Мебель составляла кровать, стол и стул. Компаньонами заточенного были маленькие красные муравьи, черные та­раканы, сверчки, мокрицы и мыши, и наблюдения над всеми этими животными составляли одно из обычных раз­влечений узников. Впрочем, скоро нашлось и другое раз­влечение, это разговор с соседями сквозь стену. Разумеет­ся, голоса через толстую каменную стену не могло быть слышно; но если ударяли в стену чем-нибудь, хотя бы гвоздем, карандашом и т.п., то звук легко передавался, и это подавало мысль составить условную азбуку, вроде упот­ребляемых в сигналах, телеграфах и пр. Трудно было толь­ко сначала понять основание азбуки или систему; но раз что сосед догадался, в чем дело, то разумение остального развивалось уже очень быстро. Чтобы избежать большого числа ударов, производились различные сочетания. Иное, например, значило два раздельных удара, иное — сплош­ные. Один удар означал букву А, два сплошные звук 1 и пр. Впрочем, системы были разнообразные, более или ме­нее удобные, но так как было много свободного времени, то они достигали своей цели, служа средством сообщения не только с соседями, но через них с самыми отдаленны­ми номерами и вместе с тем доставляли занятие и развле­чение.

Нельзя сказать, чтоб не было и других средств сообще­ния, особенно у тех, которые могли щедро платить через родных. Говорят же, что в России деньги все портят, но отчасти могут и исправлять многое. Выше сказано было, что фельдфебель инвалидной роты носил бумаги в городс­кую думу. Он решился воспользоваться этим случаем, что­бы предложить арестантам и родным их служить посредни­ком для сношения за известную плату. Между тем относи­тельно инвалидов, служивших сторожами при арестантах, он выказывал себя чрезвычайно строгим. Он не только не позволял им входить без себя в комнаты арестантов, но не позволял им и даже кричал на них, если ему покажется, что кто-нибудь засмотрится на арестанта, так что иногда, когда это им удавалось, они из-за спины его знаками по­казывали, что и хотели бы остаться и что-нибудь сказать, но что страшно его боятся. И вот раз вечером он вошел ко мне, как будто бы для того, чтобы поправить постель к ночи, и я видел, что он что-то положил под тюфяк в том углу кровати, который не был виден часовому. Я нашел под тюфяком письмо от сестры одного из моих товари­щей, княгини Волконской, которая писала мне, что я могу вполне положиться на фельдфебеля, что он служит и дру­гим своим товарищам и чтобы я уведомил о доставлении ее письма. С тех пор я вел переписку со многими в городе и, благодаря этому обстоятельству, успел предостеречь многих особенно в том, чтобы они уже не попадались в ло­вушку, на обычную уловку комитета выдумывать показа­ния от лиц, которые вовсе их не делали.

Был один из моих приятелей, которому особенно на­стойчиво комитет старался доказать его участие в тайном обществе. Это был Феопемит Лутковский, бывший впос­ледствии при великом князе Константине Николаевиче. Он был зять адмиралу Головнину, известному по плену у япон­цев, и жил у него в доме; при сделанном у Лутковского обыске найден был у него на стене мой портрет, работы академика Теребенева. На вопрос, почему у него мой пор­трет, он прямо отвечал, что он глубоко меня уважал и был моим приятелем; а так как он был мною предупреж­ден, то его не могли уже сбить с толку вымышленными показаниями, и он на все твердо отвечал, что не может быть, чтобы я делал какие-нибудь показания, и требовал очной ставки. Обо всем этом он уведомил меня в крепости. Поэтому, не имея возможности доказать участие его в тай­ном обществе, его сослали, однако, в Черное море, быв­шее тогда морскою Сибирью. Ему объявили, что это для того, чтобы он «научился вперед лучше выбирать друзей». Там оставался он до тех пор, пока не понадобилось назна­чить при Константине Николаевиче хорошего морского офицера, но и после, когда он уже состоял при нем, его долго держали, как говорится, в черном теле, и только при свадьбе великого князя сделали флигель-адъютантом и затем произвели в адмиралы. Он умер в 1853 году после того, как вошел снова в сношения со мною и утешался тем, «что и в самом отчаянном положении я нашел сред­ства сделать более, нежели кто-нибудь, и для края, в ко­тором я находился, и в государственном смысле». Он разу­мел те преобразования, которые я произвел в Восточной Сибири.

Тесть его, адмирал Головнин, был также из числа тех, которые ускользнули от исследований комитета, хотя и принадлежал к числу членов тайного общества, готовых на самые решительные меры. По показанию Лунина, это именно Головнин предлагал пожертвовать собою, чтобы потопить или взорвать на воздух государя и его свиту при посещении какого-нибудь корабля.

Следствие продолжалось непрерывно до июня месяца, и редкий день проходил без того, чтобы меня не требова­ли лично в комитет или не присылали письменных допро­сов. Я старался только спасти не привлеченных к след­ствию, все же остальное, а особенно личная судьба моя, очень мало меня уже занимало. Мои мысли и усилия были уже направлены в совсем другую сферу.

Предавшись вполне воле Божией относительно своей жизни, сохранит ли она ее мне, или я буду казнен, я не хотел терять ни минуты и энергично принялся за дело разрешения тех вопросов, от исследования которых я был отвлечен в последнее время практическою деятельностью. Я вытребовал книги из своей библиотеки и до такой сте­пени углубился в изучение, что, могу сказать, совершен­но забыл внешний мир. Чтобы ничем не отвлекаться и быть всегда способным к умственным занятиям, я еще в крепости установил себе ту диету и расположение време­ни, которые сохранил потом и в каземате. Я велел пода­вать себе одну постную овощную похлебку и определил 18 часов на занятия и 6 на все остальное, на сон, еду, гулянье и отдых.

Как начальники в крепости, так и члены комитета смот­рели на все это с изумлением и, может быть, принимали меня даже за помешанного. Они никак не могли понять, каким образом человек, которому угрожает смертная казнь и во всяком случае вполне безнадежная будущность, мо­жет возиться с греческими и латинскими книгами и доб­ровольно ухудшать, по их мнению, свое положение, отка­зывая себе в том, чего не лишала его даже крепость и чем (как например, хорошей едой и сном) многие старались вознаградить себя за другие лишения.

Между тем наступило время суда и приговора. Во вто­рой части записок сказано уже, что суда собственно не было. Не было ни прений, ни защиты, и все ошибки след­ственного комитета остались без должного разъяснения.

Верховный уголовный суд подразделялся только на ко­миссии, которые приняли следственные дела, и ограни­чился вопросом, нашею ли рукою писаны бумаги, не при­нимая даже протестов о неполноте дела и о ненахождении в делах некоторых документов. Только тут и видели нас судьи до самого произнесения и чтения приговора, осно­вывая виновность исключительно на заключениях след­ственной комиссии. Кроме неправильности и ошибок, силь­но действовала, разумеется, и протекция. Например, по­местив в высший разряд иных армейских офицеров, иг­равших в обществе ничтожную роль, поместили в низший разряд старика Тизенгаузена оттого, что он был родствен­ник Дибича.

Впрочем, не все равнодушно переносили неправильно­сти и произвол в ведении процесса. Говорят, что адмирал Шишков, министр народного просвещения, протестовал и вышел из суда, за что и подвергся замечанию свыше, что «старик выжил из ума». Тринадцать человек из числа судей отказались подписать смертную казнь, а члены Си­нода прибегли к обычной уловке, что хотя и признают подсудимых достойными смертной казни, но подписать смертного приговора не могут, потому-де, что их сан вос­прещает им ободрять пролитие крови.

Приговор читали в зале коменданта крепости, где был собран Верховный уголовный суд. Вводили по частям, по разрядам. Так как мы думали, что немедленно могут нас отправить или на казнь, или в Сибирь, то Иван Пущин хотел просить позволения видеться с отцом; но едва он начал говорить, как судьи, испугавшись, что он будет протестовать против неправильности судопроизводства, зак­ричали, чтоб нас скорей выводили из залы. Между тем многие из судей, в том числе и духовные, вели себя не­прилично и тянулись изо всех сил, чтобы рассмотреть осуж­денных, которых отказывались выслушать.

Продолжение ЗДЕСЬ

Примечания

[20] К ак до 14 декабря, так и после, в Сибири, все ее интриги направлены были к тому, чтоб загребать жар чужими руками. Относительно же удаления «директора» в самое политическое время в деревню «по бо­лезни» говорили, что это похоже на того человека, который, когда его вели на казнь, просил хлопчатой бумаги заткнуть себе уши, что­бы не надуло ветром.

Не излишне будет заметить, что Михайло Орлов, бесспорно, че­ловек храбрый и показавший военные способности, не показал, од­нако, характера еще и в управлении дивизиею, а в последнее время находясь под влиянием жены, видимо, ослабел и, хотя и был спо­собнее Трубецкого, но также был скорее орудием в руках Рылеева, нежели самостоятельным деятелем.

[21] Замечательно, что людей, одетых в партикулярное платье, никто не слушал. От них или отходили прочь, или говорили: «Тебя,

брат, Бог знает, кто ты такой. А вот господина офицера слушаем».

Делу в Семеновском полку без всякой необходимости придали

значение бунта, а известие, сообщенное в том виде государю, дало

по­вод Меттерниху, как говорят, склонить государя на самые

ретроград­ные действия по внешней политике.

[22] Содержавшиеся в крепости могли иметь между собою сношения, потому что все было продажное, и не только сторожа, но и офицеры, плац-адъютант и сам плац-майор за деньги переносили

[23] записки, от­правляли письма к родным и все доставляли.

[24] Когда я спросил потом князя Александра Голицына, как же это он допустил стрелять Бакунина и приводить заряды Философова, над которыми имел неоспоримое влияние, если даже и они не были сами еще членами тайного общества, то он сказал мне: «Что же было де­лать.» — _и сознался, что когда Бакунин спрашивал его, то он ска­зал, что надо стрелять.

[25] Но Бестужева захватили и в Кронштадте посланные от военного губернатора — генерал Степовой и адъютант губернатора Дохтуров. Замечательно, что Степовой, имевший право мстить Бестужеву за жену свою, не хотел воспользоваться случаем, который передавал врага его ему в руки; тогда как Дохтуров, сам член общества, упра­шивал Бестужева дозволить арестовать себя, чтобы не подвергать его, Дохтурова, ответственности.

[26] Впрочем, Лунин предсказал ему, что вследствие его нерешимости, для него дело хорошо не кончится, и он именно не избегнет того, чего искал избегнуть, отрекаясь принять правление. «Я выезжаю доб­ровольно из Варшавы, как вы сами знаете, — сказал Лунин ему, когда уже нельзя было более откладывать его отправление, а бежать он не хотел, — а вот вы, помните мое слово, от того, что не хотели нас послушать, не выберетесь добром из Варшавы». Это Лунин рас­сказывал задолго до польской революции, когда Константин должен оыл бежать в одной рубашке через черный ход.

[27] Чтобы судить о действиях Чернышева, достаточно сказать, что гра­фа Захара Чернышева, личность ничтожную, который был только номинально членом общества, оттого, что был зять Никиты Мура­вьева, осудили в работу для того, чтобы лишить его майората, кото­рый генерал Чернышев надеялся было присвоить себе.

[28] Чаадаеву доказывали в следственном комитете, что он знал о суще­ствовании тайных обществ, а следовательно, вероятно, был и чле­ном которого-нибудь из них. «Это правда, — отвечал он, — что я знал о существовании тайных обществ, но я узнал о том от самого государя, который рассказал мне о том в присутствии князя Волкон­ского, когда я был послан к государю курьером в Лайбах с донесени­ем о происшествии в Семеновского полку», — и князь Волконский подтвердил это.

[29] В литературе Корнилович был известен как издатель альманаха «Рус­ская старина».

[30] Сам Александр Беляев оправдывал себя в предательстве тем, что Дивов не только умышленно подслушивал, но и записывал, но этим Беляев, сваливая вину на Дивова, не только не уменьшил своей ответственности, но еще увеличил ее, так как признал сам, что до­пустил Дивова подслушивать и записывать в другой комнате, тогда как сам же Беляев твердил мне, что Дивову нельзя доверять. Кроме того, как мог знать Дивов, что творилось у меня на квартире или У Арбузова, и даже в прогулках, где Дивов не мог не только записы­вать, но и подслушивать.

[31] Портфель с важными бумагами и другой ящик небольшого разме­ра, взятые с собою в Симбирск, были отданы мною высланному мне навстречу на проселочную дорогу Аржевитинову, так как я знал, что из Казанской деревни я поеду проселочного дорогою в свое симбирс­кое имение Жедаевку, между тем как меня искали и караулили на почтовом тракте от Казани до Симбирска.

[32] Карта эта и доныне находится у меня в Чите.

[33] Главным героем шуточных стихотворений был товарищ наш Бечаснов, с которым случались беспрестанно приключения. На его счет писались целые поэмы, например, «Похождения Бечаснова в цар­стве гномов», «Похищенный цикорий» и пр. Были, впрочем, и политическо-сатирические, как например, Ивашева на неудачный по­ход Дибича в Польше, которое начиналось так:

Дибич слово царю дал Сладить с поляками; Свое слово он сдержал, И поляков откатал Своими боками, боками.