Сущность народа, как живого организма, заключается во всей совокупности его сил, свойств и способностей; поэтому ни простонародье, ни образованный класс, взя­тые в отдельности, не могут быть почитаемы исключи­тельными представителями народа. Относительно же так называемой образованности не надо забывать и того, что она часто принимает направление худшее еще, нежели нео­бразованность простолюдина, в котором сохраняется боль­ше общей истины и силы, нежели в образованном классе.

Наконец, исторический опыт доказывает, что свобода нигде не прочна, где имеет узкое основание одного только класса в народе, и что одно из самых жизненных ее усло­вий состоит в том, чтобы основание это постепенно рас­ширялось, так, чтоб несомненная надежда на верное полу­чение прав в отдаленном будущем (само собою, по есте­ственному ходу дела) обуздывала нетерпение классов об­щества, не приобщенных еще в полноте гражданских и политических прав.

Разногласие по различию взглядов, как должны мы были действовать при исполнении поручения общества, резко выразилось вполне в следующих речах, с которыми обра­щались к нам: «Вам нечего заботиться о помещиках и чи­новниках, — говорили одни, — а старайтесь между кресть­янством, мещанами и купцами, а отчасти и между духо­венством распространять убеждение о законности добиваться свободных установлений, и какие выгоды они извлекут из того. Ведь духовенство у нас слито с народом и не менее его порабощено». — «Нет уж, пожалуйста, не пугайте по­мещиков, — говорили другие, — втолкуйте им о справед­ливости требовать прав для себя, оставя другие сословия действовать, как хотят, — это они поймут, потому что все-таки настолько образованны, что могут понять. Другие же сословия поймут это только тогда, когда будут пообразованнее и когда увидят у других на деле все выгоды иметь обеспеченное право. Пусть приобретет сначала неотъемле­мые права дворянство, права других сословий придут сами собою. Народу можно обещать только такие льготы, кото­рых выгоды он сейчас поймет: например, уменьшение ка­зенных повинностей, лет службы, лучшее управление и т.п. О выкупе же крестьян надо разъяснить помещикам, что это неизбежно и без переворота, стало быть, лучше же сделать это на тех справедливых для всех основаниях, как выработано обществом, нежели рисковать, что это неми­нуемо совершится при худших, пожалуй, еще условиях».

Много было еще подобных же толков, но все кончи­лось тем, как и часто кончается в таких случаях, что нам сказали: «Впрочем, общество доверяет вам вполне, и вы сами там на местах лучше увидите, как надобно будет по­ступать. Письменных сообщений не делайте, а извещайте только, где будете находиться, чтобы мы могли это узнать на случай какой-нибудь особенной надобности».

Видя, как все не клеилось в обществе, мне предстояло два пути: или продолжать развивать свое общество на ос­нованиях более прочных, нежели другие тайные общества, или согласно тому, как толковали о том не раз и в Север­ном, и в Южном обществах, попробовать еще раз подей­ствовать на самого государя и добиться от него изменения системы, обратясь, с одной стороны, к прежним его ли­беральным стремлениям, а с другой — показав ему неиз­бежность революции, если он не предупредит ее искренне либеральными реформами. Быстро последовавшие неожи­данные события не допустили развития ни того, ни друго­го плана.

Хотя я и готовился исполнить поручение общества с полною добросовестностью, но в меня начало уже прони­кать убеждение, что при тех понятиях о власти, какие были у правительственной партии, а о свободе, какие были у революционной, общество и государство будут вечно вра­щаться в безвыходном кругу; и что потому людям, ис­кренне ищущим чистого добра, надобно найти такое осно­вание, на котором было бы возможным соглашение всего, что было справедливого с обеих сторон, или, лучше ска­зать, из которого оно естественно истекало бы в органи­ческом соединении и исключало бы всякую возможность злоупотребления, неизбежного при односторонности стрем­лений. Я чувствовал уже и тогда, что власть и свобода должны иметь одно основание или, вернее сказать, быть проявлением одного и того же начала, и хотя тогда еще я не мог так отчетливо доказать это другим, как впослед­ствии, однако захотел попытаться обратить к своим идеям и ту, и другую партии. А как начало отпуска (на четыре месяца) и отъезд были рассчитаны так, чтобы воспользо­ваться съездом на зиму в города дворянства и, следова­тельно, не могли быть ранее ноября, то я и решился вос­пользоваться остающимся до отъезда промежутком време­ни, чтоб еще раз испытать, возможно ли надеяться найти в той или другой партии полную искренность, которая заставила бы ее отступиться от ложных понятий и всту­пить на единственный верный путь. Та сторона, в которой нашлась бы подобная искренность, начала бы с того, что в самой себе победила бы добром зло и представила бы тем самым необходимый залог, что именно в ее действиях мо­жет быть найдено ручательство за надежный успех на пути общественного улучшения. Если же бы обе партии согласи­лись перейти на новое основание, то, разумеется, тем луч­ше, и успех был бы вернее и быстрее. Итак, я обратился в одно и то же время к государю и к тайному обществу.

Сущность того, что я писал государю, заключалась в том, что я изобразил невыгодное состояние государства, возмущающее совесть искренних людей и наталкивающее их неизбежно на революционный путь вследствие безна­дежности, что проталкивающее их неизбежно на револю­ционный путь вследствие безнадежности, что правитель­ство сознает когда-нибудь ошибочность своей внутренней и внешней политики и изменит их. Но если правительство вступит искренно на путь либеральных реформ, то все эти люди будут самыми преданными ему деятелями; в против­ном же случае невозможно избежать или революции, или полнейшего нравственного маразма, и общим ли потрясе­нием Европы в случае революции в России, бессилием ли ее при паралитическом состоянии, государь лишится сла­вы умиротворителя Европы.

По необъяснимому до сих пор обстоятельству письмо это не дошло до государя. Оно было возвращено мне через графа Дибича, чем одним уже опровергалась нелепая кле­вета, распущенная моими противниками, о доносе, пото­му что явно, что в подобном случае письмо было бы слиш­ком желанным для людей, руководивших правительством, и участь и письма, и моя была бы совсем иная, как и доказано было в отношении тех, кто делал действительно доносы. Насчет же того, что я волею или неволею вынуж­ден был бы открыть многое, я был слишком уверен в своей решимости на всякое самопожертвование, даже и самолюбием, как и доказал потом в крепости в несрав­ненно опаснейшем положении: за мною ни один человек не вошел в крепость, и все, что я должен был говорить для спасения других, жертвуя даже своим самолюбием, не могло уже прибавить ничего к тому, как они сами себя компрометировали.

Я написал другое письмо, которым хотел уже только заставить государя призвать меня в свое личное присут­ствие. Надежда моя на возможность этого основывалась на словах министра просвещения Шишкова, что личность моя очень заинтересовала государя во время первых моих пред­ложений. Но письмо это осталось не отправленным, так как получено было известие об отправлении государя из Царскою Села в Таганрог; тогда я написал третье письмо уже в Таганрог, но болезнь и смерть государя не допусти­ли этому письму произвести тех последствий, которых я мог ожидать от него.

В то же время я обратился к Рылееву и к другим влия­тельным членам в Северном тайном обществе и поставил им на вид, что если нельзя отрицать того, что в обществе есть много людей, действующих с искренностью и само­пожертвованием, то нельзя уже отрицать и того, что мно­го втерлось и таких, для которых свобода только предлог для прикрытия честолюбивых видов, и что чем более бу­дет расширяться круг действия общества и умножаться число членов его, тем менее вероятности на разборчивость в при­еме новых членов и тем более вероятности, что будут всту­пать люди по эгоистическим расчетам. Но в таком случае, если бы даже переворот и совершился удачно, то нет уже гарантии, что он приведет к свободе, а не к деспотизму же людей честолюбивых. Что поэтому не лучше ли будет, ус­траняя революционные средства и распустив тайные обще­ства, сохранить нравственный союз и действовать словом и делом открыто за свободу и всякое улучшение, что тре­бует еще большего самопожертвования, так как требует борьбы не с одним правительством, но и с обществом, а между тем дает тем больше нравственной силы, что прави­тельство будет лишено возможности обвинять в незакон­ности действий.

Слова мои нашли, однако, мало сочувствия у членов Северного общества, и мои идеи нашли мало доступа к их понятиям. Хоть они и признавали справедливость моих до­водов и не могли противопоставить им никакого реши­тельного аргумента со своей стороны, но очевидно было, что нежелание утратить свое положение в обществе и ту роль, какую они могли играть в перевороте и после него, более всего содействовало тому, чтобы сделать их глухими к моим убеждениям. Оставалось только предохранить чле­нов, принятых мною, от ошибочных действий и оградить их от бесполезного пожертвования собой, в случае откры­тия общества прежде, нежели они выступят в каком-ни­будь решительном действии.

Здесь необходимо обратить внимание на то изменение, которое происходило в характере самых обществ по мере приближения к открытому проявлению их стремлений, когда тайные общества, бывшие сначала распространите­лями преимущественно идей, стали переходить в заговор, имеющий целью непосредственное осуществление их на деле, что требовало совершенно иного устройства и иных людей и ставило их совсем в иные отношения одних к другим, нежели в каких они могли состоять в тайном об­ществе. При таком действии, которое имеет главною це­лью распространение идей, нет никакой надобности вновь принимаемому члену знать, других; и поэтому обычно орга­низация тайных обществ, что из высших или прежних чле­нов новопринимаемый знает только одного того, кто его принял, такая организация и пригодна для дела и наибо­лее свойственна для безопасности. В случае открытия како­го-либо члена и даже признания, исторгнутого у него по его слабости, он может указать только на члена, приняв­шего его самого, и на тех, кого он сам принял, так что во всяком случае отсекается у общества одна только ветвь. Совсем иное происходит, когда приближается время от­крытого действия, и тайное общество принимает, как мы сказали выше, характер заговора, где каждому необходи­мо знать кто, где и каким образом будет ему содейство­вать. Притом и свойства людей для того или другого дела требуются неодинаковые, а редко кто совмещает и те и другие свойства в одном себе. Мы видели на опыте, что люди и очень умные, как Пестель, и очень усердные, как Оболенский, деятельно работавшие в распространении идей и в умножении членов, оказались вовсе неспособными зап­равлять делом в решительную минуту открытого действия.

Пестель не умел привязать к себе солдат полка и, рас­полагая целой армией, допустил арестовать себя самым постыдным образом. Оболенский, вместо того чтобы при­нять немедленно меры о замене скрывшегося Трубецкого, заботился о том, чтобы успокоить графиню Коновницыну насчет ареста ее сына, и не сумел освободить конно-артиллерийских солдат из-под ареста, когда те только и ждали, чтоб он подал к тому сигнал.

Между тем в последнее время перед отъездом моим со­брания делались чаще и становились многолюднее, так что большее и большее число членов узнавали друг друга, хотя в этих собраниях всегда появлялись и такие члены, о ко­торых наверное наперед можно было сказать, что они не примут участия в открытом действии, и, следовательно, появление их в собраниях понапрасну компрометировало и их самих, и людей, приготовлявшихся к делу, умножая число людей, знающих их как деятельных членов для со­вершения самого переворота и, следовательно, умножая случайности открытия приготовляемого дела не через од­ного, так через другого какого-нибудь неосторожного чле­на. Кроме того, нельзя было видеть без крайнего неудо­вольствия, как иные члены, у которых бывали собрания, допускали по слабости или по пристрастию присутствие в собрании людей сомнительных, которые, как, например, Ростовцев в собраниях у Оболенского искал всегда при­сутствовать и все знать, а между тем не хотел принять прямого участия в обществе. Все это тем сильнее побужда­ло меня принять меры для охранения принятых мною чле­нов до решительной минуты от опасности быть открыты­ми вследствие неблагоразумных действий руководителей Северного общества. Поэтому я и просил своих членов не компрометировать себя из тщеславия или любопытства прежде времени без надобности, не вступать, не снесясь со мною в прямые сношения с директорами или други­ми, не знающими их, членами общества, но действовать хорошо и с полным самопожертвованием, ни в чем не сберегая себя, в случае, если уж придется действовать.

Затем я повторил им, особенно в Гвардейском экипа­же, представляющем более целостный отдел моих членов, все свои распоряжения на случай действия. Ниже увидим мы, каким образом, вследствие моего отсутствия, забве­ние некоторых из этих распоряжений имело гибельное вли­яние на самый ход дела 14 декабря.

Накануне моего отъезда вдруг неожиданно собрались у меня проводить меня довольно значительное число приня­тых мною членов, особенно из Гвардейского экипажа. Но в то же время и так же неожиданно, и также, чтобы про­водить меня, явился и Рылеев с некоторыми из своих членов. Я тогда же заметил, что один из офицеров Гвар­дейского экипажа, а именно Арбузов, стал особенно уви­ваться около Рылеева, так что и тот даже заметил это. Хотя подобное действие и могло относиться к Рылееву как к литератору, однако я сейчас увидел, какая опас­ность может грозить тут, и счел обязанностью предосте­речь Арбузова. Но было уже поздно. По моем отъезде Ры­леев именно через Арбузова вошел в сношение с Гвардей­ским экипажем, употребя для этого Николая Бестужева, моряка, хотя и выбранного в это время третьим директо­ром (за отъездом Никиты Муравьева в деревню), но бывше­го в сущности не действительным директором, а только номинальным.