Лепарский до такой степени был раздражен таким вероломным обвинением и упреками, которые сыпались на него вследствие этого от наших родных в России, что вышел из себя и забыл привычную ему осторожность. Он пригласил нас выбрать два доверенных лица, которым он мог бы представить доказательства лживости обвинения. Товарищи наши выбрали меня и Вольфа, лечившего Лепарского и, следовательно, близкого ему. Комендант пригласил нас к себе и, поставив часовых перед окнами кабинета, чтобы никто не мог подслушать снаружи, запер на ключ все двери не только в кабинете, но и в смежных комнатах, чтобы нельзя было подслушать домашним его. Тогда, отперев шифоньерку, он вынул подлинный план каземата, утвержденный государем, и, развернув его на столе, сказал нам: «Извольте смотреть, что ж. Он сваливает теперь все на меня и выдает меня на вражду вашим родным и общественному мнению всей России». Затем он с особенною горечью стал жаловаться на то, что, принудив его принять место и дав большое жалованье и две звезды, с ним уже не церемонятся, и что там дурного ни придумают и ни наделают, считают вправе в случае неудачи свалить на него, а его, обязанным все сносить, «хоть бы плевали ему в рожу».
Вначале комендант не был подчинен никому, так как генерал-губернатор Восточной Сибири был из гражданских чиновников. Но, когда после Лавинского назначен был из военных генерал Сулима, тогда подчинили генерал-губернатору и коменданта, что для него было очень неприятно. Первые два генерал-губернатора мало вмешивались в Дела каземата, но последний, Руперт, который был сам, До назначения своего в Сибирь, окружным жандармским генералом, действовал гораздо смелее: он уничтожил пустой призрак работы и не задумался делать представления о разрешении некоторым из нас жениться.
По смерти Лепарского временно исправлял должность коменданта его племянник, бывший плац-майором при нем; но вскоре были присланы и новый комендант и новый плац-майор, оба из жандармов. Впрочем, это обстоятельство послужило тем в пользу, что никому нельзя было прикидываться — ни им либералами, ни из наших товарищей никому так называемыми раскаявшимися. Независимо от того, Григорий Максимович Ребиндер был действительно хороший человек, доступный человечному чувству и старавшийся о справедливости. Но именно поэтому-то его и невзлюбила «аристократическая» партия, так как он, дозволив всем то, что прежде дозволялось только некоторым, тем самым уничтожил все отличия и привилегии. Против него была даже возбуждена недостойная интрига, о которой будет рассказано в своем месте, и при которой один только я сумел противостать увлечению всего каземата и защищать его, сохранив к нему справедливость, явно нарушенную относительно его другими, одними с умыслом, и некоторыми по слабости и уклончивости. Он был мне глубоко признателен, особенно когда я, в этих трудных для него обстоятельствах, явился еще к нему на помощь, тогда как он заболел опасно и был всеми оставлен. Мои действия тем более тронули его, что до того случая я вовсе не искал с ним сближения и ничем от него не пользовался, даже и тем, чем пользовались все другие. Поэтому, когда мы разъезжались из Петровского завода, он не только провожал меня сам до первой станции, когда я отправился на поселение в Читу, но, едва возвратясь домой, послал мне письмо с нарочным, зная, что я буду ночевать на второй станции.
«Едва я расстался с вами, — писал он мне, — как чувствую снова необходимость излить мои чувства и сказать письменно еще раз то, что не раз выражал словесно. Вы спасли мне жизнь и более, нежели жизнь; вы знали, что я все готов был сделать для вас, но вы не только ничего не принимали, но запретили мне даже ходатайствовать за вас. Все это было так необычно, так несходно с тем, что видишь в жизни, что (простите, ради Бога, слабости человеческой) как-то не верилось до последней минуты; и только теперь, когда мы навсегда расстались, и вы в минуту расставания наотрез от всего отказались, я увидел, до какой степени вы составляете исключение и в нравственной сфере, так же, как и в умственной. Я никогда не забуду вашего беспристрастия и человеколюбия относительно меня, вашей проницательности, с какой вы распутали такую темную интригу, вашей решимости и мужества вашего, с какими вы, руководствуясь только справедливостью, вступились за'человека чуждого в некотором отношении, по положению даже враждебного, и стали против всех ваших товарищей, навлекая на себя их порицание и ненависть. Ваше преимущество над ними выказалось еще более тогда, когда, уличенные вами в явной несправедливости, они снова стали заискивать ко мне (по расчету своих выгод), в человеке, которого оскорбили, между тем как вы ничего не хотели искать, тогда как имели право требовать всего от меня».
Из других лиц, находившихся при нас или поставленных по месту, ими занимаемому, в непосредственные сношения с нами, можно отметить только докторов, священника и некоторых горных начальников. Что касается до доктора, то несмотря на положение, которому позавидовали бы многие, он решительно был неспособен воспользоваться им ни для своей нравственной пользы, ни для нас, ни для истории. Это был пустейший человек, вроде тех, которых развелось так много теперь, не знавший своего дела и пренебрегавший своею обязанностью, пользовавшийся своими близкими сношениями с нами только для того, чтобы усвоить себе пустую болтовню отвлеченного либерализма, без всякой способности проникнуть в сущность дела, без всякой охоты к серьезному занятию и мышлению. Он был из духовного звания и был взят в медицинский факультет в то время, когда недостаток добровольных учеников в нем обыкновенно дополнялся рекрутскими наборами из семинарий. Так как он плохо учился, то и пошел в третий разряд, из которого обыкновенно рассылали медиков, не спрашивая их желания, в самые отдаленные места, только для того, что там полагался медик по штату. Таким образом попал он в Селенгинск, где одна купчиха женила его на своей 13-летней дочери, как это было возможно в то время, пока еще не был установлен для невест 16-летний возраст.
Медицины он не разумел и ею не занимался; и вдруг этому человеку вышло на дело нежданное счастье занять место с огромным жалованьем (вчетверо против оклада), с возможностью, в случае, если бы знал свое дело, получать еще несравненно более от нас, с перспективою особенных наград от правительства и в таком положении, что был в ежедневных сношениях с нами, не занимая, однако, должности, которая ставила бы его в подозрительные или неприятные отношения к нам, в каких поневоле находились лица, занимавшие другие административные должности при нас, как, например те, на которых более или менее имели право смотреть как на тюремщиков. Можно себе представить, сколько бы пользы извлек для собственного развития и для истории всякий порядочный человек из сношений и бесед с нами, из возможности пользоваться нашими средствами. Но ему, к сожалению, все это послужило во вред и притом не без вреда другим.
Вышло так, что когда его радикальная неспособность в его специальном занятии обнаружилась, и комендант в своей болезни прибегнул к помощи наших докторов, то уже сам не захотел требовать для своего штаба лучшего доктора из опасения, чтобы тот, по соперничеству в занятии, не поставил препятствия практике наших докторов. Расчет, конечно, эгоистический, потому что если наши доктора лечили коменданта и других лиц поважнее, то солдаты и другие маленькие люди все-таки оставались преданными в жертву невежественному доктору, который занимался торговлею, картами, пустым чтением и пр., одним словом, всем, кроме медицины, и которой со склянками и порошками в кармане, зайдя, как обыкновенно говорил, на минуточку в каземат, оставался там на целый день, принося, однако, больному, как шутили, только разве ту пользу, что не отравлял его своими лекарствами. Только меня он страх боялся, потому что я всегда прогонял его, да и товарищам моим прямо в его присутствии выражал неудовольствие, что они так легко могут относиться к подобному небрежению доктором своих обязанностей, не думая о больных, ждущих целый день доктора, между тем как они им забавляются, заставляя его играть роль шута.