Конечно, лично для меня было бы приятнее и выгод­нее быть в другом месте, где я мог бы найти и товарищей своих, и умственные средства, и более выгодные занятия. Но я сказал жене своей, что за исключением тех случаев, когда от меня потребует того высшее служение, все мои действия будут посвящены на ее благо, с полным устране­нием всего, что относится собственно к моей личности.

Итак, ни в моих намерениях, ни в желаниях жены моей не было препятствий к исполнению желаний ее матери. Но вместо того, чтобы дождаться, что мы сделаем это сами добровольно, мать ее вздумала достигнуть этого уловкою, которою поставила свою дочь в ту трагическую коллизию между мужем и матерью, которая, при ее редкой чувстви­тельности и совестливости, нравственно изнурив ее, подо­рвала основы внутренней жизни, расстроила ее здоровье следствием нравственной истомы и хотя медленным, но неотвратимым путем приведя ее к кончине в самом цвете лет и умственного и нравственного развития, возвышав­ших ее дух до ясного созерцания истины вещей в настоя­щем и в будущем.

Опасаясь, что если она сама привезет свою дочь в Пет­ровский завод и там выдаст ее замуж, то мы, пожалуй, при выходе моем на поселение и не приедем в Читу, мать моей жены на извещение мое о разрешении женитьбы, посланное с курьером, который должен был и проводить ее и мою невесту из Читы в Петровский завод, отвечала, что невеста моя очень больна и отправиться в дорогу не может.

Между тем я сделал уже все распоряжения к приему невесты и к свадьбе. Дом был нанят и меблирован; все необходимые для нее веши были выписаны; расходы были по моим средствам очень значительные и взяты из тех средств, которые будут очень нужны при устройстве на поселении, и вдруг все это оказывается ненужным, а тре­буются расходы совсем другого рода. Поверив известию о болезни моей невесты, я, разумеется, и не подумал о на­прасных приготовлениях, но устремил все свои усилия на то, как бы доставить ей своевременную помощь. И вот снова поскакал курьер с медицинскими пособиями, ка­кие только можно было придумать при общих неопреде­ленных указаниях, что невеста моя больна от простуды. Между тем, как время проходило в таком беспокойстве Для меня, в хлопотах и напрасных ожиданиях, наступал срок отправлению нашему на поселение. Я ускакал сломя голову прежде всех и по ближайшему же почтовому тракту ^в Читу. Я нашел невесту мою очень изменившеюся по на­ружности, что и приписал ее недавней болезни. Поэтому, несмотря на все ее настояния, хотел дать ей оправиться и для этого отложил свадьбу на месяц.

Вскоре после свадьбы жена моя видимо стала поправ­ляться. Радость от исполнения, наконец, ее желания, спо­койствие домашней жизни и внешнее и внутреннее улуч­шение ее подействовали на нее благотворно. Она как бы снова расцвела и явилась на некоторое время в прежнем виде, в полном блеске молодости и красоты, и ревностно принялась за учение; но скоро потом она стала впадать в какую-то задумчивость. Бывало, долго смотрит на меня, видимо, ей хочется что-то сказать, но слова так и замрут на ее устах; иногда старается приласкаться ко мне, глядит на меня с невыразимою нежностью, но вдруг глаза напол­няются слезами, и руки, обнимающие меня, опустятся как бы невольно. Во всех моих отношениях к ней я следо­вал всегда ее желанию; без ее собственной просьбы я не позволял себе вмешиваться в ее дела, даже коснуться каких-нибудь ее вещей; тем не менее позволял я себе допы­тываться чего-нибудь у ней. Я никогда даже не спрашивал о содержании получаемых ею писем; и не раз случалось, что, заметив как-нибудь в разговоре, что я не знал чего-нибудь, она вспоминала, что забыла показать мне письма. Я всегда старался, чтобы все действия ее и слова были вполне свободны, и если и спрашивал о причине ее не­здоровья, а часто и печального расположения, то по уча­стию слишком понятному и естественному, а отнюдь не по любопытству, и никогда при этом не настаивал и не требовал других объяснений, кроме тех, которые она сама давала.

Между тем, она видимо угасала, как светильня без масла. Вначале не было видно никакой определенной болезни, но с начала 1845 года стали проявляться нервные истери­ки, повлекшие расстройство пищеварения, затем некото­рые женские припадки, перешедшие в водяную. Я хотел было везти ее туда, где мог найти хорошего доктора, но надо было испрашивать высочайшего повеления на мою отлучку из Читы, а без меня она не хотела ехать. При­шлось лечить заочно, пока не добудешь хоть сносного док­тора. Я не жалел никаких расходов; но напрасно скакали нарочные за 500 верст с бюллетенями о ее состоянии и обратно с лекарствами; напрасно, наконец, приехал на мой счет и доктор — спасти ее не было возможности: са­мый источник жизни организма был подорван.

Умирая, завещала она мне не покидать ее матери и сес­тер, но в то же время требовала, чтобы я опять женился.

«Ты молод, — говорила она, — в эти лета большая часть только в первый раз думают о супружестве. Тебе лег­ко будет найти невесту; тебя все так уважают и любят; мне все завидовали, я знаю. Я была счастлива так, как и не воображала, что можно быть счастливою, но чувствую, что тебя счастливым сделать не могла. Может быть, Бог в награду тебе пошлет такую жену, которая сумеет сделать то, что я сделать не могла».

Бедная, она и не замечала, что в двух просьбах ее зак­лючалось несогласимое противоречие. Я и по собственному чувству был неспособен покинуть людей, у которых не было, кроме меня, другой опоры в мире. Но это-то самое и налагало на меня тяжелое условие невозможности вто­рой женитьбы, пока при мне живет ее мать, по невозмож­ности ввести новую жену в чужое семейство, при извест­ном характере матери, и после всего того, что она вынуж­дена была открыть мне перед смертью. Между тем предви­дение ее действительно сбывалось. Не прошло и года после ее смерти, как многие семейства стали заискивать, как бы породниться со мною. Дошло до того, что один слишком известный в крае полковник привел сам ко мне в дом невесту, свою внучку (дочь племянника; своих детей у него не было), красивую образованную молодую девуш­ку, которую вез он по выпуске из института. Он заказы­вал мне через других, что отдаст все свое состояние ей в приданое, если только я на ней женюсь. Приискав какой-то предлог съездить в сторону, он, чтобы сблизить нас, оставил девицу на это время у нас в доме, а она вовсе недвусмысленно прямо сказала мне, что была бы счастли­ва, если бы могла навсегда остаться жить в этом доме.

Что же измучило так бедную жену мою?

«Бог наказывает меня, — говорила она мне, — за то, что хоть в одном деле усомнилась в твоем великодушии, в одном деле не имела безусловного доверия к тебе, одно дело утаила от тебя. (Она разумела здесь обман ее матери насчет ее болезни, которая будто бы помешала ей приехать в Петровский завод.) Мне казалось неестественно, чтобы, узнав это, ты остался жить вместе, когда и без того при­ходилось тебе терпеть столько неприятностей от ее тяжело­го характера. А что сталось бы с бедными сестрами моими, для которых ты был не только опорою, но и ограждением в самом семействе. Наконец, жаль было и ее: без тебя кто бы ее поддержал? Кто бы исправлял все последствия ее недостатков, вредные для нее самой? И вот я молчала, а между тем совесть мучила меня.

Душа, бывало, так и рвется приласкаться к тебе, и вдруг подумаю: ведь это лицемерие, когда у меня есть хоть одна тайна от тебя, когда меня сделали хоть невольно соучастницею обмана. Сколько раз я порывалась сказать тебе все, свалить с себя гнетущую ужасную тяжесть, но всякий раз слова замирали на языке. Как обвинить было мать? Я любила тебя душою, считала грехом даже что-нибудь таить от тебя, но считала грехом обвинить и мать. Так вот все и мучилась: все думала и думала, подавляла насильно всякое выражение чувства к тебе, и Богу извес­тно, каких нечеловеческих усилий это требовало.