Что же делали в это время люди, принявшие на себя или присвоившие себе главное руководство восстанием? К прискорбию, надо сказать, что одни вели себя недостой­ным образом, другие поступали чисто по-ребячески. Тру­бецкой спрятался в доме своего зятя, австрийского по­сланника; Рылеев поехал его отыскивать вместо того, что­бы немедленно сделать назначение другого распорядителя военными действиями; где был Якубович — никто не знал, а Оболенский, чтобы успокоить графиню Коновницыну, уехал узнавать, что сделалось с ее сыном, одним из арес­тованных конно-артиллерийских офицеров. Приехав в конно-артиллерийские казармы, Оболенский нашел всех сол­дат безоружными и загнанными в одну казарму, а полков­ника — стоящим с обнаженною саблею у дверей. Полагая, что Оболенский привез приказание от корпусного коман­дира, полковник сделал несколько шагов вперед навстре­чу Оболенскому, а солдаты, увидя его, стали подвигаться к дверям и знаками спрашивали его, что делать? Полков­ник, заметив, что внимание Оболенского обращено вовсе не на него и что он ему ничего не говорит, а, может быть, и услыша шум позади себя, быстро обернулся и, увидя солдат, почти уже подступивших к дверям, бросился на них с саблей. Оболенский же в это время сел в экипаж и ускакал.

Таким образом, главные распорядители восстания не сумели присоединить к нему ни одну из частей войска, даже из наилучше расположенных, принять в нем участие, и оно ограничилось поэтому Гвардейским экипажем, Мос­ковским и Лейб-Гренадерским полками. Со всем тем ис­тинное расположение гвардии все-таки чрезвычайно силь­но выразилось в отрицательных, так сказать, действиях. Ни одного из пехотных полков, ни артиллерию гвардии не могли двинуть против восставших войск. Измайловский полк с большими усилиями довели до выхода на пло­щадь, где он и остановился и не двигался с места; Фин­ляндский полк был оставлен подпоручиком Розеном у Исаакиевского моста. Атака конно-гвардейского полка была сделана вяло, как бы по молчаливому условию с той и другой стороны не вредить друг другу. На стороне прави­тельства не было артиллерии. Нерешительность была видна у руководителей как восстания, так и правительства; на­чались и тянулись бесплодные попытки переговоров и уве­щаний. В это время войска с обеих сторон стояли в бездей­ствии и крепко зябли. Народ толпою в несколько десятков тысяч, видимо, принимал сторону восстания, смеялся и ругался над противною стороною и просил, чтобы вели его на арсенал и дали ему ружья. Во многих рассказах ут­верждали, что солдаты были пьяны, но это чистая клевета. Большая часть еще не успели и пообедать, и скорее можно было упрекнуть руководителей восстания именно в том, что, держа солдат столько времени на ногах, не позаботи­лись подкрепить их пищею и водкою.

Указывали в оправдание этой клевете на то, что неко­торые солдаты были беспорядочно одеты, но, во-первых, это могло относиться только к лейб-гренадерам, и то вов­се не потому, чтоб они были нетрезвы, а от того, что они были после присяги уже распущены по ротам и разделись; а когда приняли участие в восстании, то им пришлось одеваться наскоро и выбегать без замедления, так что мно­гие уже под ружьем и на ходу застегивали мундиры.

Теперь остается рассмотреть действия, происходившие на Сенатской площади, — видя, что на правительственной стороне нет артиллерии, что пехоту не могут двинуть в атаку, а кавалерия действует неохотно, хотели дождаться вечера, потому что нестроевые члены всех полков то и дело прибывали к восставшим полкам и говорили: «Про­держитесь, господа, до вечера, а когда смеркнется, то все солдаты поодиночке станут переходить на вашу сторону». Решительных же мер, как, например, собственной атаки или вооружения и содействия народа, не хотели принять; первой, потому, чтоб не начать столкновения и вследствие недоразумения не вынудить внезапным нападением какой-нибудь благоприятно расположенный полк к действию про­тив себя в видах собственной обороны; второго, потому, чтоб, вместо содействия восстанию от народа не дать ему только случай к грабежу и насилию, тем более что подоб­ные опасения вполне оправдывались тем, что, требуя ору­жия, кричавшие прибавляли: «Мы вам весь Петербург в полчаса вверх дном перевернем».

С этим нельзя, однако, вполне согласиться. Неподвиж­ность явно была принимаема всеми за знак нерешительно­сти, что парализовало решимость всех полков, готовых и ждавших случая принять также участие в восстании. Во-вторых, через тех же нестроевых, которые приходили от полков, легко можно было предупредить их, что принятое движение будет вовсе не с враждебною целью против них, а чтоб дать им возможность и удобный случай объявить себя на стороне восстания, хотя бы бросившись навстречу и смешавшись в рядах. Наконец, если и можно еще объяс­нить ожидание до привоза артиллерии на противную сто­рону, то ничто уже не оправдывало бездействия, когда увидели, что привезли ее, и в то же время заметили, что она без снарядов; тут уж необходимо было броситься на нее и овладеть ею, что дало бы сразу перевес восстанию и заставило бы другие полки решиться присоединиться к нему; стоять же в бездействии и ожидать, пока привезут снаряды и станут стрелять, значило прямо уже согласиться на расстреливание себя без сопротивления.

Справедливость требует, впрочем, сказать, что некото­рые второстепенные деятели давали правильные советы и пробовали было увлечь в действие и главные лица. Слыша­лись даже команды: «В каре против кавалерии, стройся!» — «Стройся в колонны к атаке!» и пр. Но как скоро главные распорядители упустили из рук распоряжение, и через то потеряно было всякое единство в действии как политичес­ком, так и военном и дисциплина подчинения одному распорядителю, то трудно уже было ожидать, чтоб благо­разумные советы были услышаны и оценены и чтоб им последовали, а особенно начальствующие лица.