Теперь, чтобы понять, почему, несмотря на частные противоречия и уклонения, однако же, в общем движении общественного мнения в России приверженцы новых форм одержали окончательно верх над партизанами старины, надобно обратиться к тем событиям, которые имели на это решительное влияние.
Нельзя скрывать, что в обществе, растревоженном попытками Сперанского, приверженцы старины имели сначала тем более перевес, что почерпали сверх того главную свою силу из общего негодования на правительство за его внешнюю политику и из народного чувства, оскорбленного унижением перед Наполеоном. Но чувство это было вполне удовлетворено славным исходом войны 1812 года и, потеряв раздражающее и подстрекающее свойство, лишило приверженцев старины главной поддержки. Между тем войска наши прошли до Парижа, и не только образованное офицерство, но и простые солдаты не могли уже избегнуть влияния тех новых условий, в которых находились они в течение войны 1813, 1814 и 1815 годов, равно как и во время долгого (до 1817 года) пребывания нашего войска во Франции.
Надо также припомнить, что происходило тогда во всей Европе. Ведь сами правительства возбуждали тогда народы к свободе и, как средства к достижению цели, допускали и поощряли даже тайные общества, и заговоры, и насильственные средства. Везде давались обещания лучшего устройства и допускались обсуждения и приискивание наиболее соответственных для того форм. Сверх того, и торжество Англии и ее парламентского правления над единоличною властью гениальнейшего и могущественного человека, выказавшее слабость абсолютизма для блага правления даже для побежденной Франции, как единственного средства замирить нацию удовлетворением законных ее стремлений и примирить ее с династиею, — все это не могло не усиливать убеждения в этой форме правления. Наконец, все прения и суждения по этому поводу, происходившие в осязательном, так сказать, виде и живых приложениях перед глазами русских, посещающих и палаты в Париже и отчасти даже и парламент в Лондоне, — ознакомили наше военное сословие (заключавшее в себе почти все дворянство) близко и практически с тем, что прежде если и было кому известно, то разве из книг и в отвлеченной форме.
Все это повлияло и на отношение начальников к нижним чинам, тем более что и солдаты не только ознакомились с новыми условиями, но и сами вступили уже отчасти в них. Например, телесное наказание было фактически уничтожено в корпусе, стоявшем во Франции. Значение воина, кроме сознания блестящего подвига, совершенного русскими войсками, тем более возвысилось в собственном понятии солдата, что уже самое формирование ополчения и множество охотников в Отечественную войну совершенно изменили прежнее понятие, что в солдаты сдают только худших и за наказание. В солдате признаны были достоинства и требования человека; обращение с ними начальников переменилось радикально, новые отношения начальников к нижним чинам — честность, справедливость, заботливость, гуманность, даже учтивость в отношении к ним — появились на практике и, сделавшись общими в корпусе Воронцова[5] , остававшегося во Франции долгое время, достигли своего идеала в старом Семеновском полку. Вот почему и следует заметить, что в суждениях о 14 декабря, для объяснения влияния членов тайного общества на войско, все упускают совершенно из виду, что люди, действовавшие на солдат, стояли вполне на практической почве, знакомой уже солдатам не как мечта, а как дело очень возможное и уже проявившееся было отчасти в действительности, и что из всех сословий в тогдашнее время именно военному были и наиболее понятны новые идеи, и наиболее сочувственны последствия замышляемого преобразования государственного устройства.
Истину говорю, что даже после 14 декабря солдаты тех полков или отрядов, где не было членов общества и не были, следовательно, им объяснены цели переворота, вступали охотно с нами в разговоры, когда находились в карауле в коридорах крепости, во время содержания нашего там, и, рассуждая о двойной присяге Константину и Николаю, постоянно говорили нам одно и то же: «Нам все равно было, что тот, что другой. Вот если бы, господа, вы нам тогда сказали, что будет сбавка службы, да не будут загонять в фоб палками, да по отставке не будешь ходить с сумой, да детей не будут бесповоротно брать в солдаты, ну за это бы и мы пошли».
Но, однако, и этого еще не довольно для объяснения силы либерального движения в ту эпоху в России. Неоспоримо, что вначале усилению убеждений и движения в либеральном смысле много способствовало и само правительство. Казалось, что оно и само разделяло общее настроение и стремление. По крайней мере неизбежно и естественно было выводить подобные заключения как из поддержки, оказываемой конституционному правлению во Франции, так и из дарования конституции Польше, и наконец, и более всего, из прямых заявлений и собственных выражений самого государя, открывших его мнение на этот счет. Все твердили известную фразу: «L'autocrate, qui fait le bonheur de ses sujets, n'est qu'un heureux hasard» («самодержец, творящий счастье своим подданным...») и делали комментарии как на нее, так и на речь при открытии первого сейма в царстве Польском, в которой говорилось, что подобные конституционные учреждения приготовляются и для России.
В доказательство, что таковы были прежде мнения самого государя, здесь кстати привести показание вдовы фельдмаршала и министра двора, первой статс-дамы и кавалера Екатерининского ордена, светлейшей княгини Софьи Григорьевны Волконской, показание, лично мне сделанное в то время, когда она гостила у нас в Чите. Софья Григорьевна была друг императрицы Елизаветы Алексеевны, поэтому по получении известия о кончине Александра Павловича в Таганроге императрица Мария Федоровна просила Софью Григорьевну съездить в Таганрог и поддержать Елизавету Алексеевну. Отправляя ее, она поручила ей передать Елизавете Алексеевне, как, по ее мнению, было тяжело для умирающего императора узнать, что в России нашлись люди, которые решились действовать против него. Когда Софья Григорьевна исполнила поручение, то Елизавета Алексеевна с необычною живостью сказала в ответ: «Матушка совершенно ошибается. Его, напротив, мучило более всего то, что он вынужден будет наказать тех людей[6] , мысли и стремления которых он вполне разделял в своей молодости».
Мудрено ли же после этого, что всеми подобными словами и действиями самого правителя государства и притом государя даже самодержавного, — распространялось и поддерживалось убеждение, что только в известных конституционных формах, только в подобном государственном устройстве заключается достаточная гарантия против злоупотреблений власти и ручательство за благотворное действие ее как для внутреннего развития государства, так и для охранения его достоинства и народной пользы рациональным направлением его внешней политики.