Известно, что подозрение о соучастии Филарета доходило до того, что покойный император дважды отдавал приказание Закревскому ехать в Москву и привезти Филарета, и что тот дважды ослушался, что и составило впоследствии главную заслугу его в глазах государя. Что Филарет знал о существовании либеральной партии и к чему стремились ее желания, это несомненно, потому что это знали даже люди гораздо менее его любознательные и проницательные; в Москве, в кругу главнокомандующего князя Дмитрия Владимировича Голицына, окруженного членами тайного общества, даже открыто рассуждали обо всем этом; несомненно также и то, что у Филарета были и прямые рассуждения с членами тайных обществ и что он симпатизировал со многими желаниями и стремлениями либеральной партии, но чтоб он знал о существовании собственно тайных обществ, об организации их и предположенных средствах для достижения цели, на это я не имел никаких указаний ни от кого из членов тайных обществ, которые были в прямых сношениях с Филаретом. Косвенно, конечно, он мог знать о том, как знал и сам государь еще в 1821 году при Семеновской истории, когда самое происшествие в Семеновском полку он отнес было к действию тайных обществ, как и сказал о том Чаадаеву*; Филарет мог даже слышать и прямо, но смешивать тайные политические общества со множеством других филантропических, мистических и пр., тем более что получал даже прямые предложения о принятии участия в некоторых из них, как, например, от Лабзина, издателя «Сионского Вестника», но это еще не означало ни соучастия, ни знания в том смысле, как добивался следственный комитет.
Что Филарет не мог не видеть и не признавать относительной справедливости стремлений и требований либеральной партии, это он прямо высказал лично мне при свидании по возвращении моем в Москву. Полагая, что и он, как член Синода, был в числе Верховного уголовного суда, осудившего нас заочно, я писал к нему еще из Читы по поводу прямого противоречия между осуждением тех правил, которые нами руководили, и поощрением и проповедованием этих самых правил правительством. Поэтому Филарет и сказал мне при свидании, что я ошибался в том, что считал и его в числе судей наших. «Бог избавил меня от этого несчастья», — твердо сказал он мне и в дальнейшей беседе сознался, что для человека вполне совестливого быть беспристрастным судьею в этом деле было крайне затруднительно. Спора между нами быть уже не могло. Я признавал уже христианские начала единственным надежным руководством не только для частной, но и для общественной жизни, а он должен был сознаться, что наше уклонение от этих начал было прямым следствием уклонения от них самого правительства, получившего крайнее выражение в союзе бессмысленного политического и общественного деспотизма Аракчеева с изуверством Фотия*, так что революционные правила и действия были прямым логическим выводом учений, проповедуемых и поощряемых самим правительством, и соблазна примера, который оно само давало, чему я и представил Филарету фактические доказательства.
Здесь будет кстати сказать несколько слов о Фотии. Осуждая его действия, некоторые думали, однако же, что он был искренний изувер. Этому противоречат показания учеников того заведения, где он в начале своей карьеры был законоучителем. Он плутовал заодно с учениками, чтобы подделать вопросы и ответы так, чтобы ученики всегда отвечали на экзаменах блестящим образом. О том же, до какой степени повиновения он мог довести слабый ум и боязливую совесть, лучше всего свидетельствует следующий рассказ Петра Федоровича Желтухина, сообщенный мне им самим в доверенной беседе**: «Раз, говорил он мне, был я с визитом у графини Анны Алексеевны (Орловой-Чесменской) и столкнулся там с Фотием. «Ты думаешь, — сказал мне Фотий, — что она (указывая пальцем на графиню) праведница? А вот я хочу показать тебе, как не следует полагаться на внешнее благочестие. Анна, принеси мне две тетрадки, где написана твоя исповедь». Та принесла и подала ему. «Возьми вот и прочти», — сказал мне Фотий, подавая тетрадки. Я был в большом смущении, но видел, что графиня глазами умоляла меня, чтобы я взял. Когда же я откланялся и она пошла провожать меня, то в аванзале я сказал ей, подавая тетрадки: «Неужели вы думаете, что я способен употребить во зло по добный случай?» — «Что вы, что вы, — сказала с ужасом. — Как вы могли думать, чтоб я обманула его. Непременно прочтите внимательно все, я сама удостоверюсь в том, точно ли вы все прочитали».
Совсем в ином виде представляется дело относительно Сперанского.
Знал ли он прежде о стремлениях и цели либеральной партии, с достоверностью утверждать не могу, хотя, по близким его сношениям с Батеньковым, это очень вероятно, но что в самый день 14 декабря он был предуведомлен о предстоящем перевороте, это кажется несомненным; по крайней мере нет никакой причины не доверять показаниям Корниловича. Он был человек[29] очень скромный и правдивый, настоящий тип кропотливого немецкого ученого, всегда сам хлопотавший о разъяснении каждого факта до мелочности.
Вот его показание относительно Сперанского; утром, прежде еще, нежели началось движение, Корнилович был послан к Сперанскому объявить ему о предстоящем перевороте и испросить его согласие на назначение его в число членов регентства.
«С ума вы сошли, — отвечал Сперанский, — разве делают такие предложения преждевременно? Одержите сначала верх, тогда все будут на вашей стороне».