Известно, что хотя правило «цель освящает средства» искони прилагалось во всех делах человеческих, со всем тем крайнее развитие его и всеобщее приложение припи­сывается преимущественно иезуитам.

Мы сказали выше, что одно только чистое христианс­кое учение, одно православие безусловно отвергает выше­упомянутое правило, приписываемое по преимуществу иезуитам. После этого, казалось бы, что среди народа пра­вославного иезуиты менее, нежели где-нибудь могли бы быть терпимы. И что же, однако? Именно в то время, когда они были изгнаны даже из самых строго католичес­ких стран, когда уничтожены были даже папской буллою, они не только удержались в России, не только сохранили свои имущества, но им еще вверено было даже самое воспитание. Даже в отдаленных городах, как например, в Ас­трахани, у них были училища. Екатерина II, Павел и Алек­сандр I покровительствовали иезуитам, и если они и были впоследствии высланы, то не ради опасения тайного вну­шения их правил, а из явного обращения в католицизм племянника одного вельможи.

Далее — переходило ли, например, исследование к са­мому происхождению разных правительств в России, оно видело целый ряд революций, и притом при полном безу­частии народа, и совершаемых большею частью военного силою, как было при возведении на престол Екатерины I, при свержении Бирона, регентши и Петра III. Все эти при­меры показывали, что вся Россия повиновалась тому, что совершала военная сила в Петербурге, и признавала это законным — и потому несправедливо, во-первых, чтобы военные революции в Испании, Португалии и Италии определяли характер тех средств, которыми тайные обще­ства в России намерены были совершить переворот, — во-в торых, чтобы крайние средства были заимствованы из европейских революционных идей, а не из своей собствен­ной истории.

Совершенно напротив: чем образованнее были люди в смысле европейском, тем более противились они подража­нию примерам, которые представляла собственная россий­ская история, — и если и вынуждены были уступить, то все-таки, усиливаясь придать совершенно иной характер тем действиям, в которых видели прямо влияние азиатс­ких, а отнюдь не европейских понятий и привычек.

Я долго занимался исследованием вопроса, какой глав­ный аргумент склонял окончательно каждого члена тайно­го общества к принятию насильственного переворота как дозволенного средства для преобразования государства, и не только давал самому себе ясный отчет в собственном решении, но и при всех исследованиях относительно дру­гих получал всегда вне истинного христианского учения этот ответ: пример Екатерины II.

В самом деле, вне истинного христианского учения этот пример представлял непреодолимый соблазн уму. Тут пред­ставлялась неопровержимая дилемма: если Екатерина II, которой все права истекали из того только, что она была жена Петра III, имела право для блага государства восстать против своего мужа и государя, не отступая и от крайних средств, то как же может быть воспрещено подобное дей­ствие коренным русским, для которых благо отечества со­ставляет даже обязанность. Поэтому-то, на основании это­го главного примера, все рассуждения в тайных обществах сводились к следующей аргументации: или Екатерина II имела право так действовать для блага отечества, тогда тем более имеет право и всякий русский, или она не имела права, и тогда весь порядок, ею основанный, есть неза­конный, и потому всякий русский и имеет право не при­знавать его.

В том-то и дело, что одна только вера может предотвра­тить опасность двойственных суждений в сфере нравствен­ных обязанностей. Всякий же раз, что будут искать осно­вать законность действий на чем-либо относительном, всегда рискуют, повторяем, встретить противоположную закон­ность, извлекаемую с одинаковою логикою и правом из того же относительного, и тогда — как это всегда бывает в истории — один только успех решает, на той или другой стороне было более соответствующих обстоятельствам ус­ловий для утверждения того или другого порядка, кото­рый только поэтому и становится в свою очередь истори­чески законным.

Но известно, что авторитет религии только тогда и мо­жет действовать на общие убеждения, когда дает общие предписания, когда относится ко всем сторонам и положе­ниям одинаково беспристрастно. Если же употребляют его односторонне, то он не только не подчиняет себе и не связывает совесть, но еще, напротив, производит действие противоположное, худшее, потому что тогда и в самой религии видит худшее орудие обмана. А известно, что люди гораздо легче сносят грубую силу, как сносят действие бессознательных сил природы, нежели обман, который для них кажется вдвойне оскорбителен, потому что предпола­гает в них способность быть обманутыми, т.е. глупость, а такое предположение для человеческого самолюбия всегда особенно чувствительно.

Здесь приходится говорить нам о многих вещах, кото­рые мы упоминали уже в первой части наших записок, но это необходимо потому, что они будут рассматриваться здесь с другой точки зрения. Там мы говорили о них по отношению их только к нашему личному развитию и на­шей личной судьбе, а здесь приходится упоминать по от­ношению к общим политическим событиям.

В первой части наших записок мы показали уже, как развитие наших личных политических понятий шло нераз­дельно с понятиями религиозными и как вносили мы по­нятие о необходимости единства закона и начал во все сферы. Поэтому-то, если в сфере мира вещественного мы, помимо тогдашней науки и даже вопреки ей, так рано усмотрели то, что только теперь сделалось научною исти­ною[11] , то и в мире нравственном для нас всегда являлось необходимым единство закона как для частного лица, так и для общества и государства, и потому в наших убежде­ниях законы личные, общественные и политические дол­жны были иметь основной один общий, высший закон, а потому и могли истекать только из религиозных предписа­ний одной истиной веры.

Для нас по самой силе понятия о единстве закона чело­веческое общество должно было быть подобием совершен­ного человека[12] , в котором основами действий, истинны­ми двигателями и деятелями могли быть только живые силы духовные, умственные, вещественные, тело же только орудием проявления их.

Поэтому для нас и устройство общественное или поря­док и свобода, нераздельные и немыслимые одно без дру­гого, как истекающие из того же закона, могли быть, как и самый закон[13] , проявлением только живой силы, орга­ническим действием или явлением, а не чем-либо нало­женным или дарованным извне.

Оттого же мы всегда и питали в себе и изъявили дру­гим убеждение, что ни порядок нельзя установить насиль­ственно, ни свободу дать только как внешнее право, ни закон почерпнуть из отвлеченных соображений, ни осве­тить его без авторитета высшей силы.

Мы показали также в своем месте, по каким причинам все эти идеи, будучи совершенно правильны, не были, однако же, достаточно уяснены и подтверждены надлежа­щими доказательствами по неполноте научного у нас об­разования, потому что хоть мы и искали усвоить себе все, что наука могла дать, и получили даже самые блестящие свидетельства, что будто бы мы усвоили себе все вполне, но сама наука была тогда в России очень недостаточна.

С другой стороны, уяснению идей и изысканию строго научных доказательств мешало влияние мистицизма, гос­подствовавшего тогда со всею силою в обществе в высших сферах, влияние, которому мы особенно подпали по обра­зу преподавания нам высшего религиозного обучения. Когда, изучая современные политические события, я ознакомил­ся с учреждением Священного союза, то я нашел совер­шенно правильною и мне сочувственною основную идею его, что несовершенства человеческих учреждений, при не­избежной условности и относительности их, могут быть смягчаемы и исправляемы только духом истинного хрис­тианства.

 Но в характере моем и правилах была одна неизменная черта, которая служит объяснением всех моих действий от начала и до последнего времени. По искренности ума и сердца, которую во мне всегда признавали и за излишек которой даже упрекали всегда мои противники, дорожа больше всего истиною и потому не упорствуя никогда по самолюбию в заблуждениях, не допуская в себе никогда развития страсти, чуждый всякого интереса до обвинения в беззаботности и нерасчетливости, я никому и ничему не предавался слепо, не допускал себя ни до пристрастия, ни до предубеждения. Поэтому, как бы ни был я расположен к какому делу или лицу, я всегда зорко наблюдал за их действиями и не закрывал добровольно глаза на их ошиб ки, предостерегая их по самому уже расположению моему, и как бы ни были мне враждебны партии или лица, ста­рался судить о них беспристрастно.

С такими правилами и с таким расположением наблю­дая поэтому действия Священного союза, я не мог не за­метить радикальной ошибки, в которую он вдался. А для меня убедиться в чем-нибудь и действовать согласно убеж­дению, не отступая ни перед каким препятствием, всегда было одно и то же. Поэтому я и решился указать Священ­ному союзу ошибку его и предостеречь от последствий в лице главы его — императора Александра I. Я решился написать к нему о том именно в то время, когда Священ­ный союз находился в апогее своего могущества и увлече­ния. Я написал из Лондона императору Александру, когда он находился на конгрессе в Вероне. В чем же состояла капитальная ошибка Священного союза?