Известно, что хотя правило «цель освящает средства» искони прилагалось во всех делах человеческих, со всем тем крайнее развитие его и всеобщее приложение приписывается преимущественно иезуитам.
Мы сказали выше, что одно только чистое христианское учение, одно православие безусловно отвергает вышеупомянутое правило, приписываемое по преимуществу иезуитам. После этого, казалось бы, что среди народа православного иезуиты менее, нежели где-нибудь могли бы быть терпимы. И что же, однако? Именно в то время, когда они были изгнаны даже из самых строго католических стран, когда уничтожены были даже папской буллою, они не только удержались в России, не только сохранили свои имущества, но им еще вверено было даже самое воспитание. Даже в отдаленных городах, как например, в Астрахани, у них были училища. Екатерина II, Павел и Александр I покровительствовали иезуитам, и если они и были впоследствии высланы, то не ради опасения тайного внушения их правил, а из явного обращения в католицизм племянника одного вельможи.
Далее — переходило ли, например, исследование к самому происхождению разных правительств в России, оно видело целый ряд революций, и притом при полном безучастии народа, и совершаемых большею частью военного силою, как было при возведении на престол Екатерины I, при свержении Бирона, регентши и Петра III. Все эти примеры показывали, что вся Россия повиновалась тому, что совершала военная сила в Петербурге, и признавала это законным — и потому несправедливо, во-первых, чтобы военные революции в Испании, Португалии и Италии определяли характер тех средств, которыми тайные общества в России намерены были совершить переворот, — во-в торых, чтобы крайние средства были заимствованы из европейских революционных идей, а не из своей собственной истории.
Совершенно напротив: чем образованнее были люди в смысле европейском, тем более противились они подражанию примерам, которые представляла собственная российская история, — и если и вынуждены были уступить, то все-таки, усиливаясь придать совершенно иной характер тем действиям, в которых видели прямо влияние азиатских, а отнюдь не европейских понятий и привычек.
Я долго занимался исследованием вопроса, какой главный аргумент склонял окончательно каждого члена тайного общества к принятию насильственного переворота как дозволенного средства для преобразования государства, и не только давал самому себе ясный отчет в собственном решении, но и при всех исследованиях относительно других получал всегда вне истинного христианского учения этот ответ: пример Екатерины II.
В самом деле, вне истинного христианского учения этот пример представлял непреодолимый соблазн уму. Тут представлялась неопровержимая дилемма: если Екатерина II, которой все права истекали из того только, что она была жена Петра III, имела право для блага государства восстать против своего мужа и государя, не отступая и от крайних средств, то как же может быть воспрещено подобное действие коренным русским, для которых благо отечества составляет даже обязанность. Поэтому-то, на основании этого главного примера, все рассуждения в тайных обществах сводились к следующей аргументации: или Екатерина II имела право так действовать для блага отечества, тогда тем более имеет право и всякий русский, или она не имела права, и тогда весь порядок, ею основанный, есть незаконный, и потому всякий русский и имеет право не признавать его.
В том-то и дело, что одна только вера может предотвратить опасность двойственных суждений в сфере нравственных обязанностей. Всякий же раз, что будут искать основать законность действий на чем-либо относительном, всегда рискуют, повторяем, встретить противоположную законность, извлекаемую с одинаковою логикою и правом из того же относительного, и тогда — как это всегда бывает в истории — один только успех решает, на той или другой стороне было более соответствующих обстоятельствам условий для утверждения того или другого порядка, который только поэтому и становится в свою очередь исторически законным.
Но известно, что авторитет религии только тогда и может действовать на общие убеждения, когда дает общие предписания, когда относится ко всем сторонам и положениям одинаково беспристрастно. Если же употребляют его односторонне, то он не только не подчиняет себе и не связывает совесть, но еще, напротив, производит действие противоположное, худшее, потому что тогда и в самой религии видит худшее орудие обмана. А известно, что люди гораздо легче сносят грубую силу, как сносят действие бессознательных сил природы, нежели обман, который для них кажется вдвойне оскорбителен, потому что предполагает в них способность быть обманутыми, т.е. глупость, а такое предположение для человеческого самолюбия всегда особенно чувствительно.
Здесь приходится говорить нам о многих вещах, которые мы упоминали уже в первой части наших записок, но это необходимо потому, что они будут рассматриваться здесь с другой точки зрения. Там мы говорили о них по отношению их только к нашему личному развитию и нашей личной судьбе, а здесь приходится упоминать по отношению к общим политическим событиям.
В первой части наших записок мы показали уже, как развитие наших личных политических понятий шло нераздельно с понятиями религиозными и как вносили мы понятие о необходимости единства закона и начал во все сферы. Поэтому-то, если в сфере мира вещественного мы, помимо тогдашней науки и даже вопреки ей, так рано усмотрели то, что только теперь сделалось научною истиною[11] , то и в мире нравственном для нас всегда являлось необходимым единство закона как для частного лица, так и для общества и государства, и потому в наших убеждениях законы личные, общественные и политические должны были иметь основной один общий, высший закон, а потому и могли истекать только из религиозных предписаний одной истиной веры.
Для нас по самой силе понятия о единстве закона человеческое общество должно было быть подобием совершенного человека[12] , в котором основами действий, истинными двигателями и деятелями могли быть только живые силы духовные, умственные, вещественные, тело же только орудием проявления их.
Поэтому для нас и устройство общественное или порядок и свобода, нераздельные и немыслимые одно без другого, как истекающие из того же закона, могли быть, как и самый закон[13] , проявлением только живой силы, органическим действием или явлением, а не чем-либо наложенным или дарованным извне.
Оттого же мы всегда и питали в себе и изъявили другим убеждение, что ни порядок нельзя установить насильственно, ни свободу дать только как внешнее право, ни закон почерпнуть из отвлеченных соображений, ни осветить его без авторитета высшей силы.
Мы показали также в своем месте, по каким причинам все эти идеи, будучи совершенно правильны, не были, однако же, достаточно уяснены и подтверждены надлежащими доказательствами по неполноте научного у нас образования, потому что хоть мы и искали усвоить себе все, что наука могла дать, и получили даже самые блестящие свидетельства, что будто бы мы усвоили себе все вполне, но сама наука была тогда в России очень недостаточна.
С другой стороны, уяснению идей и изысканию строго научных доказательств мешало влияние мистицизма, господствовавшего тогда со всею силою в обществе в высших сферах, влияние, которому мы особенно подпали по образу преподавания нам высшего религиозного обучения. Когда, изучая современные политические события, я ознакомился с учреждением Священного союза, то я нашел совершенно правильною и мне сочувственною основную идею его, что несовершенства человеческих учреждений, при неизбежной условности и относительности их, могут быть смягчаемы и исправляемы только духом истинного христианства.
Но в характере моем и правилах была одна неизменная черта, которая служит объяснением всех моих действий от начала и до последнего времени. По искренности ума и сердца, которую во мне всегда признавали и за излишек которой даже упрекали всегда мои противники, дорожа больше всего истиною и потому не упорствуя никогда по самолюбию в заблуждениях, не допуская в себе никогда развития страсти, чуждый всякого интереса до обвинения в беззаботности и нерасчетливости, я никому и ничему не предавался слепо, не допускал себя ни до пристрастия, ни до предубеждения. Поэтому, как бы ни был я расположен к какому делу или лицу, я всегда зорко наблюдал за их действиями и не закрывал добровольно глаза на их ошиб ки, предостерегая их по самому уже расположению моему, и как бы ни были мне враждебны партии или лица, старался судить о них беспристрастно.
С такими правилами и с таким расположением наблюдая поэтому действия Священного союза, я не мог не заметить радикальной ошибки, в которую он вдался. А для меня убедиться в чем-нибудь и действовать согласно убеждению, не отступая ни перед каким препятствием, всегда было одно и то же. Поэтому я и решился указать Священному союзу ошибку его и предостеречь от последствий в лице главы его — императора Александра I. Я решился написать к нему о том именно в то время, когда Священный союз находился в апогее своего могущества и увлечения. Я написал из Лондона императору Александру, когда он находился на конгрессе в Вероне. В чем же состояла капитальная ошибка Священного союза?