Чита декабристы

Чита и Петровский завод. Досуг

Переписываться с родными прямо мы, разумеется, не могли; посредницами в переписке служили наши дамы, прочем, это была только лишняя тягость для них и пус­тая форма, потому что содержание письма переписывалось буквально, начинаясь только известною формулою: «ваш муж, сын, брат и пр. просят меня передать вам следую­щее...», и затем шло содержание письма так, как бы кто сам писал прямо от своего имени.

Письма писались на разных языках. Сначала комендант сам читал их, зная отчасти французский, немецкий и польский языки. Впрочем, французский язык знал он не­достаточно и никогда на нем не говорил. От этого выходи­ли презабавные случаи. В то время, когда он был еще очень подозрителен, он послал однажды спросить Александру Григорьевну Муравьеву, что значит выражение, найден­ное в присланном ей альбоме: «Нам кандалы кровопроли­тия», и что покамест ему не объяснят загадочного смысла этих слов, он ей выдать альбом не может. Муравьева отве­чала, что так как она альбома и в глаза не видала, то и не может знать, что в нем есть и какой имеет смысл. После разных изворотов комендант решился наконец показать альбом и то место, которое его так смущало. Оказалось, что это была выписка из стихов, кажется Делавиня, и в ней стих: «а nous le champ du carnage...», что комендант принял за chaines и перевел вышеупомянутым образом, не объяснив, что это перевод.

Другой случай, подавший коменданту повод просить себе помощника для чтения писем и рассмотрения книг на иностранных языках, был следующий. Когда надобно было перевезти в Читу тех из наших товарищей, которые, как рассказано выше, из Иркутских заводов отвезены были на Нерчинские рудники, то комендант делал из этого какую-то важную тайну. Между тем находившаяся в Благодатском руднике с мужем своим Марья Николаевна Вол­конская воспользовалась приездом в рудники и попросила его доставить письмо (разумеется открытое) Александре Григорьевне Муравьевой, в котором, желая дать ей знать о скором отправлении их в Читу и видя, что комендант делает из того тайну, сделала это таким образом: сказав, что она часто делает прогулки по берегу Аргуни, она гово­рила далее в письме, что тамошние прекрасные места на­поминают ей всегда превосходные описания природы Бай­рона, особенно тот отрывок, который начинается стихом: «In the fortnight we leave this dreadful place...», т.е. через две недели мы оставляем это ужасное место. Комендант, не зная по-английски, и в самом деле поверил, что это стих Байрона, и не обратил на это внимания. Но скоро заметил он у нас в каземате в Чите приготовления к приему това­рищей и из подслушанных разговоров узнал, что нам из­вестно об их прибытии. Его ужасно мучило, откуда могли мы это узнать. Он перебрал и всех служащих своих и свою канцелярию, и этому не было бы конца; тогда мы, видя, что кто-нибудь невиноватый может пострадать по пустому подозрению, решились просто рассказать коменданту, как было дело. «Очень вам благодарен, господа, — сказал он, — вы сняли у меня с души большую тягость. Но вот видите, что значит на моем месте не знать языков и не иметь переводчика». И сейчас же написал рапорт, прося назначе­ния лица, знающего по-английски и по-итальянски; и ему назначили чиновника (из военных) с пятью тысячами жа­лованья.

Немало странных и забавных вещей происходило и по присылке книг. Книги присылались, а впоследствии и вы­писывались на разных языках. Особенно затрудняли ко­менданта присылаемые мне и выписываемые мною книги, так как по занятиям моим филологиею мне необходимы были сочинения не только на европейских новейших и древних языках, но и на восточных — еврейском, арабс­ком и пр. Сначала комендант во всех книгах подписывал «читал»; но после одного моего вопроса: неужели он про­читывает даже все мои греческие, еврейские и другие лек­сиконы? ему самому стало смешно, и с тех пор он стал подписывать: «свидетельствовал» или «видал» (он был по­ляк и плохо знал русский язык).

Цензура коменданта не имела никакого твердого осно­вания и зависела от случайных его соображений. Так, на­пример, он долго не пропускал сочинений Ж.-Ж.Руссо и делал это, как говорил, «не по политическим, а по поли­цейским соображениям». Что он под этим разумел, он ни­когда разъяснить не хотел. Между тем мы получали в то же время все запрещенные книги и даже газеты, и нередко случалось, что они приходили даже через канцелярию го­сударя. Для этого употребляли следующий прием: выдира­ли из книги заглавный лист и на место его вклеивали заглавие из другой какой-нибудь обыкновенной книги, преимущественно ученой: «Traite сГ archeologie, de botanique», etc. Что же касается до газет, то в запрещенные книги завертывали вещи в посылках.

В последнее время каземат выписывал на имя дам од­них журнал и газет на разных языках на несколько тысяч рублей.

В совокупности число всех книг, находившихся в казе­мате и в домах у дам, перешло в последнее время за пол­миллиона томов, так как многим стали наконец высылать целые их прежние библиотеки, состоявшие у некоторых из нескольких десятков тысяч томов. Образовались даже отличные специальные библиотеки. Так, например, одна медицинская библиотека состояла более, нежели из 4 ты­сяч книг и самых дорогих атласов. У Лунина была огромная библиотека религиозных книг, между которыми дорогое издание всех греческих и латинских отцов церкви в под­линниках и пр. У меня также библиотека, языках на пят­надцати, состояла более, нежели из тысячи томов.

В каземате было в полном приложении взаимное обуче­ние. Так, например, Лунин, Оболенский и др. учились у меня по-гречески; Барятинский, Басаргин, Борисов 2-й и др. — высшей математике; Беляевы, Одоевский и др. по-английски; Бестужев по-испански; Корнилович по-итальянски и пр. Я сам занимался по латыни с Бриггеном и Никитою Муравьевым, по-немецки с Александром Крю­ковым, Вольфом и Фаленбергом, по-итальянски с Поджио, по новогречески с Мозганом, по-польски с Люб­линским и Сосиновичем, по-голландски с Торсоном и пр. Некоторые даже из армейских офицеров, получивших не­достаточное образование, приобрели очень достаточные по­знания в каземате и даже изучили иностранные языки, до значительной степени совершенства, как например Бечаснов во французском языке.

Уже во время нашего воспитания были очень в ходу идеи о необходимости каждому образованному человеку знать какое-нибудь ремесло или мастерство. Впоследствии идеи эти усилились еще и по политическим причинам. Об­разованные люди, стремившиеся к преобразованию госу­дарства, сознавая, что труд есть исключительное основа­ние благосостояния массы, обязаны были личным приме­ром доказать свое уважение к труду и изучать ремесла не для того только, чтобы иметь себе, как говорится, обеспе­чение на случай превратности судьбы, но еще более для того, чтобы возвысить в глазах народа значение труда и облагородить его, доказать, что он не только легко совме­щается с высшим образованием, но что еще одно в другом может находить поддержку и почерпать силу. Все эти идеи дошли в каземате до окончательного развития и получили полное приложение. Кто не знал до тех пор никакого мас­терства, тот учился у других или самостоятельно по луч­шим сочинениям. Выписаны были все лучшие руководства на всех главных европейских языках, чертежи и отличные инструменты. Я и Борисов-старший были переплетчиками и занимались картонажем; Оболенский был закройщиком; портных и сапожников было очень много; Артамон Мура­вьев и Арбузов были токарями; последний был сверх того и слесарем и превосходно закаливал сталь; Громницкий был столяром; Николай Бестужев часовых дел мастером, Горбачевский занимался стрижкою волос, Швейковский и Александр Крюков были отличные повара; другие были плотниками, малярами, кондитерами и пр. и пр. Фаленберг сам сделал отличный планшет для топографической съем­ки и пр.

В комитете учредились разные мастерские, где обуча­лись ремеслам и мастерствам дети ссыльных и заводских служителей. Пример, что всеми занятиями «не пренебрега­ют и князья», сильно действовал на людей, и все самые лучшие мастеровые и ремесленники в заводе выходили впоследствии из казематских мастерских. Сверх того и к ним привилось также наше убеждение, что можно быть образованным человеком и при этом все-таки не покидать своего ремесла