциях, и давал им воз­можность прикрыть свое желание предлогом особенного доверия ко мне и особого почетного мне поручения.