В Петровском заводе работы на открытом воздухе не было. В заводские работы посылать не отваживались. Поэтому там и построили мельницу с ручными жерновами. Но климат в Петровском заводе был несравненно хуже, чем в Чите. Начались болезни, и вместе с тем и жалобы наших дам в Петербург. Последовали разные ограничения работы; не велено было посылать в сильные морозы, потом в сильные дожди, затем в сильные ветры; а так как число жерновов было ограничено, и мелющие из нас объявили, что не могут скоро молоть, чтоб очистить место другому, то и стали нас разделять на очереди, кому поутру, кому после обеда, кому на другой день. Наконец, присланный по смерти первого коменданта новый, видя, что это только пустая мука не только для нас, но и для конвойных солдат, которых и без того недоставало для караула, если не мог прямо отменить работы, то, как говорится, il a fait tomber en desuetude. Таким-то образом из всех усилий сделать нам всевозможное зло выказалось только бессильное желание добиться этого, хотя бы и самыми незаконными способами.
Упорнее всего была борьба за право письменных занятий. Эту борьбу исключительно вел я. Нам не давали сначала ни бумаги, ни карандаша, ни даже грифельной доски. Я вынужден был писать каким-то кусочком свинца на бумажках от содовых порошков и прятать их за корешок переплета книг. На меня беспрестанно доносили и меня беспрестанно обыскивали; и раз комендант, найдя у меня статистические сведения о крае, «каких и сам он не имел», пришел в ужас. Но я с первого же раза спокойно ему доказал, что занятия этого рода до такой степени вошли в сущность нашей натуры, что препятствовать этому и несправедливо, и бесполезно, и что он в этом непременно должен будет уступить. Так и вышло, и он же после, когда уже сам доставлял мне и сведения статистические и карты, и когда каждый из нас занимался уже и сочинениями, говорил мне в виде комплимента, что он «всегда удивляется той прозорливости, которою я одарен и которая дозволяет мне во всяком деле и положении сейчас заметить существенное и справедливое и отделить необходимое от случайного».
Первый довод к формальному дозволению писать дало вытребованное нами право заведовать самим нам своим хозяйством и другими своими делами. Еще в Чите дозволено поэтому было выбрать одного из среды нас, который бы имел право выходить из каземата и для надзора над кухнею и огородом, и в лавки для закупок. Его назвали хозяином. Я представил необходимость правильной отчетности, и вследствие этого разрешено было хозяину иметь бумагу и перья. Когда же, под предлогом нездоровья дам, начали отпускать их мужей сначала просто на свидание, а там и на несколько дней на квартиру их, то я представил коменданту, что несправедливо лишать людей в каземате того, что делалось уже вполне доступно для женушек вне каземата, которые и без того уже пользуются многими преимуществами. Тогда мало-помалу отбросили все пустые церемонии, и мы начали не только получать от дам бумагу и перья, но и покупать прямо для себя в лавках.
Когда занятия хозяина умножились, то комендант должен был допустить учреждение должности закупщика для покупок по частным надобностям, и также и ему предоставить выход из каземата по лавкам сначала два раза в неделю, а там и ежедневно. При увеличении же количества высылаемых денег учреждена была должность казначея, который также получил право выходить из каземата по делам.
Выход не должностных лиц развивался следующим образом: те из наших товарищей, которые занимались медициной, получили право выхода во всякое время. Потом стали отпускать мужей к женам под предлогом болезни их; а затем, в случае сильной или продолжительной болезни, отпускали и близких родных и знакомых, чтобы помогать по домашним хлопотам. Все это кончилось тем, что в последнее время, при втором коменданте, стали отпускать всех беспрепятственно, так что трудно было даже понять, для чего и для кого стоят караульные в каземате. Раз вошел ко мне второй комендант при нас, Григорий Максимович Ребиндер, и перекрестился: «Ну, слава Богу, — сказал он, — хоть вас застал дома; а то хоть шаром покати, — весь каземат пустой».
Кроме выхода в гости к женатым товарищам ходили и гулять. Дозволение ходить на прогулку развилось незаметно из необходимости ходить купаться летом. Под предлогом отыскивания более удобного места для купания, ходили в разные места все далее и далее. Скоро стали возить туда и самовары, и все принадлежности для чая и пр., наконец, и сами начальники приезжали туда и присоединялись к обществу. В Чите ходили мы по очереди в наемную баню при частном доме, но в Петровском доме построили свою собственную, потому что при каземате казенной не было.
Труднее всего развивался выход в церковь. Все службы, кроме обедни, совершались в каземате священником, особенно назначенным состоять при нас. Но к причастию необходимо было выходить в церковь, и на это время надобно было снимать железа. Поэтому желавшие говеть расписывались на весь пост, кроме Страстной недели и притом на среды и пятницы, чтобы приходилось по возможности наименьшее число за один раз отпускаемых в церковь. Но когда железа были сняты, то стали допускать гораздо большее число. В последнее же время, при новом коменданте, выход в церковь стал беспрепятственным.
Надо сказать, однако же, что всегда и всюду сопровождали каждого из нас конвойный в шинели, фуражке и тесаке. Разумеется, когда мы были в гостях у кого-нибудь в доме, то конвойный сидел в передней или без церемонии обращался в прислугу: женатым же даны были постоянные конвойные, которые у них также заменяли прислугу.
Первый комендант, после того, как установилось уже между нами и им взаимное доверие, и когда он был здоров, приглашал нас к себе на чай и кофе, присылая обыкновенно свой экипаж. Он сам также охотно приходил в каземат беседовать. Что же касается до второго коменданта и бывшего при нем плац-майора Казимирского, то отношения наши к ним были отношениями вполне близкого знакомства. Они у нас и мы у них бывали, как обыкновенные знакомые.