Декабристы на мельнице

Труднее всего для правительства было устроить нашу работу. Прямо отказаться от нее по непреложности к нам работы на заводах и в рудниках оно не хотело, и потому придумывали разные пустяки, в которых собственно ни­какой работы не было, а только мучили нас понапрасну. Сначала вздумали в Чите засыпать какой-то песчаный ов­раг, который прозвали «Чертова могила», потому что от всякого дождя его размывало. Разумеется, о работе никто и не думал, но чрезвычайно неприятно было ходить два раза в день на работу и находиться на открытом воздухе, а особенно в ветреный день, когда несло песок, или в дож­дливый, хотя мы и устроили после навес около деревьев.

К зиме же вздумали дать нам другую работу. Поставили в какой-то избе ручные жернова, находящиеся во всеоб­щем употреблении в Сибири, и назначили нам молот по 10 фунтов зернового хлеба в день. Разумеется, и тут никто не работал, кроме тех, кто сам хотел упражняться в этом для моциона. Работать же нанимались за нас сторожа на мельнице по 10 к. с человека, т.е. за 10 фунтов.

Покойный товарищ мой, Иван Иванович Пущин, в одном из своих писем ко мне назвал пребывание наше в Чите нашею юношескою поэмою. Действительно, и дух свободы, и общественный дух были чрезвычайно сильны. С одной стороны, все неизбежные в человеческих обще­ствах стремления к эгоистическим целям, к привилегиям притаились перед сильным проявлением общественного духа, чувства свободы и равенства (хотя и в тесном кругу казематской жизни), и, если и пытались действовать, то разве тайною интригою; а с другой стороны, ничто так не выказывало ненормальности положения России, бессилия правительства, как наше положение в так называемой ра­боте. Вот правительство не только нарушило все собствен­ные законы и сделало огромные пожертвования, чтобы ухудшить наше положение свыше того, что налагалось его законом. И что же? Стоит только описать отправление наше на работу, чтобы видеть, до какой степени смешного все это дошло, вместо той цели, какую предположило себе правительство.

Перед тем как идти на работу, начиналась суета между сторожами в казематах и прислугою в домах наших дам. Несут на место работы книги, газеты, шахматы, завтрак или самовары, чай и кофе, складные стулья, ковры и пр. казенные рабочие в то же время везут носилки, тачки и лопаты, если работа на воздухе у «Чертовой могилы». На­конец приходит офицер и говорит: «Господа, пора на ра­боту. Кто сегодня идет?» (потому что по очереди многие сказываются больными и объявляют, что не могут идти). Если уже слишком мало собираются, то офицер говорит: «Да прибавьтесь же, господа, еще кто-нибудь. А то комен­дант заметит, что очень мало». На это иной раз кто-нибудь и отзовется: «Ну, пожалуй, и я пойду». (Больше шли, кому надо повидаться с кем-нибудь из товарищей из других казематов.)

Вот выходят, и кто берет лопату для забавы, а кто нет. Не разобранные лопаты несут сторожа или везут на казематском (своем собственном) быке. Офицер идет впереди, с боков и сзади идут солдаты с ружьями. Кто-нибудь из нас запевает песню, под такт которой слышится мерное бряцанье цепей. Очень часто пели итальянскую арию: «Un pescator del onda, Fidelin...». Но чаще всего раздавалась ре­волюционная песня: «Отечество наше страдает под игом твоим». И вот и офицер, и солдаты спокойно слушают ее и шагают под такт ей, как будто так и следует быть.

Место работы превращается в клуб; кто читает газеты, кто играет в шахматы; там и сям кто-нибудь для забавы насыпает тачку и с хохотом опрокинет землю и с тачкою в овраг, туда же летят и носилки вместе с землею; и вот присутствующие при работе зрители, чующие поживу, большею частью мальчишки, а иногда и кто-нибудь из караульных, отправляются доставлять изо рва за пятаки тачку или носилки. Солдаты поставят ружья в козлы, кро­ме двух-трех человек, и залягут спать; офицер или надзи­ратель за работой угощаются остатками нашего завтрака или чая, и только завидя издали где-нибудь начальника, для церемонии вскакивает со стереотипным возгласом: «Да что ж это, господа, вы не работаете?» Часовые вскакива­ют и хватаются за ружья; но начальник ушел (он и сам старается ничего не видеть), и все возвращается в обычное нормальное — ненормальное положение.