В числе занятий наших в каземате не было недостатка и в настоящих ученых трудах, и в самостоятельных изысканиях. По части естественной истории особенно замечательны были браться Борисовы. Старший, несмотря на то, что был полупомешанный, собрал замечательную коллекцию насекомых и придумал сам новую классификацию, совершенно тождественную с тою, которая, гораздо спустя уже, была предложена Парижской академии и принята ею. Меньшой брат нарисовал акварелью виды всех растений Даурской флоры и изображение почти всех пород птиц Забайкальского края. Вольф делал разложение минеральных вод, которыми так богат край. Комендант по указанию минерологов составил замечательную коллекцию минералов. Метеорологические наблюдения за десять лет переданы были в Берлинскую академию и очень ценились ею. По части прикладных наук Николай Бестужев изобрел новую систему часов, Арбузов — новый закал стали и пр.
Литературные произведения были очень многочисленны. Не говоря уже о переводах, было много и самостоятельных творений. Поэтические произведения Одоевского и басни Бобрищева-Пушкина заняли бы с честью место во всякой литературе. Корнилович и Муханов занимались изысканиями, относившимися к русской старине и пр. Занятия политическими, юридическими и экономическими науками были общие, и по этим предметам написано было много статей. Для обсуждения всех новых произведений были устроены правильные собрания, которые называли в шутку академией. Очень развита была также легкая и сатирическая литература[33] ; для некоторых стихотворений была сочинена и музыка (например, для пьес: Славянские девы. На мосту стояла старица и пр.), чем преимущественно занимался Вадковский.
Что же до меня лично касается, то капитальным трудом моим был перевод всего Священного Писания с подлинников еврейского и греческого.
Сделаны были также для образца опыты переводов первой песни Илиады, первых глав Фукидида и Тацита и других отрывков греческих и латинских классиков; написан трактат о древнем греческом произношении, составлена новая грамматика польского языка, и кроме множества филологических изысканий, проходя несколько раз постепенно весь цикл наук, я делал множество замечаний по разным частям, так что число написанного мною возросло наконец до пятнадцати тысяч листов, исписанных моим мелким почерком.
В то же время занимался я и собиранием сведений о крае, где мы находились, и приготовлял основание для разрешения Амурского вопроса, так что еще из Читы послал удачную экспедицию на Амур. Я составил также лучшую карту Забайкальского края, служившую впоследствии основанием для всех административных распоряжений, до производства настоящей съемки. Чтобы судить о затруднениях, которые я должен был преодолеть в этом деле, достаточно сказать, что для правильного нанесения на карте течения реки Чикоя я должен был расспросить 168 человек жителей разных местностей по ней.
Что же касается до тех занятий, которые должны были доставлять удовольствие или развлечение, или, как обыкновенно выражаются, препровождение времени, то нельзя отрицать, что вначале они были гораздо свойственнее и приличнее нашему положению, нежели впоследствии, когда по случаю ослабления строгости отделения нашего от внешней обычной жизни, она стала вторгаться снова и к нам со всею своею пустотою и суетою.
Вначале были общие чтения, концерты, пение, общие суждения о полученных политических новостях, исследования прошедших событий и много что шахматы. Единственный праздник в Чите был для общества Соединенных Славян, и не столько для развлечения, как по соображениям чисто нравственным, по доброму желанию сблизиться с членами этого общества, которые, состоя большею частью из людей менее образованных, как-то дичились и, считая себя оттертыми на задний план, были очень обидчивы. Совсем иное было уже в последнее время. В самом каземате вошли в употребление карты, особенно с тех пор, как происходило сближение с посторонними лицами, не принадлежавшими к нашему кругу. При свободе выхода из каземата и посещений не все удержались даже в приличном кругу. Кроме того, пошли шумные увеселения — пикники, обеды, балы. Некоторые из наших товарищей сделали было попытку обратить все на старый лад и ввести весь светский церемониал. Разумеется, что все это было так несвойственно нашему положению и представляло такие несогласимые несообразности, что удержаться не могло, и на первой же попытке и оборвалось.
Люди, сговорившиеся возобновить аристократические замашки, назначили для почина званый вечер у Нарышкина. Расчет был основан на том, что он был человек добродушный, и как сам, так и жена его (урожденная графиня Коновницына) были в ладах со всеми, и поэтому надеялись, что критика пощадит их; а если им удастся первый шаг, то другим будет легче. Но я, проникнув их замыслы, и при всем моем дружеском расположении к Нарышкину решился остановить все на первом шаге, тем более что самые наши отношения исключали всякую мысль о том, что действие мое могло истекать из личности. Отлично послужил мне один пустой случай, пришедшийся тут очень кстати.
Я и без того твердо намерен был разразиться филиппикою против таких смешных и жалких попыток возвратиться к пустоте светской жизни, а тут вхожу к Нарышкину и вижу, что стоят огромные сапоги в свежей грязи. Между тем человек встречает в ливрее.
«Что это такое?» — спросил я, указывая на сапоги.
«Это, сударь, Катерина Ивановна (Трубецкая) приехала в сапогах Сергея Петровича», — отвечал он, смеясь. Надо сказать, что сначала наши дамы экипажей не держали, да и не было особенной надобности, так как все дома женатых были сплошь и близко к каземату, но так называемая Дамская улица по свойству грунта была всегда грязна, а в этот вечер по случаю дождя грязь была более обыкновенного, — и вот Трубецкая, видя, что галоши не спасут ее, без церемонии надела сапоги мужа и так перешла через улицу. Вхожу в залу, встречает Нарышкин во фраке; вхожу в гостиную, — сидят дамы, разряженные донельзя. Товарищи наши во фраках, в белых жилетах, по обычаю того времени, и галстуках. Я пришел в обычном своем костюме. Неестественность положения вызвала необычные нашему кругу натянутость и принужденность. Для меня ясно было, что все внутренне осуждали подобную попытку, но никто не смел высказаться.
Поздоровавшись со всеми, я сказал Нарышкину: «Что же это, Михаил Михайлович, я не знал, а у вас маскарад; в пригласительном билете сказано было на вечер, а тут маскарад, и какой еще замысловатый. Катерина Ивановна вместо того, чтобы приехать в карете, приехала в сапогах Сергея Петровича, а у вас ваш палаццо подделан под простую избу. Все как следует быть в избе, не только пол, да и стены деревянные. Вам, я думаю, не дешево стало. Знаю по опыту: у дяди Остермана тоже одна комната была подделана под русскую избу. Вот что значит великосветская прихоть. Желал бы я знать, кто затеял подобные маскарады?»
Муравьева, затеявшая все это, закрылась кипсеком; Нарышкин сконфузился; все расхохотались при рассказе о сапогах вместо экипажа; принужденность исчезла; все решили, что это глупость, и подобные маскарады затем уже не возобновлялись.
Хотя польза наших занятий, описанных выше, была неоспорима, и влияние наше отразилось благотворно в Сибири во всех местностях, где мы жили, не только массою, как например в Чите и Петровском заводе, но и там, где проживали впоследствии отдельно наши товарищи по выходе из каземата, но все-таки главное значение каземата состояло не в том. То, что было важнее всего для мыслящего наблюдателя, заключалось в развитии внутренней жизни казематного общества, преобразовавшего хотя и в сжатом виде, но полный круг и неизбежные условия и законы развития и всякого общества вообще, и которое поэтому, для умеющего наблюдать явления и понимать смысл и причины их, не только осветило общее историческое прошедшее, представляя правильное разъяснение его по аналогии с явлениями, подлежащими тут наблюдению, но и дало много, можно сказать, пророческих указаний для будущего. Но прежде, нежели приступлю к изложению этого, я считаю не лишним сделать очерк внешней, так сказать, истории каземата и сказать несколько слов о личностях, которым было дано заведование нами.