«Ну вот, — сказал мне Левашев, — давно ли мы расста­лись, а сколько событий, и каких важных. Я не мог скрыть от графа (Остермана), что и за вами послано; он очень огор­чен, даже, кажется, сильнее, чем был арестом Голицыных. Жаль, жаль. Испортили дело. А, кажется, сам государь рас­положен был дать конституцию в свое 25-летие».

Я улыбнулся.

«Что, не верите?» — сказал он также улыбаясь.

«И, верно, Аракчеев был бы конституционным мини­стром?» — заметил я.

«Тс, — сказал он, указывая пальцем на дверь кабине­та. — Однако займемся делом. Вы арестованы на основании показания, что и вы были членом Северного общества».

«Никогда им не был», — сказал я твердо.

«Вы можете это доказать?»

«Не мое это дело доказывать», — отвечал я, — а пусть те, кто говорит, что я был членом Северного общества, докажут это».

Левашев пошел к государю, и минуты через две при­творив дверь кабинета, дал мне знак, чтобы я вошел в кабинет. Я был в дорожном костюме, как был привезен. Войдя, я подошел к столу, у которого сидел государь, и просто поклонился. Он встал и, ответив на поклон, сделал два шага навстречу мне.

«Я очень много слышал о вас хорошего. Надеюсь, что не будет недостатка в случаях употребить с пользою ваши способности. Вы писали к покойному императору?»

«Да. После того, что я писал к нему из Лондона, я считал своею обязанностью не скрывать от него опаснос­ти, к которой вело последнее направление Арак...».

«Не будем поминать прошедшего, — прервал меня го­сударь на половине слова, сделав знак рукою, чтоб я не договаривал ненавистной ему фамилии бывшего времен­щика. — Поговорим лучше о настоящем и будущем. Я верю вашему патриотизму, слышал о вашем поступке в Брази­лии и надеюсь, что вы будете из числа тех, которые не будут разделять в мыслях своих государя от отечества».

Я решился было смело сказать ему, что это будет от него зависеть, но он не дал мне говорить и продолжал:

«Теперь уже поздно. Изложите ваши идеи о флоте и по другим предметам, о чем найдете нужным, и завтра пред­ставьте мне лично вашу записку в 6 часов вечера. А вы, — сказал он, обращаясь к Левашеву, — дайте знать адмиралу Сенявину, чтобы и он в этот же час был у меня. Вы свобод­ны, — сказал он опять мне. — Я сейчас отдам приказание. Стало быть, до свидания», — сказал он, кивнув головою.

Он впрочем, кажется, дожидался, что я буду благода­рить его, но я поклонился так же просто, как и при вхо­де, и направился из кабинета. «Beaucoup de franchise et d'assurance» (Горделив и самоуверен, как всегда), — ска­зал государь Левашеву. Что я не ослышался, это подтвер­дил мне Левашев, выйдя вслед за мною из кабинета.

Вот, все, что происходило в этот день между мною и государем, и из этого совершенно верного рассказа видно, что никакого обмана тут быть не могло. Не мог же я выс­тупить сам собою с непрошеными рассказами о том, о чем меня вовсе не спрашивали, а что я не был членом Север­ного общества — это я сказал справедливо.

Левашев передал мне, что государь мною очень дово­лен и что намерен извлечь всю возможную пользу из моих знаний и способностей.

«Но что мы будем делать теперь, — сказал он, — и без того уж очень поздно, а еще надобно исполнить кое-какие формальности. Вам надобно отправиться с повелением об освобождении вас к начальнику главного штаба, и поэто­му придется потом переночевать где-нибудь здесь».

«Мне все равно, — сказал я, — где бы ни ночевать, только бы поскорее лечь». Он в ту же минуту написал бумагу и, даже не запечатав ее, отдал фельдъегерю, и мы отправились к Дибичу. На беду, Дибич еще не приезжал из следственного комитета; в ожидании его я сел у него в гостиной на диван и крепко заснул. В просонках слышу, что кто-то держит меня за руку. Открываю глаза, передо мной стоит Дибич.

«Извините, генерал, — сказал я ему, — я очень устал с дороги и, ожидая вас, заснул».

«Ничего, ничего, — сказал он по обыкновению своему скороговоркой. — Я очень рад, очень рад. Поздравляю вас. Государь велел вас освободить».

«Очень благодарен, — сказал я ему, — да куда я теперь пойду? Нельзя ли переночевать здесь где-нибудь?»

«Рад бы поместить вас у себя, — отвечал он, — да знаете, я живу очень тесно. Ах, да. Я напишу дежурному генералу; только перейти через площадь, у него найдется место».

Отправились к дежурному генералу — опять беда. И того нет дома. Тут уж я просто улегся на диван, а фельдъ­егерь присел на стуле. Вдруг слышно, подкатила какая-то легкая повозка, и вслед вбежал фельдъегерь с портфелем под мышкою.

«Что это? — сказал он, увидя меня, лежащего на дива­не. — Нынче уж позволяют себе ложиться у дежурного генерала. Вот до чего дожили», — продолжал он, глядя на меня и полагая, вероятно, что меня привезли к дежурно­му генералу для отправления в крепость.

«Что вы, что вы, — закричал ему провожавший меня фельдъегерь. — Ведь их велено освободить».

«Ах, извините, — сказал тогда тот, обращаясь ко мне. В эту минуту вошел и Потапов и, выслушав от меня, в чем Дело, сказал своему фельдъегерю дурака и сам проводил меня в боковую комнату, приказав постлать мне постель. Я заснул сию же минуту и, встав в 6 часов, тотчас отпра­вился на свою квартиру в дом Остермана.

Я зашел к Остерману, который притворился очень на меня сердитым, но я видел, что внутренне он был очень Рад, и потому не выдержал долго своего тона и стал рас­суждать со мною по-прежнему. Вообще весть о моем осво­бождении произвела непритворную радость и между на­чальниками, которые очень мною дорожили, и между род­ными и знакомыми, которые все меня любили. Такие важ­ные дамы, как Катерина Александровна Архарова и Кате­рина Ларионовна Васильчикова, никуда уж почти не вы­езжавшие, не выдержали и пустились разъезжать по горо­ду и развозить весть о моем освобождении и, не будучи в состоянии всходить на лестницу, подъезжали только к зна­комым домам и посылали сказать о том. Архарова была еще в постели, когда ей принесли мою записку. Она тот­час встала и побежала к дочери своей графине Соллогуб, жившей с ней в одном доме. В Москве происходило то же, и Иван Николаевич Тютчев, подъезжая с радостным изве­щением к дому Михаила Львовича Толстого и завидя хо­зяина в окошке, до того увлекся, что, закричав: «Наш Дмитрий свободен», бросил шапку свою вверх, но вместе с шапкой сорвал с головы своей и парик.

Воротясь от Остермана в свою комнату, я написал только несколько коротеньких записок и, отправя своего денщи­ка развезти их, сел за составление записки для государя, что, разумеется, было для меня главным делом в этот день. Все меры, которые я хотел предложить, были слишком давно мною обдуманы и тверды в моем убеждении, и по­тому составление записки не представляло мне особенного труда. Я написал ее прямо набело и очень скоро, поставив эпиграфом: «Le trident du Neptune est le sceptre du monde». Главная идея, которую я проводил, состояла в том, что при известных денежных пожертвованиях материальную часть можно завести всегда скоро, — но что необходимо позаботиться своевременно о таких вещах, которых разви­тие зависит от времени, а именно об образовании офице­ров и моряков вообще и об основательности в науке; что, кроме того, надо помнить, что каждый народ имеет свои собственные элементы, и потому необходимо изучить их в настоящем их положении и в историческом развитии, а не бросаться в одно только подражание хотя бы и очень хоро­шему чему-либо, но чужому, в чем, как известно было всем, я всегда расходился с Михаилом Петровичем Лаза­ревым, подражавшим англичанам даже и в том, что у них было достойным осуждения. Присоединение Калифорнии я считал также делом необходимости для того, чтобы раз­вить морскую силу на Великом океане, и тогда же еще предсказал, что без этого нам невозможно будет удержать и северо-американские наши колонии, и пр.