В Петровском заводе работы на открытом воздухе не было. В заводские работы посылать не отваживались. По­этому там и построили мельницу с ручными жерновами. Но климат в Петровском заводе был несравненно хуже, чем в Чите. Начались болезни, и вместе с тем и жалобы наших дам в Петербург. Последовали разные ограничения работы; не велено было посылать в сильные морозы, по­том в сильные дожди, затем в сильные ветры; а так как число жерновов было ограничено, и мелющие из нас объя­вили, что не могут скоро молоть, чтоб очистить место другому, то и стали нас разделять на очереди, кому поут­ру, кому после обеда, кому на другой день. Наконец, при­сланный по смерти первого коменданта новый, видя, что это только пустая мука не только для нас, но и для кон­войных солдат, которых и без того недоставало для карау­ла, если не мог прямо отменить работы, то, как говорит­ся, il a fait tomber en desuetude. Таким-то образом из всех усилий сделать нам всевозможное зло выказалось только бессильное желание добиться этого, хотя бы и самыми незаконными способами.

Упорнее всего была борьба за право письменных заня­тий. Эту борьбу исключительно вел я. Нам не давали сна­чала ни бумаги, ни карандаша, ни даже грифельной доски. Я вынужден был писать каким-то кусочком свинца на бумажках от содовых порошков и прятать их за корешок переплета книг. На меня беспрестанно доносили и меня беспрестанно обыскивали; и раз комендант, найдя у меня статистические сведения о крае, «каких и сам он не имел», пришел в ужас. Но я с первого же раза спокойно ему доказал, что занятия этого рода до такой степени вошли в сущность нашей натуры, что препятствовать этому и не­справедливо, и бесполезно, и что он в этом непременно должен будет уступить. Так и вышло, и он же после, когда уже сам доставлял мне и сведения статистические и кар­ты, и когда каждый из нас занимался уже и сочинения­ми, говорил мне в виде комплимента, что он «всегда удив­ляется той прозорливости, которою я одарен и которая дозволяет мне во всяком деле и положении сейчас заме­тить существенное и справедливое и отделить необходимое от случайного».

Первый довод к формальному дозволению писать дало вытребованное нами право заведовать самим нам своим хозяйством и другими своими делами. Еще в Чите дозволе­но поэтому было выбрать одного из среды нас, который бы имел право выходить из каземата и для надзора над кухнею и огородом, и в лавки для закупок. Его назвали хозяином. Я представил необходимость правильной отчет­ности, и вследствие этого разрешено было хозяину иметь бумагу и перья. Когда же, под предлогом нездоровья дам, начали отпускать их мужей сначала просто на свидание, а там и на несколько дней на квартиру их, то я представил коменданту, что несправедливо лишать людей в каземате того, что делалось уже вполне доступно для женушек вне каземата, которые и без того уже пользуются многими преимуществами. Тогда мало-помалу отбросили все пустые церемонии, и мы начали не только получать от дам бумагу и перья, но и покупать прямо для себя в лавках.

Когда занятия хозяина умножились, то комендант дол­жен был допустить учреждение должности закупщика для покупок по частным надобностям, и также и ему предос­тавить выход из каземата по лавкам сначала два раза в неделю, а там и ежедневно. При увеличении же количества высылаемых денег учреждена была должность казначея, который также получил право выходить из каземата по делам.

Выход не должностных лиц развивался следующим об­разом: те из наших товарищей, которые занимались меди­циной, получили право выхода во всякое время. Потом стали отпускать мужей к женам под предлогом болезни их; а затем, в случае сильной или продолжительной болезни, отпускали и близких родных и знакомых, чтобы помогать по домашним хлопотам. Все это кончилось тем, что в пос­леднее время, при втором коменданте, стали отпускать всех беспрепятственно, так что трудно было даже понять, для чего и для кого стоят караульные в каземате. Раз вошел ко мне второй комендант при нас, Григорий Максимович Ребиндер, и перекрестился: «Ну, слава Богу, — сказал он, — хоть вас застал дома; а то хоть шаром покати, — весь каземат пустой».

Кроме выхода в гости к женатым товарищам ходили и гулять. Дозволение ходить на прогулку развилось незамет­но из необходимости ходить купаться летом. Под предло­гом отыскивания более удобного места для купания, хо­дили в разные места все далее и далее. Скоро стали возить туда и самовары, и все принадлежности для чая и пр., наконец, и сами начальники приезжали туда и присоеди­нялись к обществу. В Чите ходили мы по очереди в наем­ную баню при частном доме, но в Петровском доме пост­роили свою собственную, потому что при каземате казен­ной не было.

Труднее всего развивался выход в церковь. Все службы, кроме обедни, совершались в каземате священником, осо­бенно назначенным состоять при нас. Но к причастию не­обходимо было выходить в церковь, и на это время надоб­но было снимать железа. Поэтому желавшие говеть распи­сывались на весь пост, кроме Страстной недели и притом на среды и пятницы, чтобы приходилось по возможности наименьшее число за один раз отпускаемых в церковь. Но когда железа были сняты, то стали допускать гораздо боль­шее число. В последнее же время, при новом коменданте, выход в церковь стал беспрепятственным.

Надо сказать, однако же, что всегда и всюду сопро­вождали каждого из нас конвойный в шинели, фуражке и тесаке. Разумеется, когда мы были в гостях у кого-нибудь в доме, то конвойный сидел в передней или без церемо­нии обращался в прислугу: женатым же даны были по­стоянные конвойные, которые у них также заменяли при­слугу.

Первый комендант, после того, как установилось уже между нами и им взаимное доверие, и когда он был здо­ров, приглашал нас к себе на чай и кофе, присылая обык­новенно свой экипаж. Он сам также охотно приходил в каземат беседовать. Что же касается до второго коменданта и бывшего при нем плац-майора Казимирского, то отно­шения наши к ним были отношениями вполне близкого знакомства. Они у нас и мы у них бывали, как обыкно­венные знакомые.