Вся беда в том, что при малейшей неясности в сознании высших начал и непреложности их последствий, всегда будет являться неизбежная дилемма выбирать не между несомненным злом и добром, а между двумя такими вещами, которые условно могут представляться и злом и добром. В таком положении представлялись тогда вещи и в России. Казалось, не было другого выбора, как или раболепно подчиняться существующему порядку вещей и сделаться сознательным орудием его деспотизма, стараясь извлечь из этого выгоду только для своих личных эгоистических целей, или геройски жертвовать собою для насильственного ниспровержения существующего и установления лучшего устройства, что было, конечно, более сочувственно великодушным сердцам. Казалось, что или надобно как можно скорее произвести переворот, или допустить, что он в будущем сделается еще необходимее, но вместе с тем и гораздо затруднительнее, и произведет еще сильнейшее потрясение, а не то приведет, пожалуй, еще и к полному разложению государства. С такими-то аргументами и выступили против меня со всех сторон совещавшиеся со мною члены Северного тайного общества.
«Мы смело можем действовать против вас, — говорил мне Рылеев, — не боясь содействовать противной стороне, так как ваши действия не ослабляют в ближайшее время правительства, а имеют в виду улучшение его в отдаленном будущем, а вы не можете действовать против нас, потому что, ослабляя нас, вы будете тем самым усиливать зло деспотизма, а мы убеждены, что этого уж, конечно, вы и не хотите и не сделаете.
Нейтралитета мы вам никак не допустим, мы говорим вам это прямо. Вы можете быть нам полезным союзником, и мы охотно примем вас в число главных деятелей, но, если вы не будете действовать с нами, мы будем действовать против вас и вынудим вас или отказаться от вашего действия, или выдать нас правительству, — а на это, нечего и говорить, вы никогда не решитесь».
«Я не отвергаю, — говорил он далее, — что ваши идеи могут быть очень возвышенны и принесут пользу в будущем, но нам нужна немедленная помощь, вы сами видите, какие усилия делают, чтобы обратить Россию назад. Готова ли Россия или нет к новому порядку вещей — теперь об этом можно, конечно, спорить, но уж никак зато нельзя сомневаться, что при теперешнем направлении, чем дольше это продолжится, тем менее она будет готова».
«Я мало размышлял о религиозных вопросах, — продолжал Рылеев, — и мало учен, может быть, потому и не понимаю, как можно приложить ваши идеи к настоящим обстоятельствам и на каких основаниях могут быть примирены противные стороны. Но я боюсь, что если мы допустим ваши идеи, то наши противники воспользуются ими только как орудием против нас, а на них они нисколько не подействуют, и они останутся при своем и не изменят своего образа действий.
Мы начали действовать прежде вас, и за нас все исторические примеры (тогда не существовали еще грустные примеры испанско-американских республик), и не будет ли самолюбием с вашей стороны, что вы справедливее думаете и будете лучше действовать, нежели как думали и действовали всегда и везде все другие в подобных обстоятельствах.
Мы мало того, что не признаем законным настоящее правительство, мы считаем его изменившим и враждебным своему народу, а потому действия против него не только не считаем незаконными, но глядим на них, как на обязательные для каждого русского, как если бы пришлось действовать против неприятеля, силою или хитростью вторгнувшегося в страну и захватившего ее».
Подобными аргументами искали склонить меня к общему действию. Я уступил, но коренные основы наши были слишком различны, и я был слишком искренен, чтобы слепо действовать, закрывая добровольно глаза на все. Поэтому действуя, но в то же время и наблюдая, я почти с первых же шагов стал замечать противоречия с самими собою у моих новых союзников, и до какой степени отсутствие высших начал и односторонность стремлений и направления парализовали собственные их действия, а предпочтение внешних форм живым органическим силам делало их более способными к разрушению старого, нежели к созиданию нового, и давало возможность втираться в общество людям с эгоистическими побуждениями, готовым принимать всякую внешнюю форму, так что она у них была не проявлением или выводом внутреннего убеждения, а только как средство для личных целей.
Для меня порядок и свобода были проявлением одной и той же силы, не выходящей нигде за пределы должного и справедливого (порядок, как свободное действие) не потому, что ей ставят высшие преграды, но по своему собственному свойству самоограничения и самообладания, по свойству внутренней гармонии между всеми элементами, необходимо выражающейся в таких правильных формах, которые могут служить лучшими орудиями для живой духовной силы. Поэтому-то я и не признавал возможности устройства общественного и государственного без этой живой силы и считал возбуждение ее главным и начальным действием, отгого-то и думал, что совершеннейшая форма может быть созданием не отвлеченных идей и фикций, а доброкачественной силы и духа, и что поэтому все усилия наши должны быть направлены и словом, и собственным примером к возвышению нравственности в народе, что в свою очередь немыслимо без чистой религии, которой ханжество и суеверие настолько же чуждо и враждебно, как и неверие!
Точно так же и для истинной нравственности, как истекающей из одной и той же силы, я не допускал никакого разделения, никакого различия, ни смотря по сферам, ни смотря по действиям. Для меня единство закона было главным признаком истинности во всем. Только из него и могла истекать твердость нравственных убеждений, основанная на убеждении в такой же непреложности нравственных законов, как и законов мира вещественного. Я и тогда уже признавал, например, только честность, как объяснял это впоследствии генерал-губернатору Восточной Сибири Муравьеву, а до того еще Михаилу Петровичу Лазареву по поводу рассказанного в первой части записок столкновения моего с ним за несогласие мое выставлять цены выше заплаченных, хотя он и оправдывал это требование тем, что этот излишек он хочет употреблять не на себя, а на украшение фрегата. Я считал нечестным делом не одно только присвоение денег, но и всякую несправедливость для личной цели. Еще менее я понимал, что можно быть честным в одном деле и нечестным в другом, платить карточный долг равному себе и не платить мастеровому, говорить об улучшении быта народа и в то же время распутствовать, развращая народ и соблазняя его собственным примером и тем отравляя нравственность в самом жизненном источнике ее, упрекать народ в пьянстве и самому участвовать в оргиях. Притом для меня все виды зла солидарны между собою и поддерживают один другого, и кто допускает или оправдывает один вид, не представляет поруки, что не перейдет и в другой. Опыт постоянно доказывает, что, разгадав одну, как называют, «слабость» у людей, увлекают их в другие.
Далее: свобода, как выражение силы, должна была, по моему, проявляться преимущественно как начало зиждущее, в творческих действиях. Отсюда стремление и усилия мои и в совещаниях общества направлять обсуждение на исследование и выработку органических положений и отыскание основных и справедливых начал для них в живых силах и правильном сознании народа. Наконец, в моих понятиях и убеждениях, в полноте совершенного организма являлись равно необходимыми все известные начала или элементы, которые только тогда оказываются несовместимыми и становятся во враждебные отношения одни к другим, когда берутся в отдельности и выражаются в исключительной односторонней форме. Для меня всякая власть, если была не фикция, а действительная сила, была самодержавна, не подлежа другому ограничению, кроме нравственного самоограничения или противодействия такой же силы, и исторический опыт доказал, что коль скоро эти препятствия уничтожались, то всякая власть, проявлялась и в форме абсолютизма и даже возводила его в право. Тогда как при условии нравственных сил в обществе и самодержавная по форме и писанному праву власть на деле ограничена необходимостью согласоваться со справедливостью, с нравственным законом, с общественным мнением, особенно в христианских народах, где и для имущих власть, и для подчиненных ей есть равный высший закон, что Богу следует повиноваться паче, нежели человеку.