«Что вы, как это можно, Дмитрий Иринархович, — сказал мне Тиле, прочитав записку, — да эдак нас примут за революционеров».
«В таком случае, надеюсь, вы согласитесь по крайней мере на ограничение».
«Ну, это пожалуй».
Тогда записка была передана в этом смысле; и нашлись же люди, которые уверяли, что я одобряю телесное наказание, так же, как старались найти бесчеловечие в предложенном мною впоследствии уничтожении ссылки в Сибирь.
В марте 1845 года приехало в Читу проездом целое отделение сенаторской ревизии, назначенное для ревизии Забайкальского края. В два часа ночи меня разбудили. Земский управитель пришел от них с поручением. Они просили позволения прийти ко мне и извинялись наперед в своем поступке, что решились беспокоить меня в такой час, но что желание их видеть меня и познакомиться со мною так велико, что они решились скорей подвергнуться упреку в невежестве, нежели приехать в Читу, не видавши меня; а что им останавливаться до следующего дня нельзя, так как они к определенному дню должны быть в Нерчинском главном заводе и приготовить все к открытию ревизии горного ведомства до приезда сенатора. Жена моя была в это время не совсем здорова, и вообще я ни для чего не хотел нарушить спокойствия семейства. Поэтому я отвечал, что принять их у себя никак не могу, а чтобы удовлетворить их желанию познакомиться со мною, приду к ним сам.
Я нашел Владимира Дмитриевича Философова (впоследствии генерал-аудитора армии, что соответствует министру юстиции для войска), графа Александра Карловича Сиверса (впоследствии Харьковского и Московского губернатора), барона Ферзена, бывшего потом губернатором в царстве Польском, и Бартенева, которого все четыре сестры фрейлины. Когда они стали рассказывать мне свои подвиги, как они ловили в злоупотреблениях мелких чиновников, я, выслушав их, окатил их, как говорится, ушатом холодной воды, сказав им, что это не стоит и внимания, и вслед за тем объяснил им всем то же, что сказал и Тиле.
Наконец приехал и сам сенатор. Свидание между нами устроено было таким образом, что ко мне пришел с визитом, как будто к родственнику, сопровождавший сенатора отставной военный Толстой; а я пошел потом отдать ему визит, и в это время зашел в его комнату и сенатор, как бы случайно, отдать ему какие-то бумаги. Мне смешны были все эти мелочные предосторожности, но сенатор извинялся тем, что и вообще, и особенно по враждебному его отношению к генерал-губернатору Руперту, за ним самим наблюдают и, конечно, воспользуются малейшею его неосторожностью, чтобы заподозрить его в глазах такого подозрительного человека, как государь, во всем, что относится до нас, и тем более что слухи о необычайном моем нравственном влиянии дошли уже и до Петербурга.
Чего же боялось, однако, правительство от моего нравственного влияния, хотя оно и не могло доказать, что оно вредно? Опыт снова доказал, что никакие внешние стеснения не могут остановить влияния нравственной силы. Когда впоследствии я читал рассуждения комитета министров, Государственного совета и, наконец, резолюцию самого государя, выраженные буквально моими словами, взятыми из составленных мною для сенатора записок, то понятно, какие думы должно было это возбуждать во мне, а более всего резко выдающееся из этого новое свидетельство о тщетности всех усилий внешней силы бороться с действительною нравственною силою, и, разумеется, это не могло не ободрить меня и не поддерживать на избранном мною пути.
Один за другим являлись потом ко мне знакомиться князь Голицын, князь Шаховской, Безобразов, Таскин и др. Отношения мои к чиновникам сенаторской ревизии были самые дружественные. Они, по словам их, отдыхали душою в моем доме, находя величайшею отраду в этом, как они выражались, оазисе высшей цивилизации среди безотрадной степи в нравственном отношении. Они не только останавливались всегда нарочно для меня, проезжая через Читу по делам, но даже приезжали часто издалека хоть на короткое время собственно для того, чтобы повидаться со мною. Их привлекало даже самое семейство мое, в котором, как говорили они, они нашли такое редкое соединение простоты жизни, естественности отношений с действительно высокою образованностью. Не было конца и словесным и письменным поздравлениям их, что я так удачно разрешил такую трудную задачу, которая всем мыслящим людям является как идеал самого отдаленного будущего. Мое семейство также очень привыкло к ним и считало их как бы за своих; я был тем более рад, что до тех пор, кроме прогулок, оно почти не имело никакого развлечения. Состав читинского общества был таков, что не только сближение, но даже знакомство ни с кем почти не было возможно. Если у нас и бывал еще кто-нибудь, то из нашей семьи, кроме меня и тещи, никто никуда не ходил, и жена моя и ее сестры не могли находить общества, равного себе по образованию и по приличию.
Но в то время, как дом мой так оживился и труды мои по устройству домашней жизни и образованию семейства обнаружили такие блестящие плоды, мне готовилось тяжелое испытание, которое разом уничтожило наше домашнее счастье, как бы показывая мне, что оно не для меня на земле и что ничто земное не должно связывать меня, чтобы тем беспрепятственнее я мог служить общественному делу. Я говорю о продолжительной болезни и смерти моей жены.
Стремление чувства покойной жены ко мне искало себе высшего удовлетворения в том, чтобы дать мне всевозможные, самые несомненные доказательства такой любви, которая не страшится никаких испытаний, не отступит ни перед какими препятствиями, а тем более перед ложным мнением своего круга. И вот в то время, когда даже из простого звания не решались ни отдавать, ни выходить замуж за людей опальных или по меньшей мере требовали в замену того большого денежного обеспечения, когда в обычае страны было, что дочь не знала, бывало, что ее выдают и за кого выдают, до того времени, пока не приступят родители к свадебным обрядам, в это время нашлась девица, стоявшая сравнительно в самом высшем положении, которая решилась выйти за политического ссыльного, отвергнув все другие партии, завидные по обычному мнению, и хотела выйти именно в то время, когда этот ссыльный находился еще в тюремном заключении, чтобы ей и самой разделять его с ним. Но для этого, как мы видели, было такое препятствие, которое казалось неодолимым. Можно же себе представить, как должна она была обрадоваться, когда мне удалось преодолеть все эти препятствия, и ей явилась возможность дать мне такое желание и открытое доказательство своей любви, чтобы приехать ко мне издалека и вступить в супружество в каземате.
К несчастью ее, она встретила препятствие к исполнению своего желания оттуда, откуда она совсем и не могла ожидать. Ее матери хотелось, чтобы я жил при ней и занимался ее делами. Собственно, в этом желании не было ничего неестественного, так как она была несчастлива в сыновьях, мало думавших о родных и совершенно почти отдалившихся от семейства. Ошиблась она и в богатых зятьях своих, которые не только не думали помогать ей, но еще старались извлечь всевозможную выгоду из своих отношений к ней. С моей стороны и жена моя, и я готовы были, конечно, исполнить ее желание; и я сам не хотел бы отрывать жены от ее семейства, пока оставался в Сибири и не мог увезти ее в Россию в соответственное ей общество.
