Известно, что подозрение о соучастии Филарета дохо­дило до того, что покойный император дважды отдавал приказание Закревскому ехать в Москву и привезти Фи­ларета, и что тот дважды ослушался, что и составило впос­ледствии главную заслугу его в глазах государя. Что Филарет знал о существовании либеральной партии и к чему стремились ее желания, это несомненно, потому что это знали даже люди гораздо менее его любознательные и про­ницательные; в Москве, в кругу главнокомандующего князя Дмитрия Владимировича Голицына, окруженного члена­ми тайного общества, даже открыто рассуждали обо всем этом; несомненно также и то, что у Филарета были и пря­мые рассуждения с членами тайных обществ и что он сим­патизировал со многими желаниями и стремлениями ли­беральной партии, но чтоб он знал о существовании соб­ственно тайных обществ, об организации их и предполо­женных средствах для достижения цели, на это я не имел никаких указаний ни от кого из членов тайных обществ, которые были в прямых сношениях с Филаретом. Косвен­но, конечно, он мог знать о том, как знал и сам государь еще в 1821 году при Семеновской истории, когда самое происшествие в Семеновском полку он отнес было к дей­ствию тайных обществ, как и сказал о том Чаадаеву*; Филарет мог даже слышать и прямо, но смешивать тайные политические общества со множеством других филантро­пических, мистических и пр., тем более что получал даже прямые предложения о принятии участия в некоторых из них, как, например, от Лабзина, издателя «Сионского Ве­стника», но это еще не означало ни соучастия, ни знания в том смысле, как добивался следственный комитет.

Что Филарет не мог не видеть и не признавать относи­тельной справедливости стремлений и требований либе­ральной партии, это он прямо высказал лично мне при свидании по возвращении моем в Москву. Полагая, что и он, как член Синода, был в числе Верховного уголовного суда, осудившего нас заочно, я писал к нему еще из Читы по поводу прямого противоречия между осуждением тех правил, которые нами руководили, и поощрением и про­поведованием этих самых правил правительством. Поэтому Филарет и сказал мне при свидании, что я ошибался в том, что считал и его в числе судей наших. «Бог избавил меня от этого несчастья», — твердо сказал он мне и в дальнейшей беседе сознался, что для человека вполне со­вестливого быть беспристрастным судьею в этом деле было крайне затруднительно. Спора между нами быть уже не могло. Я признавал уже христианские начала единствен­ным надежным руководством не только для частной, но и для общественной жизни, а он должен был сознаться, что наше уклонение от этих начал было прямым следствием уклонения от них самого правительства, получившего край­нее выражение в союзе бессмысленного политического и общественного деспотизма Аракчеева с изуверством Фотия*, так что революционные правила и действия были прямым логическим выводом учений, проповедуемых и поощряемых самим правительством, и соблазна примера, который оно само давало, чему я и представил Филарету фактические доказательства.

Здесь будет кстати сказать несколько слов о Фотии. Осуж­дая его действия, некоторые думали, однако же, что он был искренний изувер. Этому противоречат показания уче­ников того заведения, где он в начале своей карьеры был законоучителем. Он плутовал заодно с учениками, чтобы подделать вопросы и ответы так, чтобы ученики всегда отвечали на экзаменах блестящим образом. О том же, до какой степени повиновения он мог довести слабый ум и боязливую совесть, лучше всего свидетельствует следую­щий рассказ Петра Федоровича Желтухина, сообщенный мне им самим в доверенной беседе**: «Раз, говорил он мне, был я с визитом у графини Анны Алексеевны (Орловой-Чесменской) и столкнулся там с Фотием. «Ты ду­маешь, — сказал мне Фотий, — что она (указывая паль­цем на графиню) праведница? А вот я хочу показать тебе, как не следует полагаться на внешнее благочестие. Анна, принеси мне две тетрадки, где написана твоя исповедь». Та принесла и подала ему. «Возьми вот и прочти», — сказал мне Фотий, подавая тетрадки. Я был в большом смуще­нии, но видел, что графиня глазами умоляла меня, чтобы я взял. Когда же я откланялся и она пошла провожать меня, то в аванзале я сказал ей, подавая тетрадки: «Не­ужели вы думаете, что я способен употребить во зло по добный случай?» — «Что вы, что вы, — сказала с ужасом. — Как вы могли думать, чтоб я обманула его. Непременно прочтите внимательно все, я сама удостоверюсь в том, точно ли вы все прочитали».

Совсем в ином виде представляется дело относительно Сперанского.

Знал ли он прежде о стремлениях и цели либеральной партии, с достоверностью утверждать не могу, хотя, по близким его сношениям с Батеньковым, это очень веро­ятно, но что в самый день 14 декабря он был предуведом­лен о предстоящем перевороте, это кажется несомненным; по крайней мере нет никакой причины не доверять пока­заниям Корниловича. Он был человек[29] очень скромный и правдивый, настоящий тип кропотливого немецкого уче­ного, всегда сам хлопотавший о разъяснении каждого факта до мелочности.

Вот его показание относительно Сперанского; утром, прежде еще, нежели началось движение, Корнилович был послан к Сперанскому объявить ему о предстоящем пере­вороте и испросить его согласие на назначение его в число членов регентства.

«С ума вы сошли, — отвечал Сперанский, — разве де­лают такие предложения преждевременно? Одержите сна­чала верх, тогда все будут на вашей стороне».