Когда товарищ наш Вольф, состоявший во втором разряде, отправился на поселение, то и тогда комендант не решился переменить доктора, состоявшего при штабе, на этот раз уже из опасения, что он много уже знает секретов наших порядков и, чего доброго, сделает донос по неудовольствию. Дело устроили так, что .будто бы для консультаций разрешено было требовать в важных случаях докторов из других мест и преимущественно из Кяхты, как ближайшего места. Какие выгоды мог бы извлечь штабной доктор, если бы знал свое дело, можно судить по тому, что в каземате не жалели огромных расходов, с какими всегда была сопряжена выписка доктора из Кяхты, и как он оказался сведущим человеком, то и поступил потом при распущении каземата домашним доктором к Трубецким с жалованьем, которое далеко превышало тогдашнее жалованье губернатора.
Относительно священника, то, несмотря на то, что по предписанию Синода и по тем указаниям, какие были им даны, он должен был иметь все возможные совершенства, прислали, однако, человека, который был совсем иных статей, как говорится. Он не имел никаких хороших условий ни простого доброго человека, ни человека образованного и умственно развитого. Это было в полном смысле то, что в простонародье называется «шалыган». Грубый, буйный, корыстолюбивый, он два раза подвергался следствию за неприличное поведение даже в самой церкви, да и не только за площадную брань, но и за драку даже в алтаре. Вечно во вражде за дележ доходов с местным священником, у которого, как протоиерей, он отбивал первенство, он был уличен не раз в прямом посягательстве на чужую собственность. Его идеал, приводивший его в неописанный восторг, — это какой-нибудь замысловатый крючок в консистории и искусство отписаться, когда «дока попадет на доку». Кроме того, у него была пресмешная привычка выпивать у больных остатки лекарств, причем он уверял, что «это все-таки от чего-нибудь полезно или вперед пригодится», и только одно его необычайно крепкое сложение позволяло ему безнаказанно переносить такие вещи. И с помощью такого-то человека правительство думало, как говорилось, обращать нас к раскаянию.
Впрочем, были и другие попытки выведать, кто раскаивался, и сделать коменданта наблюдателем или шпионом в этом отношении. Были присланы от государя книги духовного содержания, чтобы раздать их тем, кто раскаивается, или, по крайней мере, заметить, кто пожелает взять их. Комендант посоветовался с нами, как ему отвечать на это. Я ему сочинял такой ответ, что «на нужные признаки в этом отношении и в нашем положении полагаться нельзя, а в душу не влезешь, и что у всех нас очень много книг такого содержания, присланных от родных, и потому никто не изъявил желания взять присланные из III-го отделения; а советуем мы раздать их бедным или в обыкновенные тюрьмы».
В другой раз был допущен в каземат начальник Забайкальской миссии, вероятно, на основании особенного предписания, потому что иначе комендант, не любивший посторонних посетителей и не пустивший в каземат даже генерал-губернатора Лавинского, ни за что не допустил бы архимандрита до свидания с нами.
Архимандрит этот был известный Израиль, окончивший впоследствии карьеру свою в Соловецком монастыре за то, что сам же завел секту в Кяхте, где была у них богородицею одна несовершеннолетняя дочь купца (она вышла потом замуж за командира гарнизонного батальона, стоявшего в Чите, и я видел ее на балах, усердно выплясывающую французскую кадриль), были и апостолы. Вступив с нами в беседу, он увидел, как далеко многие из нас стояли выше его даже и в тех занятиях, которые должны были составлять его специальность, и был до того озадачен и сбит с толку новыми для него суждениями, что совершенно потерялся и поспешил убраться, прося только позволения прислать письменное свое рассуждение, где какими-то чертежами силился сделать наглядно понятным, «как вода может соединяться с огнем».
В последнее время, уже при втором коменданте, один архиерей также пожелал иметь доступ в каземат. «Я не желаю отказать вам, — сказал ему комендант, — но желал бы знать, какую вы имеете цель, чтобы оправдать в глазах заключенных ваше посещение. Согласитесь, что если они увидят в этом простое любопытство, то это покажется им оскорбительным».
«Нет, я делаю это по долгу своего занятия, — сказал архиерей, — чтобы преподавать им утешение и сделать увещание».
«Послушайте, ваше преосвященство, — отвечал комендант, — будем говорить откровенно. В утешении от посторонних, я знаю, они не нуждаются, потому что имеют лучшее утешение и поддержку друг от друга; что же касается до увещаний, то поверьте, они сами знают все, что только вы им можете сказать. Конечно, как люди образованные и светские, они примут вас учтиво, в этом нельзя сомневаться, но ведь от тонкой насмешки и затруднительных вопросов я вас оградить не могу, и очень может быть, что вы поставлены будете в неловкое положение, несвойственное вашему сану».
После этого архиерей более не настаивал, и потому должно полагать, что внутренне согласился с доводами коменданта.
Отношения наши к горным начальникам, не будучи прямыми, зависели чисто от личных свойств их. Впрочем, должно сделать исключение относительно тех восьми наших товарищей, которые, находясь в Благодатском руднике, были до приезда коменданта непосредственно подчинены главному горному начальнику Бурнашеву, чрезвычайно грубо и невежественно обращавшемуся не только с ними, но и с супругами двоих из них (княгинями Трубецкого и Волконского), за что и был сменен впоследствии. Его прозвали Тормошир-Хан, название заимствованное из мистической книги «Угроз Световостоков», попавшейся как-то в руки заключенных в числе книг духовного содержания.
Совсем иного свойства был местный горный начальник в Чите Семен Иванович Смольянинов. Это был человек высоконравственных свойств и феноменальной честности, заслуживший глубокое уважение как коменданта, так и наше. Так как он ничего не искал от нас, а напротив, сам еще старался оказать всевозможные услуги, то отношения его к нам всегда оставались неизменны, с одинаковою от начала до конца учтивостью и услужливостью, равно чуждыми той грубости, которую многие показывали сначала, и того раболепства и подличанья, какое эти же самые лица выказывали впоследствии. Вообще человек очень кроткий и робкий, он умел, однако же, быть твердым, где требовала того нравственная обязанность, как, например в рассказанном выше случае действия Нарышкина против караульного офицера за грубость против жены Муравьева, где Нарышкин был избавлен от беды, и во всяком случае от большой неприятности, твердостью показания Смольянинова, что офицер был пьян и вполне виноват.
С.И.Смольянинов был потомственный дворянин и единственный человек за Байкалом, имевший крестьян. Еще за 25 лет до всеобщей эмансипации, он по собственному чувству справедливости и по разрешению, укрепленному сверх того в разговорах с нами, дошел до заключения о неестественности и несправедливости того, чтобы человек владел другим человеком, как вещью. Поэтому он освободил своих крестьян без всякого выкупа. Все его семейство оказывало также много услуг нам, а особенно нашим дамам.
Жена его, дочь военного штаб-офицера Власова, который был некогда адъютантом генерал-губернатора Якобия, была крестная дочь знаменитого Палласа, которого отец ее был друг и корреспондент, как сказано выше. Это была женщина очень опытная и отличная хозяйка, и обладала многими сведениями по медицине. Она сама имела 16 человек детей. Дом их был прибежищем больных и нуждающихся; в доме постоянно приготовлялись для даровой раздачи лекарственные травы, мази, капли и пр. И советом, и деятельною помощью она много помогала дамам и в болезнях их, и в других случаях. Но она не ограничивалась и этим. По высочайшему повелению она арестована была домашним арестом на две недели за то, что переслала через своего сына, отправлявшегося в корпус, письма от дам к их родным. Дочери ее постоянно помогали дамам в шитье, не принимая за то никакого вознаграждения. Все заботы по шитью на церковь в Чите семейство также принимало на себя. Немудрено поэтому, что они заслужили всеобщее расположение и уважение. Несмотря на огромное семейство, Семену Ивановичу и в голову не приходило извлекать какую-либо выгоду из важных казенных поручений или из занимаемой им должности. Умирая, он не оставил семейству ничего, кроме пенсии в 500 руб. ассигнациями, потерявшей впоследствии всякое значение по усилившейся дороговизне в несколько раз.
Один из управителей Петровского завода Арсеньев был также очень близок со многими из наших товарищей, но уже совсем по другим причинам. Он не прочь был оказывать мелкие услуги, но сблизился больше, как товарищ по препровождению времени. Он жил почти безвыходно в каземате, но именно вследствие этого неглижировал своим обязательным занятием. Главная услуга его состояла в доставке писем, но при уменьшении в последнее время строгости и при общей уже возможности нам видеться со всеми посторонними, это не было уже так опасно, как сначала, потому что перевозкою писем стали заниматься все, особенно купцы, ездившие каждый год в Россию.
Продолжение ЗДЕСЬ
Перейти в раздел "ДЕКАБРИСТЫ"
Примечания
[20] К ак до 14 декабря, так и после, в Сибири, все ее интриги направлены были к тому, чтоб загребать жар чужими руками. Относительно же удаления «директора» в самое политическое время в деревню «по болезни» говорили, что это похоже на того человека, который, когда его вели на казнь, просил хлопчатой бумаги заткнуть себе уши, чтобы не надуло ветром.
Не излишне будет заметить, что Михайло Орлов, бесспорно, человек храбрый и показавший военные способности, не показал, однако, характера еще и в управлении дивизиею, а в последнее время находясь под влиянием жены, видимо, ослабел и, хотя и был способнее Трубецкого, но также был скорее орудием в руках Рылеева, нежели самостоятельным деятелем.
[21] Замечательно, что людей, одетых в партикулярное платье, никто не слушал. От них или отходили прочь, или говорили: «Тебя,
брат, Бог знает, кто ты такой. А вот господина офицера слушаем».
Делу в Семеновском полку без всякой необходимости придали
значение бунта, а известие, сообщенное в том виде государю, дало
повод Меттерниху, как говорят, склонить государя на самые
ретроградные действия по внешней политике.
[22] Содержавшиеся в крепости могли иметь между собою сношения, потому что все было продажное, и не только сторожа, но и офицеры, плац-адъютант и сам плац-майор за деньги переносили
[23] записки, отправляли письма к родным и все доставляли.
[24] Когда я спросил потом князя Александра Голицына, как же это он допустил стрелять Бакунина и приводить заряды Философова, над которыми имел неоспоримое влияние, если даже и они не были сами еще членами тайного общества, то он сказал мне: «Что же было делать.» — и сознался, что когда Бакунин спрашивал его, то он сказал, что надо стрелять.
[25] Но Бестужева захватили и в Кронштадте посланные от военного губернатора — генерал Степовой и адъютант губернатора Дохтуров. Замечательно, что Степовой, имевший право мстить Бестужеву за жену свою, не хотел воспользоваться случаем, который передавал врага его ему в руки; тогда как Дохтуров, сам член общества, упрашивал Бестужева дозволить арестовать себя, чтобы не подвергать его, Дохтурова, ответственности.
[26] Впрочем, Лунин предсказал ему, что вследствие его нерешимости, для него дело хорошо не кончится, и он именно не избегнет того, чего искал избегнуть, отрекаясь принять правление. «Я выезжаю добровольно из Варшавы, как вы сами знаете, — сказал Лунин ему, когда уже нельзя было более откладывать его отправление, а бежать он не хотел, — а вот вы, помните мое слово, от того, что не хотели нас послушать, не выберетесь добром из Варшавы». Это Лунин рассказывал задолго до польской революции, когда Константин должен оыл бежать в одной рубашке через черный ход.
[27] Чтобы судить о действиях Чернышева, достаточно сказать, что графа Захара Чернышева, личность ничтожную, который был только номинально членом общества, оттого, что был зять Никиты Муравьева, осудили в работу для того, чтобы лишить его майората, который генерал Чернышев надеялся было присвоить себе.
[28] Чаадаеву доказывали в следственном комитете, что он знал о существовании тайных обществ, а следовательно, вероятно, был и членом которого-нибудь из них. «Это правда, — отвечал он, — что я знал о существовании тайных обществ, но я узнал о том от самого государя, который рассказал мне о том в присутствии князя Волконского, когда я был послан к государю курьером в Лайбах с донесением о происшествии в Семеновского полку», — и князь Волконский подтвердил это.
[29] В литературе Корнилович был известен как издатель альманаха «Русская старина».
[30] Сам Александр Беляев оправдывал себя в предательстве тем, что Дивов не только умышленно подслушивал, но и записывал, но этим Беляев, сваливая вину на Дивова, не только не уменьшил своей ответственности, но еще увеличил ее, так как признал сам, что допустил Дивова подслушивать и записывать в другой комнате, тогда как сам же Беляев твердил мне, что Дивову нельзя доверять. Кроме того, как мог знать Дивов, что творилось у меня на квартире или У Арбузова, и даже в прогулках, где Дивов не мог не только записывать, но и подслушивать.
[31] Портфель с важными бумагами и другой ящик небольшого размера, взятые с собою в Симбирск, были отданы мною высланному мне навстречу на проселочную дорогу Аржевитинову, так как я знал, что из Казанской деревни я поеду проселочного дорогою в свое симбирское имение Жедаевку, между тем как меня искали и караулили на почтовом тракте от Казани до Симбирска.
[32] Карта эта и доныне находится у меня в Чите.
[33] Главным героем шуточных стихотворений был товарищ наш Бечаснов, с которым случались беспрестанно приключения. На его счет писались целые поэмы, например, «Похождения Бечаснова в царстве гномов», «Похищенный цикорий» и пр. Были, впрочем, и политическо-сатирические, как например, Ивашева на неудачный поход Дибича в Польше, которое начиналось так:
Дибич слово царю дал Сладить с поляками; Свое слово он сдержал, И поляков откатал Своими боками, боками.
ВНИМАНИЕ!
ТРЯСИНА 
