Хотя я и считал полезным знакомство с различными формами государственного устройства и общественного быта, но требовал прежде знакомства с понятиями, желаниями и условиями быта народного и всякие прения о форме считал тем более преждевременными и вредными даже, что они вносили разделение, когда предстояло еще столько предварительных общих действий, и давали удобный предлог для зависти, ищущей власти. Стоило только во имя какой-нибудь формы объявить себя противником людей, защищавших другую, чтобы формировать свою партию, с тем, разумеется, чтобы стать во главе ее. А разделение неизбежно, когда идут от внешнего ко внутреннему, когда спор зайдет о преимуществе одной формы перед другою. Монархия и республика, аристократия и демократия, федерация и унитаризм, личность и община и пр. являются в отвлеченной сфере с равными правами для умственных решений.
Эти вопросы успели уже разделить общество на Северное и Южное еще до того времени, когда я вступил с ними в сношения, а разделение это парализовало и действия общества вообще, и все предначертания и распоряжения 14 декабря. Северное общество склонялось к монархическому правлению и к необходимости созвать Земский собор для освещения переворота общим народным согласием, Южное требовало республики и десятилетней диктатуры, чтобы приготовить народ к свободным учреждениям. Одни говорили, что для народа титул Царя необходим, другие возражали, что русские самый демократический народ, что доказывалось господством веча над князем в древности и непринятием майората в новейшее время, несмотря на все усилия даже такого насильственного реформатора, каков был Петр I. Коренные русские стояли за форму унитаризма, полного государственного единства, говоря, что нечего будет желать меньшего и худшего, когда будет всем даровано большее и лучшее. Люди же нерусского происхождения и некоторые члены общества Соединенных Славян, примкнувшего к Южному обществу, требовали федерального устройства и по меньшей мере местного партикуляризма (обособленности учреждений), а члены польского общества — независимости Польши и даже границ 1772 года.
Все эти преждевременные споры чрезвычайно огорчали и раздражали меня, так как я видел ясно, что не в преобладании той или другой формы, не в механическом смешении и внешней средине должно искать общего соглашения, а в общем духе и высшей органической силе, способной вместить все начала или элементы и доставить каждому возможность действовать в соответственной ему сфере к общей пользе, содействуя друг другу, а не противодействуя, не исключая одно другим, как неизбежно в стремлении к созданию отдельных форм или видов. Я даже устройство экономических видов деятельности, земледелия, промышленности и торговли понимал не иначе как в органической связи соревнования и взаимного возбуждения и содействия, а не соперничества и развития одной отрасли только на счет другой и одного народа на счет другого.
Вот почему, пока другие истощались в бесплодных прениях, я один набрал больше членов, чем они все вместе, да и приготовил их иначе.
Всем известно, что Гвардейский экипаж был приготовлен лучше всех других полков и был единственным войском, вышедшим на действие 14 декабря в совершенном порядке и полном составе, со всеми своими офицерами. Кроме того, мои действия отличались еще и тем, что, за исключением действующих на площади и взятых с оружием в руках, никто из других членов общества, которые имели непосредственные сношения только со мною, не был арестован, за мною не вошел в крепость ни один человек, и только Феопемит Лутковский был сослан на Черное море, и то за «дружбу» со мною, так как участие в обществе ему не могли доказать, а от меня не могли исторгнуть показания. Даже и офицеры Гвардейского экипажа спаслись бы, если бы один из них (Арбузов) по самолюбию не захотел вступить в прямые сношения с Николаем Бестужевым и Рылеевым, помимо моего ведома и вопреки моим распоряжениям, — а другой не сообщил о сущности дела тому из своих товарищей, относительно которого я даже предостерегал его.
Надо сказать, что чем больше толковали о формах и о средствах к перевороту, тем сильнее становилось разногласие, и тем очевиднее было колебание. В таком положении многие начали подумывать, не лучше ли опять возвратиться к действию через само правительство, возбудя в государе или прежние либеральные чувства, или опасения. Для последнего был даже составлен такой план: открыть ему существование тайных обществ и неминуемость переворота и доказать, что единственное средство предупредить это состоит в добровольном даровании конституции, или по крайней мере в немедленном приступлении к реформам в самом обширном размере, обещая ему в таком случае полную преданность и ревностнейшее содействие членов общества. Для исполнения этого плана дело состояло единственно в том, чтобы найти человека, способного на хладнокровное пожертвование собою и настолько твердого, чтобы, открыв существование заговора, не выдать, однако, его соучастников.
Были и такие, которые думали, что можно достигнуть цели косвенно — или анонимными письмами, или подвинув на то одного из тех любопытных, которые из тщеславия хотели знать все, а из расчета не хотели быть членами общества, но желали бы извлечь себе выгоду из своего знания, не слишком компрометируя себя слишком неблаговидным поступком и перед другою стороною. Так объясняли некоторые действия Оболенского относительно Ростовцева. Сообщая последнему все дело от себя, Оболенский знал, говорят, что Ростовцев способен составить себе выслугу из доноса, но что его, Оболенского, он не решится выдать, а объяснит, что узнал все как будто стороною, а между тем влияние на государя может быть произведено.
Бесплодные преждевременные разговоры, которые по самой сущности своей должны были поневоле ограничиваться одними словами и, не имея практического приложения, потому и могли быть бесконечными, что не сдерживались никакими пределами действительности, и имели еще и то прискорбное последствие, что большая часть старых членов «выболталась», как говорили. Вся энергичная деятельность последнего времени принадлежала преимущественно новым членам, старые же не только ослабели в деятельности, но искали еще уклониться и даже отстать от общества. Иные делали это просто и незаметно, но другие старались оправдать свое уклонение разными предлогами, которые, по их мнению, были более или менее благовидны и могли оправдать перемену их образа действий. Здесь необходимо рассмотреть эти предлоги, потому что они составляют существенный вопрос в развитии всякого политического и общественного дела.
Мы глубоко чтим всегда всякое добросовестное свободное убеждение, но никогда не допускали и не оставляли без обличения никаких недобросовестных предлогов, какие бы ни были последствия, которые это обличение нам могло навлечь.
Добросовестное обсуждение показывало между тем, что единственный законный повод к уклонению из общества мог быть изменение мнения насчет законности употребления силы как средства для достижения либеральных целей.
Но кто, не отрицая этого в принципе, выставлял другие предлоги, чтобы уклониться даже от либеральных мнений вполне законных, особенно если употреблял эти предлоги для того, чтобы снова перейти на сторону деспотизма, тот обличал в себе или прямо расчет выгоды, или бессилие ума, который не в состоянии был совладать с противоречиями и найти другой вполне законный выход, кроме возвращения к старому порядку вещей, осужденному уже его совестью. Если человек отклонился от участия в обществе потому, что сознал ошибочность принципа допущения насильственных средств, то он все же не мог действовать отрицательно, одним уклонением от общества, он должен был только перейти к другому образу действий и противодействовать энергически революции, обличая ошибочность принципа, но не только не извлекая себе из этого никакой выгоды от противной стороны, от деспотизма, но преследуя и в нем (хоть также и жертвуя в ином виде собою) тот же принцип зла для добра, проявляющийся в произволе, в насильственном действии власти вопреки закону.
Продолжение ЗДЕСЬ
Примечания
[1] Намек на то, что гвардейские офицеры заглядывали под шляпку государыни.
[2] Намек на то, что будто бы высшие лица принимали в спальне жены, лежа на постели, рапорты от полков, в которых были шефами.
[3] Указание на обычай собирать на бал не по приглашению, а по полковому наряду.
[4] Показания Корниловича.
[5] Корпус этот, как зараженный будто бы либерализмом, был в целом составе послан на Кавказ, где почти весь истреблен в
беспрерывной войне и от болезней. Девизионные генералы
Греков и Лисаневич убиты фанатиком горцем.
[6] В это время уже были получены доносы Шервуда, Майбороды, Бошняка и графа Витта.
[7] О действительном существовании этого заговора подробные
сведения сообщил мне Владимир Львович Толстой.
[8] Надменный временщик, и подлый и коварный, Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный, Губитель дерзостный родной страны своей и пр.
[9] Я был еще почти ребенком, как однажды тверской дворянский предводитель Сергей Александрович Шишкин начал рассказывать покойному моему отцу в его кабинете, где я постоянно находился, о тех обстоятельствах, которые сопровождали смерть Павла I. Батюшка хотел меня удалить. «Нет, пусть останется, пусть сохранит все это в памяти. Я уверен, что он никому этого не расскажет прежде, нежели это будет необходимо», — сказал Сергей Александрович. — И действительно я оправдал его уверенность, и никакое увлечение разговором, никакое возбуждение самолюбия, когда другие высказывали, что они больше всех знают, не заставляли меня проговориться о том, о чем я расскажу ниже и говорю еще в первый раз.
[10] Вот свидетельство, которое дал мне уже во время моего нахождения в каземате второй из бывших при нас комендантов, Григорий Максимович Ребиндер. Вот буквально его собственные слова: «Или тут есть какая-нибудь глубокая тайна, или для меня непостижимо, Дмитрий Иринархович, как могли принять вы участие в насильственном перевороте. Я хорошо знаю теперь ваших товарищей, знаю и понятия их о свободе, и поэтому ясно отдаю себе отчет, каким образом они могли смешиваться с личными стремлениями, которые были причиною их незаконных действий, но вместе с тем и неуспеха в деле, но относительно вас совсем другое дело. Я не говорю о том, что все признают в вас, и други и недруги, что в вас, например, «палата ума», как выражаются, что редко у кого найдется такая громада знаний и т.п., — не это делает для меня непостижимым ваше участие в революционном предприятии, а то, что я в жизнь свою не видал такого полного олицетворения законности и справедливости, такого, как бы сказать, живого воплощения их, как вы. То, что нашему брату при всей искренности желания не всегда достается при головоломных соображениях, т.е. как следует поступить законно и по справедливости в таком-то трудном случае, вы всегда мне разрешали так легко и естественно, что, право, всегда это казалось простым, обыкновенным действием какой-то врожденной у вас способности».
[11] Ученики наши, вероятно, помнят, а некоторые, может быть, сохранили и в записках своих, как при нашем преподавании астрономии мы, по поводу теории Лапласа, доказывали невозможность вполне безвоздушного пространства, наполнение его веществом, тождество аэролитов с планетами и пр., а в физике смотрели на разные силы как на виды и отдельные проявления одной общей силы и пр.
[12] Поэтому и история, т.е. изложение развития всего человечества, должна быть тождественна с законами развития человека, взятого в общем смысле, полного или, как говорят, «среднего», вмещающего в себе выводы всех частных проявлений и в котором уравновешиваются все уклонения.
[13] По аналогии и с миром вещественным, где закон не есть что-либо отдельное^ находящееся вне условий и средств его проявления.
[14] Орест и Вильгельм Кюхельбекер говорили мне, что я действительно ищу истинной свободы и люблю ее, потому что свято уважаю ее в других, в то время как многие ищут свободы только для себя, основывая ее на господстве над другими.
[15] Действиями моими при этом совещании Федор Николаевич Глинка был до того доволен, что хлопал в ладоши и постоянно вскрикивал: «Мала птичка, а когти остреньки».
[16] «Зачем вам революция? — сказал мне Николай Павлович. — Я сам вам революция: я сам сделаю все, чего стремитесь достигнуть революциею».
[17] Христианское учение говорит, что Богу надлежит повиноваться иначе, нежели людям, и безбоязненно возвещать истину царям и народам.
[18] Я всегда был убежден, как и выразил то впоследствии в печати, что наибольшую пользу отечеству можно принести, только в нем действуя. Что же касается до возможности гибели в таком случае, то я всегда верил, что если сохранение мое нужно, Провидение сумеет сохранить меня, если же нет, то верно смерть была б нужнее жизни вне отечества, так как часто мужественная смерть производит несравненно более влияние для защищаемого дела, нежели долгая и, по-видимому, даже полезная жизнь.
[19] Прямых указаний не было, но была обширная переписка, и, понятно, этой достаточно было, чтоб возбудить подозрение против тех, которые чаще сносились со мною.
ЖДЁМ?
