«Ну вот, — сказал мне Левашев, — давно ли мы расстались, а сколько событий, и каких важных. Я не мог скрыть от графа (Остермана), что и за вами послано; он очень огорчен, даже, кажется, сильнее, чем был арестом Голицыных. Жаль, жаль. Испортили дело. А, кажется, сам государь расположен был дать конституцию в свое 25-летие».
Я улыбнулся.
«Что, не верите?» — сказал он также улыбаясь.
«И, верно, Аракчеев был бы конституционным министром?» — заметил я.
«Тс, — сказал он, указывая пальцем на дверь кабинета. — Однако займемся делом. Вы арестованы на основании показания, что и вы были членом Северного общества».
«Никогда им не был», — сказал я твердо.
«Вы можете это доказать?»
«Не мое это дело доказывать», — отвечал я, — а пусть те, кто говорит, что я был членом Северного общества, докажут это».
Левашев пошел к государю, и минуты через две притворив дверь кабинета, дал мне знак, чтобы я вошел в кабинет. Я был в дорожном костюме, как был привезен. Войдя, я подошел к столу, у которого сидел государь, и просто поклонился. Он встал и, ответив на поклон, сделал два шага навстречу мне.
«Я очень много слышал о вас хорошего. Надеюсь, что не будет недостатка в случаях употребить с пользою ваши способности. Вы писали к покойному императору?»
«Да. После того, что я писал к нему из Лондона, я считал своею обязанностью не скрывать от него опасности, к которой вело последнее направление Арак...».
«Не будем поминать прошедшего, — прервал меня государь на половине слова, сделав знак рукою, чтоб я не договаривал ненавистной ему фамилии бывшего временщика. — Поговорим лучше о настоящем и будущем. Я верю вашему патриотизму, слышал о вашем поступке в Бразилии и надеюсь, что вы будете из числа тех, которые не будут разделять в мыслях своих государя от отечества».
Я решился было смело сказать ему, что это будет от него зависеть, но он не дал мне говорить и продолжал:
«Теперь уже поздно. Изложите ваши идеи о флоте и по другим предметам, о чем найдете нужным, и завтра представьте мне лично вашу записку в 6 часов вечера. А вы, — сказал он, обращаясь к Левашеву, — дайте знать адмиралу Сенявину, чтобы и он в этот же час был у меня. Вы свободны, — сказал он опять мне. — Я сейчас отдам приказание. Стало быть, до свидания», — сказал он, кивнув головою.
Он впрочем, кажется, дожидался, что я буду благодарить его, но я поклонился так же просто, как и при входе, и направился из кабинета. «Beaucoup de franchise et d'assurance» (Горделив и самоуверен, как всегда), — сказал государь Левашеву. Что я не ослышался, это подтвердил мне Левашев, выйдя вслед за мною из кабинета.
Вот, все, что происходило в этот день между мною и государем, и из этого совершенно верного рассказа видно, что никакого обмана тут быть не могло. Не мог же я выступить сам собою с непрошеными рассказами о том, о чем меня вовсе не спрашивали, а что я не был членом Северного общества — это я сказал справедливо.
Левашев передал мне, что государь мною очень доволен и что намерен извлечь всю возможную пользу из моих знаний и способностей.
«Но что мы будем делать теперь, — сказал он, — и без того уж очень поздно, а еще надобно исполнить кое-какие формальности. Вам надобно отправиться с повелением об освобождении вас к начальнику главного штаба, и поэтому придется потом переночевать где-нибудь здесь».
«Мне все равно, — сказал я, — где бы ни ночевать, только бы поскорее лечь». Он в ту же минуту написал бумагу и, даже не запечатав ее, отдал фельдъегерю, и мы отправились к Дибичу. На беду, Дибич еще не приезжал из следственного комитета; в ожидании его я сел у него в гостиной на диван и крепко заснул. В просонках слышу, что кто-то держит меня за руку. Открываю глаза, передо мной стоит Дибич.
«Извините, генерал, — сказал я ему, — я очень устал с дороги и, ожидая вас, заснул».
«Ничего, ничего, — сказал он по обыкновению своему скороговоркой. — Я очень рад, очень рад. Поздравляю вас. Государь велел вас освободить».
«Очень благодарен, — сказал я ему, — да куда я теперь пойду? Нельзя ли переночевать здесь где-нибудь?»
«Рад бы поместить вас у себя, — отвечал он, — да знаете, я живу очень тесно. Ах, да. Я напишу дежурному генералу; только перейти через площадь, у него найдется место».
Отправились к дежурному генералу — опять беда. И того нет дома. Тут уж я просто улегся на диван, а фельдъегерь присел на стуле. Вдруг слышно, подкатила какая-то легкая повозка, и вслед вбежал фельдъегерь с портфелем под мышкою.
«Что это? — сказал он, увидя меня, лежащего на диване. — Нынче уж позволяют себе ложиться у дежурного генерала. Вот до чего дожили», — продолжал он, глядя на меня и полагая, вероятно, что меня привезли к дежурному генералу для отправления в крепость.
«Что вы, что вы, — закричал ему провожавший меня фельдъегерь. — Ведь их велено освободить».
«Ах, извините, — сказал тогда тот, обращаясь ко мне. В эту минуту вошел и Потапов и, выслушав от меня, в чем Дело, сказал своему фельдъегерю дурака и сам проводил меня в боковую комнату, приказав постлать мне постель. Я заснул сию же минуту и, встав в 6 часов, тотчас отправился на свою квартиру в дом Остермана.
Я зашел к Остерману, который притворился очень на меня сердитым, но я видел, что внутренне он был очень Рад, и потому не выдержал долго своего тона и стал рассуждать со мною по-прежнему. Вообще весть о моем освобождении произвела непритворную радость и между начальниками, которые очень мною дорожили, и между родными и знакомыми, которые все меня любили. Такие важные дамы, как Катерина Александровна Архарова и Катерина Ларионовна Васильчикова, никуда уж почти не выезжавшие, не выдержали и пустились разъезжать по городу и развозить весть о моем освобождении и, не будучи в состоянии всходить на лестницу, подъезжали только к знакомым домам и посылали сказать о том. Архарова была еще в постели, когда ей принесли мою записку. Она тотчас встала и побежала к дочери своей графине Соллогуб, жившей с ней в одном доме. В Москве происходило то же, и Иван Николаевич Тютчев, подъезжая с радостным извещением к дому Михаила Львовича Толстого и завидя хозяина в окошке, до того увлекся, что, закричав: «Наш Дмитрий свободен», бросил шапку свою вверх, но вместе с шапкой сорвал с головы своей и парик.
Воротясь от Остермана в свою комнату, я написал только несколько коротеньких записок и, отправя своего денщика развезти их, сел за составление записки для государя, что, разумеется, было для меня главным делом в этот день. Все меры, которые я хотел предложить, были слишком давно мною обдуманы и тверды в моем убеждении, и потому составление записки не представляло мне особенного труда. Я написал ее прямо набело и очень скоро, поставив эпиграфом: «Le trident du Neptune est le sceptre du monde». Главная идея, которую я проводил, состояла в том, что при известных денежных пожертвованиях материальную часть можно завести всегда скоро, — но что необходимо позаботиться своевременно о таких вещах, которых развитие зависит от времени, а именно об образовании офицеров и моряков вообще и об основательности в науке; что, кроме того, надо помнить, что каждый народ имеет свои собственные элементы, и потому необходимо изучить их в настоящем их положении и в историческом развитии, а не бросаться в одно только подражание хотя бы и очень хорошему чему-либо, но чужому, в чем, как известно было всем, я всегда расходился с Михаилом Петровичем Лазаревым, подражавшим англичанам даже и в том, что у них было достойным осуждения. Присоединение Калифорнии я считал также делом необходимости для того, чтобы развить морскую силу на Великом океане, и тогда же еще предсказал, что без этого нам невозможно будет удержать и северо-американские наши колонии, и пр.