Так ли, однако, поступали уклонившиеся члены общества? Правда, некоторые из них, как например, Александр Муравьев, ссылались на изменение мнения о самом принципе, но заявляли о том единственно бездействием, а не какою-либо нового рода деятельностью. Другие ссылались на встреченные препятствия или изменения мнения относительно некоторых обстоятельств, и тут проявилось в чрезвычайном обилии разнообразие предлогов, причем иные увлекались до отрицания самых очевидных и самых общепринятых явлений, свидетельствуя тем только о явной своей недобросовестности.
Были такие, которые вдруг начали говорить, что, рассмотрев дело обстоятельно, они убедились, что наш народ так невежествен и испорчен, что и не стоит лучшего правительства, что «по Сеньке шапка». Другие пугались препятствий, неготовности России к лучшему порядку вещей, малого еще числа действий и пр., как будто не в том состояли задача и заслуга, чтоб именно жертвуя собою, приготовить неготовое, беспрестанно расширять размеры малого, — как будто изменение всякого порядка вещей во всех сферах не начиналось всегда с единичной даже силы, с известной личности, вносившей новую идею или начинавшей новое дело. Наконец, были и такие, которые притворялись, что будто бы они убедились в ошибке своей насчет чувств народа, тогда как не было очевиднее факта, до какой степени государь потерял в последнее время уважение и расположение народа, до какой степени великие князья были нелюбимы, особенно в гвардии, — так что даже солдаты смотрели положительно неблагоприятно на тех офицеров, которые искали у них пособия, и называли их «княжескими лакеями».
Между тем подобная неискренность, подобный образ действий многих старых членов общества заставлял искренно-либеральных из новых членов общества очень сожалеть
о том, что они не могут действовать заодно с государем, как могли действовать либеральные люди, пока он не изменял своего либерального образа мыслей. Они были бы, конечно, ему самыми ревностными сподвижниками, и, как бы ни были велики препятствия, идущие от народа, как бы медленно ни шел прогресс, но если бы было только какое-нибудь ручательство в конечной цели стремления к тому правительства, то они готовы были ждать терпеливо. К несчастью, в конце царствования Александра I все направлялось в России так, что способно было привести в отчаяние самых преданных людей и тем более усиливало соблазн ухватиться за насильственный переворот как • за единственное оставшееся средство к спасению народа.
Искренние члены общества так же уже мало надеялись на общий успех, особенно при виде действий старых членов. Но ввиду той страшной дилеммы, которая им предстояла, — или допускать расти злу, оставаясь в бездействии, ввиду систематического подавления в народе всяких начал истины и справедливости и неизбежного от того худшего еще его развращения, или сделать попытку к перевороту без надежды на успех и с несомненностью пожертвовать собою, — они великодушно избрали последнее на том основании, что во всяком случае они провозгласят народу самою уже попыткою новые начала, как цель стремлений, и тем резко разграничат будущее от всего прошедшего, предотвратят дальнейшее развращение народа и самодовольное упоение успехом деспотизма и его беспечность. Они были уверены, что как бы ни судили об их предприятии, оно неизбежно в недрах не только народа, но и самого правительства возбудит движение, которое уже не остановится, в каком бы виде после не выражалось, что, внеся идею свободы со всеми ее неизбежными последствиями — освобождением крестьян, самоуправлением, судом присяжных, преобразованием войска, отменою телесных наказаний, народною политикою, покровительством одноплеменным и одноверным народам и даже соединением с ними и пр., они заставят думать о всех этих вопросах, изучат их, заставят само правительство осуществлять постепенно эти вещи и тем скорее, что раскрытие во всей полноте всех злоупотреблений, угрожающих естественно и неизбежно попытками к перевороту, чтоб избавиться от них, покажет правительству необходимость реформ как единственного средства предупредить опасность. А было также несомненно, что одна реформа всегда влечет за собою другую, что во всяком случае пагубный застой прекратится, и было бы только движение, а тогда действительные потребности найдут себе удовлетворение и правильное выражение, когда указанные самим предприятием правильные идеи завоюют себе законное место в понятиях народа.
Правда, не раз слышалось потом неправильное мнение, что будто бы либеральное движение, кончившееся 14-м декабря, не привело ни к каким результатам и даже будто бы дало результат отрицательный, напугав правительство. Как будто это было возможно! Уже одна необходимость, в которую было поставлено правительство, доказать, что оно хочет и может сделать больше и лучше[16] , заставляло его думать серьезно об улучшениях и о мерах к прекращению злоупотреблений, и если оно не всегда придумывало удачные меры, то тем не менее не могло уже отрицать обязательной для себя цели их, и, действуя уступками, хотя и по своему расчету и для своих видов, всякою переменою само должно было возбудить движение и вызывать на размышление. Все это подтвердилось и первым манифестом, и последующими действиями — падением Аракчеева и военных поселений, ссылкою Магницкого и преобразованием ученья, участием в судьбе греков и принятием мер против злоупотреблений, учреждением жандармов и пр., т.е. старанием решить хоть на свой лад, но те же самые вопросы, которые были подняты и обществом. А как этим путем они никак не могли быть решены, то и пришлось волею или неволею обратиться к либеральным идеям и необходимости преобразования в либеральном смысле, что еще тем неизбежнее, что многие из уцелевших членов общества достигли высших положений и не могли не внести в правительственную сферу своих прежних либеральных понятий.
Дело в том, что при поверхностном наблюдении не всякий в состоянии уловить переходы движения и разнообразные виды, в которые оно переходит. Мы знаем, однако же, подобное явление и в вещественном мире. Движение, прерванное непреодолимою преградою, по-видимому, вполне его прекращающею, не исчезает, однако, бесследно и переходит в возвышение теплоты и пр.
Все лица, которые через меня приняли участие в политическом предприятии, согласно засвидетельствовали, что я не только не обольщал их верным успехом, но, напротив, постоянно поставлял им на вид, что они должны готовиться быть верными жертвами. Отгого-то они и действовали лучше, чем другие. Осуждать участие в безнадежном предприятии с точки зрения мирского благоразумия значит не знать истории ни одного из великих движений, преобразующих человечество. Ошибка не в том, что участвовали в предприятии, когда оно не представляло еще случайностей успеха, а в том, что допустили в действие те же неправильные средства, которые, хотя и в другом виде, но были ими же осуждены, когда их постоянно употребляли их противники. Что же касается до вероятности успеха, то всякое великое предприятие всегда для начала и нуждалось именно-то в таких людях, которые, действуя по убеждению в истине, не могли рассчитывать на близкий успех и были готовы жертвовать собою, так как это одно представляет ручательство за чистоту побуждений; там же, где предстоит верность успеха, всегда явится много людей, которые присоединяются к делу по эгоистическому расчету пожать плоды чужих трудов, даже не рискуя ничем. Эти-то люди и вносят порчу потом во всякое благое дело, как были и в самом даже христианстве втершиеся учители, которые извлекали себе выгоду, проповедуя нечисто даже Христа — высшую истину и святость.
Мы должны были распространиться обо всем этом потому, что нашлись потом люди, которые искали составить себе репутацию из самого уклонения от общества, репутацию людей умных и дальновидных в том, что предвидели неуспех и усмотрели тщету стремлений. Но повторяем, что можно было законно отбросить революционные средства, но никак не изменить либеральный образ действий и либеральные стремления, — и кто был искренен в них, никогда уже не примирится с деспотизмом, хотя бы и сделался противником революционных теорий. И самый деспотизм смотрит на них как на таких врагов, которые для него хуже революционеров, потому что с ними сделка невозможна, тогда как при неискренности либеральных идей революционеры легко переходят на сторону деспотизма, а партизаны деспотизма делаются революционерами.
Вообще все те, которые восстают против революций не во имя христианского начала, одинаково осуждающего[17] и противную сторону, противонравственное, раболепное повиновение деспотизму, забывают, что всякому органическому телу угрожает не одна опасность болезни воспалительного только свойства, а что существуют и другие болезни свойства еще более гибельного. Горячку сильный организм переносит, еще и восстанавливает свои силы, но болезни худосочие, чахотка, антонов огонь и пр. вернее ведут органическое тело к разложению. И, конечно, из двух сторон, поступающих не по христианским началам, а по обычной мирской мудрости, наиболее виноватою является та, которая, будучи представительницею и блюстительницею закона, сама нарушает его произволом, сама истребляет всякое понятие о законности и, разрушая нравственность, подкапывает главное основание и жизненную силу уважения к закону.
Есть еще один род революционеров, которые для правительства гораздо опаснее, нежели те, которых обыкновенно называют этим именем, — это его собственные агенты, люди, облеченные властью, но которые ради ложной популярности или для прикрытия своего деспотизма сами проповедуют молодым, служащим при них, оправдание насильственных действий или чисто революционные теории, уверяя в то же время правительство в безусловной своей ему преданности. Разумеется, действуют они так в полной уверенности, что их обличить никто не решится и что прикроют постыдные свои эгоистические цели облагороженным видом действий по принципам. Между тем из подчиненных таким начальникам, которых я называл всегда деспотами-революционерами, одни, смекнув в чем дело, несмотря на проповедуемые ими в угоду начальнику революционные теории для либеральных будто бы целей, становятся самыми гнусными орудиями начальнического произвола. Этих я называл холопами-революционерами. Другие, более простодушные, принимают и впрямь проповедуемые им теории, а когда выкажут это в каком-нибудь действии, то само собою разумеется, что начальники не только от них отступятся, но нередко случается, что в качестве судей сами же еще осудят их во имя того самого закона, который нарушать и презирать учили их и в отвлеченных суждениях, и на деле, собственным примером и прямыми приказаниями.
