Для меня и в каждой республике существуют неизбежно монархическое и аристократическое начала, а в каждой монархии начало демократическое, везде есть требование равенства, как например, перед нравственным законом, и требование безусловного подчинения вещам безразличным нравственно, так как без этих взаимных уступок общественная жизнь была бы немыслима. От того мы и видим, что это подчинение нигде так строго не выполняется, как там, где допускается наибольшая политическая свобода, везде есть общее требование подчинения закону, и везде, по невозможности внешне выраженному закону(будь то писаный или устный, по преданию) обнять все проявления жизни, допускаются исключения, подлежащие суду совести, которого право помилования высшею властью, а также и право снятия ответственности (bill d'indemnite) и суд присяжных составляют только разные виды. Все дело только в том, чтобы всем этим требованиям дать соответственное и законное удовлетворение, вместив их в их началах, или силах, в органическом единстве, а не в преобладающей форме, исключающей или стесняющей другие, или в механическом смешении форм. Во всяком общественном организме существуют вместе требования и федерализма, и унитаризма, всякий общественный живой организм имеет свою конституцию и пр. и пр.
Но как между различными организмами человеческий организм есть самый совершенный как орудие, предназначенное для проявления высшей силы духовной, то и для организма общественного должна существовать лучшая конституция — «конституция по преимуществу» (constitution par excellence), которую и должно стремиться создать не подражанием внешней форме, а возбудив в обществе полноту духа и сил совершеннейшего человека, — и тогда и форма устройства общественного создастся по человеческим началам и требованиям, и будет живым человеческим организмом для сознательных и нравственных целей, а не животным организмом или бездушною формою, не соответствующею характеру живых сил, которым она должна служить орудием.
Все эти вещи, ясные для меня, не совсем были понятны для людей, с которыми мне пришлось теперь действовать, или, вернее сказать, они и не заботились об отыскании коренных начал во всем, согласования с ними своих действий, уничтожении противоречий — и поэтому поводы к разногласию стали являться на каждом шагу.
Я всегда отдавал и отдам справедливость моим товарищам и всегда скажу, что у людей, действовавших в 1825 году, есть одно, чего никак нельзя у них отнять и цену чего никак нельзя уменьшить, — это готовность жертвовать всем тем, чем люди более всего дорожат и чего более всего добиваются в жизни. Они жертвовали не только жизнью, которою рискуют иногда из-за пустяков, из тщеславия, не имея притом в виду ответственности в последствиях, но и состоянием, и положением в обществе, и тем, что имели уже, и тем, что, наверное, имели бы при том порядке вещей, который искали изменить вопреки своей выгоде.
Но тем менее-то я понимал, как люди, жертвующие и подобными вещами, не умели жертвовать своими страстями и могли примешивать какие-нибудь личные побуждения. Как ни раздражали и ни возбуждали меня против иных лиц известные рассказы о самых возмутительных их действиях, и раздражение и возбуждение было за такие действия, которые относились к нарушению общего блага, а отнюдь не лично ко мне, — а потому у меня дошло почти до формального разрыва с Рылеевым, когда он объявил мне, что «хочет принять в члены Якубовича как надежного человека, потому что он одушевлен личным мщением против государя». Я так энергически и запальчиво восстал против этого, что Рылеев испугался и вынужден был сознаться, что он утаил от меня правду, что они уже приняли Якубовича, но что вперед этого не будет, и мое мнение всегда будет спрошено прежде принятия кого-нибудь в члены.
Я упрекал и в общих суждениях, и лично многих, что, жертвуя большим, они не жертвуют прихотями и удовольствиями, отвлекающими от серьезных дел, и не соблюдают чистоты жизни, трезвости и воздержанности, первых условий, чтобы быть свободным и достойным свободы. Я упрекал их за отрицательные большею частью понятия о свободе, за предпочтение изыскания средств к разрушению и ниспровержению существующего, — исследованиям и приложению к делу, где возможно, новых и плодотворных начал (например, личного действия в распространении образования, освобождении своих крестьян, в службе местной и пр.), за преимущество, которое они отдавали рассуждениям о форме государственного устройства, монархии или демократии и пр., изучению понятий потребностей народа через непосредственное знакомство с ним, вместо того, чтобы жить для удобства в столицах. И вот это тем сильнее осуждалось с моей стороны, что во всем этом я видел неизбежные зародыши причин неуспеха дела свободы, — и вместе с тем показывал им своим примером на деле, что можно и должно иначе действовать, — как тем, что направлял всегда, когда лично присутствовал, рассуждения к рассмотрению существенных вопросов, так и образом действия моего в Гвардейском экипаже.
Что в донесении следственной комиссии не могло быть правды, это очевидно уже из того, что ни с той, ни с другой стороны не было искренности ни в исследованиях, ни в ответах, и тем более, что самое положение каждой стороны направило к искажению вещей, независимо даже от прямого умысла. Были или нет пытки в прямом смысле, как утверждали некоторые из моих товарищей, сказать не могу, так как не мог иметь прямых показаний от тех, которые были, как говорят, им подвергнуты, — но то несомненно, что многие вещи были такого рода, что действие, ими производимое, было равносильно пыткам, как несомненно и то, что употреблялись постоянно угрозы, вымышленные показания, ложные обещания и подобные тому уловки негласного суда. Поэтому и другая сторона искала оградить себя и обороняться выдумками, старанием запутать дело, и некоторые увлекались до того, что по системе искали впутать большее число, особенно таких, которые спаслись, уклонившись от общества из трусости или по расчету.
Кроме того, очень понятно, что следственная комиссия искала представить все хоть и в ужасном, но в смешном виде и в ничтожной силе. Вследствие всего этого и вышло, что серьезные работы общества, существенные вещи и действительное значение лиц ускользали от обнаружения, а явилось несметное количество сплетней и искажение представления о делах и лицах. Пустые разговоры вроде и ныне часто слышимой непочтительной болтовни принимались за правильные совещания, а обычные и ныне выражения, нередко вырывающиеся при взрыве досады у людей, которые между тем в отвлеченных суждениях считаются партизанами настоящего порядка вещей, принимались за обдуманные намерения. Принимали за важные лица в обществе людей, так сказать, наружно выдававшихся, а не разгадали тех, кто имел действительное значение, но не выказывал его и не облекал в видимую форму.
В докладе следственной комиссии сказано было, что я первенствовал в кругу офицеров Гвардейского экипажа и других моряков, но я первенствовал и в общих собраниях, если принять в соображения, что, не принимая ни звания директора вообще, ни председателя совещаний, я оканчивал всегда тем, что направлял совещания на предметы, которые считал существенными, и руководил совещаниями, как в особенности это было при обсуждении об уничтожении крепостного права [15], о суде, о народном войске и пр. И при этом влияние мое росло и в общих совещаниях до того быстро, что возбудило наконец зависть в самом Рылееве, особенно при виде и внешних успехов моих.
