Сущность народа, как живого организма, заключается во всей совокупности его сил, свойств и способностей; поэтому ни простонародье, ни образованный класс, взятые в отдельности, не могут быть почитаемы исключительными представителями народа. Относительно же так называемой образованности не надо забывать и того, что она часто принимает направление худшее еще, нежели необразованность простолюдина, в котором сохраняется больше общей истины и силы, нежели в образованном классе.
Наконец, исторический опыт доказывает, что свобода нигде не прочна, где имеет узкое основание одного только класса в народе, и что одно из самых жизненных ее условий состоит в том, чтобы основание это постепенно расширялось, так, чтоб несомненная надежда на верное получение прав в отдаленном будущем (само собою, по естественному ходу дела) обуздывала нетерпение классов общества, не приобщенных еще в полноте гражданских и политических прав.
Разногласие по различию взглядов, как должны мы были действовать при исполнении поручения общества, резко выразилось вполне в следующих речах, с которыми обращались к нам: «Вам нечего заботиться о помещиках и чиновниках, — говорили одни, — а старайтесь между крестьянством, мещанами и купцами, а отчасти и между духовенством распространять убеждение о законности добиваться свободных установлений, и какие выгоды они извлекут из того. Ведь духовенство у нас слито с народом и не менее его порабощено». — «Нет уж, пожалуйста, не пугайте помещиков, — говорили другие, — втолкуйте им о справедливости требовать прав для себя, оставя другие сословия действовать, как хотят, — это они поймут, потому что все-таки настолько образованны, что могут понять. Другие же сословия поймут это только тогда, когда будут пообразованнее и когда увидят у других на деле все выгоды иметь обеспеченное право. Пусть приобретет сначала неотъемлемые права дворянство, права других сословий придут сами собою. Народу можно обещать только такие льготы, которых выгоды он сейчас поймет: например, уменьшение казенных повинностей, лет службы, лучшее управление и т.п. О выкупе же крестьян надо разъяснить помещикам, что это неизбежно и без переворота, стало быть, лучше же сделать это на тех справедливых для всех основаниях, как выработано обществом, нежели рисковать, что это неминуемо совершится при худших, пожалуй, еще условиях».
Много было еще подобных же толков, но все кончилось тем, как и часто кончается в таких случаях, что нам сказали: «Впрочем, общество доверяет вам вполне, и вы сами там на местах лучше увидите, как надобно будет поступать. Письменных сообщений не делайте, а извещайте только, где будете находиться, чтобы мы могли это узнать на случай какой-нибудь особенной надобности».
Видя, как все не клеилось в обществе, мне предстояло два пути: или продолжать развивать свое общество на основаниях более прочных, нежели другие тайные общества, или согласно тому, как толковали о том не раз и в Северном, и в Южном обществах, попробовать еще раз подействовать на самого государя и добиться от него изменения системы, обратясь, с одной стороны, к прежним его либеральным стремлениям, а с другой — показав ему неизбежность революции, если он не предупредит ее искренне либеральными реформами. Быстро последовавшие неожиданные события не допустили развития ни того, ни другого плана.
Хотя я и готовился исполнить поручение общества с полною добросовестностью, но в меня начало уже проникать убеждение, что при тех понятиях о власти, какие были у правительственной партии, а о свободе, какие были у революционной, общество и государство будут вечно вращаться в безвыходном кругу; и что потому людям, искренне ищущим чистого добра, надобно найти такое основание, на котором было бы возможным соглашение всего, что было справедливого с обеих сторон, или, лучше сказать, из которого оно естественно истекало бы в органическом соединении и исключало бы всякую возможность злоупотребления, неизбежного при односторонности стремлений. Я чувствовал уже и тогда, что власть и свобода должны иметь одно основание или, вернее сказать, быть проявлением одного и того же начала, и хотя тогда еще я не мог так отчетливо доказать это другим, как впоследствии, однако захотел попытаться обратить к своим идеям и ту, и другую партии. А как начало отпуска (на четыре месяца) и отъезд были рассчитаны так, чтобы воспользоваться съездом на зиму в города дворянства и, следовательно, не могли быть ранее ноября, то я и решился воспользоваться остающимся до отъезда промежутком времени, чтоб еще раз испытать, возможно ли надеяться найти в той или другой партии полную искренность, которая заставила бы ее отступиться от ложных понятий и вступить на единственный верный путь. Та сторона, в которой нашлась бы подобная искренность, начала бы с того, что в самой себе победила бы добром зло и представила бы тем самым необходимый залог, что именно в ее действиях может быть найдено ручательство за надежный успех на пути общественного улучшения. Если же бы обе партии согласились перейти на новое основание, то, разумеется, тем лучше, и успех был бы вернее и быстрее. Итак, я обратился в одно и то же время к государю и к тайному обществу.
Сущность того, что я писал государю, заключалась в том, что я изобразил невыгодное состояние государства, возмущающее совесть искренних людей и наталкивающее их неизбежно на революционный путь вследствие безнадежности, что проталкивающее их неизбежно на революционный путь вследствие безнадежности, что правительство сознает когда-нибудь ошибочность своей внутренней и внешней политики и изменит их. Но если правительство вступит искренно на путь либеральных реформ, то все эти люди будут самыми преданными ему деятелями; в противном же случае невозможно избежать или революции, или полнейшего нравственного маразма, и общим ли потрясением Европы в случае революции в России, бессилием ли ее при паралитическом состоянии, государь лишится славы умиротворителя Европы.
По необъяснимому до сих пор обстоятельству письмо это не дошло до государя. Оно было возвращено мне через графа Дибича, чем одним уже опровергалась нелепая клевета, распущенная моими противниками, о доносе, потому что явно, что в подобном случае письмо было бы слишком желанным для людей, руководивших правительством, и участь и письма, и моя была бы совсем иная, как и доказано было в отношении тех, кто делал действительно доносы. Насчет же того, что я волею или неволею вынужден был бы открыть многое, я был слишком уверен в своей решимости на всякое самопожертвование, даже и самолюбием, как и доказал потом в крепости в несравненно опаснейшем положении: за мною ни один человек не вошел в крепость, и все, что я должен был говорить для спасения других, жертвуя даже своим самолюбием, не могло уже прибавить ничего к тому, как они сами себя компрометировали.
Я написал другое письмо, которым хотел уже только заставить государя призвать меня в свое личное присутствие. Надежда моя на возможность этого основывалась на словах министра просвещения Шишкова, что личность моя очень заинтересовала государя во время первых моих предложений. Но письмо это осталось не отправленным, так как получено было известие об отправлении государя из Царскою Села в Таганрог; тогда я написал третье письмо уже в Таганрог, но болезнь и смерть государя не допустили этому письму произвести тех последствий, которых я мог ожидать от него.
В то же время я обратился к Рылееву и к другим влиятельным членам в Северном тайном обществе и поставил им на вид, что если нельзя отрицать того, что в обществе есть много людей, действующих с искренностью и самопожертвованием, то нельзя уже отрицать и того, что много втерлось и таких, для которых свобода только предлог для прикрытия честолюбивых видов, и что чем более будет расширяться круг действия общества и умножаться число членов его, тем менее вероятности на разборчивость в приеме новых членов и тем более вероятности, что будут вступать люди по эгоистическим расчетам. Но в таком случае, если бы даже переворот и совершился удачно, то нет уже гарантии, что он приведет к свободе, а не к деспотизму же людей честолюбивых. Что поэтому не лучше ли будет, устраняя революционные средства и распустив тайные общества, сохранить нравственный союз и действовать словом и делом открыто за свободу и всякое улучшение, что требует еще большего самопожертвования, так как требует борьбы не с одним правительством, но и с обществом, а между тем дает тем больше нравственной силы, что правительство будет лишено возможности обвинять в незаконности действий.
Слова мои нашли, однако, мало сочувствия у членов Северного общества, и мои идеи нашли мало доступа к их понятиям. Хоть они и признавали справедливость моих доводов и не могли противопоставить им никакого решительного аргумента со своей стороны, но очевидно было, что нежелание утратить свое положение в обществе и ту роль, какую они могли играть в перевороте и после него, более всего содействовало тому, чтобы сделать их глухими к моим убеждениям. Оставалось только предохранить членов, принятых мною, от ошибочных действий и оградить их от бесполезного пожертвования собой, в случае открытия общества прежде, нежели они выступят в каком-нибудь решительном действии.
Здесь необходимо обратить внимание на то изменение, которое происходило в характере самых обществ по мере приближения к открытому проявлению их стремлений, когда тайные общества, бывшие сначала распространителями преимущественно идей, стали переходить в заговор, имеющий целью непосредственное осуществление их на деле, что требовало совершенно иного устройства и иных людей и ставило их совсем в иные отношения одних к другим, нежели в каких они могли состоять в тайном обществе. При таком действии, которое имеет главною целью распространение идей, нет никакой надобности вновь принимаемому члену знать, других; и поэтому обычно организация тайных обществ, что из высших или прежних членов новопринимаемый знает только одного того, кто его принял, такая организация и пригодна для дела и наиболее свойственна для безопасности. В случае открытия какого-либо члена и даже признания, исторгнутого у него по его слабости, он может указать только на члена, принявшего его самого, и на тех, кого он сам принял, так что во всяком случае отсекается у общества одна только ветвь. Совсем иное происходит, когда приближается время открытого действия, и тайное общество принимает, как мы сказали выше, характер заговора, где каждому необходимо знать кто, где и каким образом будет ему содействовать. Притом и свойства людей для того или другого дела требуются неодинаковые, а редко кто совмещает и те и другие свойства в одном себе. Мы видели на опыте, что люди и очень умные, как Пестель, и очень усердные, как Оболенский, деятельно работавшие в распространении идей и в умножении членов, оказались вовсе неспособными заправлять делом в решительную минуту открытого действия.
Пестель не умел привязать к себе солдат полка и, располагая целой армией, допустил арестовать себя самым постыдным образом. Оболенский, вместо того чтобы принять немедленно меры о замене скрывшегося Трубецкого, заботился о том, чтобы успокоить графиню Коновницыну насчет ареста ее сына, и не сумел освободить конно-артиллерийских солдат из-под ареста, когда те только и ждали, чтоб он подал к тому сигнал.
Между тем в последнее время перед отъездом моим собрания делались чаще и становились многолюднее, так что большее и большее число членов узнавали друг друга, хотя в этих собраниях всегда появлялись и такие члены, о которых наверное наперед можно было сказать, что они не примут участия в открытом действии, и, следовательно, появление их в собраниях понапрасну компрометировало и их самих, и людей, приготовлявшихся к делу, умножая число людей, знающих их как деятельных членов для совершения самого переворота и, следовательно, умножая случайности открытия приготовляемого дела не через одного, так через другого какого-нибудь неосторожного члена. Кроме того, нельзя было видеть без крайнего неудовольствия, как иные члены, у которых бывали собрания, допускали по слабости или по пристрастию присутствие в собрании людей сомнительных, которые, как, например, Ростовцев в собраниях у Оболенского искал всегда присутствовать и все знать, а между тем не хотел принять прямого участия в обществе. Все это тем сильнее побуждало меня принять меры для охранения принятых мною членов до решительной минуты от опасности быть открытыми вследствие неблагоразумных действий руководителей Северного общества. Поэтому я и просил своих членов не компрометировать себя из тщеславия или любопытства прежде времени без надобности, не вступать, не снесясь со мною в прямые сношения с директорами или другими, не знающими их, членами общества, но действовать хорошо и с полным самопожертвованием, ни в чем не сберегая себя, в случае, если уж придется действовать.
Затем я повторил им, особенно в Гвардейском экипаже, представляющем более целостный отдел моих членов, все свои распоряжения на случай действия. Ниже увидим мы, каким образом, вследствие моего отсутствия, забвение некоторых из этих распоряжений имело гибельное влияние на самый ход дела 14 декабря.
Накануне моего отъезда вдруг неожиданно собрались у меня проводить меня довольно значительное число принятых мною членов, особенно из Гвардейского экипажа. Но в то же время и так же неожиданно, и также, чтобы проводить меня, явился и Рылеев с некоторыми из своих членов. Я тогда же заметил, что один из офицеров Гвардейского экипажа, а именно Арбузов, стал особенно увиваться около Рылеева, так что и тот даже заметил это. Хотя подобное действие и могло относиться к Рылееву как к литератору, однако я сейчас увидел, какая опасность может грозить тут, и счел обязанностью предостеречь Арбузова. Но было уже поздно. По моем отъезде Рылеев именно через Арбузова вошел в сношение с Гвардейским экипажем, употребя для этого Николая Бестужева, моряка, хотя и выбранного в это время третьим директором (за отъездом Никиты Муравьева в деревню), но бывшего в сущности не действительным директором, а только номинальным.