Второй религиозный вопрос, подлежащий общественному решению, был о плате за говенье. Пока не была учреждена артель (большая) и не все имели личные средства, плата за говенье производилась за всех, хотя, конечно, не была обязательная для всей общины, так как мы имели своего священника, получавшего за это большое жалованье. Но тогда и говенье ограничивалось одним разом в год, что исполняли почти все. Когда выход в церковь был облегчен, то многие начали говеть и во все посты, или не один раз в Великий пост. Справедливость требовала, чтобы они не налагали сопряженных с этим расходов на все общество.
Здесь историческая справедливость не позволяет мне умолчать не только о крайностях, до которых достигли в беспрепятственном развитии ханжество, с одной стороны, и безнравственность разврата, с другой, но и об именах лиц, бывших крайним выражением этих обоих направлений, чтобы заслуженное презрение и нарекание не могло пасть на других и тенью подозрения.
Полнейшим представителем ханжества был Кучевский, загадочная личность, примешанная к нам, как рассказано было выше, при высылке из заводов всех ссыльных из дворян по поводу опасения восстания. Говорили, что он обвинялся в намерении поджечь Астрахань с целью произвести грабеж, а так как он был военный майор, то его и прозвали в шутку бранд-майором. Попав в среду политических людей, без их идей, без их заслуг и стремлений, без всякого образования, и отчуждаемый недоверием, он, вообще неглупый, сейчас сообразил, что легче всего сблизиться на религиозной почве. Поэтому он начал утрировать все внешние выражения, набил себе земными поклонами шишку на лбу и тем умел вкрасться в доверие людей слабодушных и эксплуатировать их очень искусно. Николай Бестужев называл его тремя именами: «Лукич» (по отчеству) в обыкновенное время, «Лукач» в посты, когда он, из опасения остаться голодным при постной пище, потреблял неимоверное количество луку, и «Кулич» на Пасхе, когда шло такое же потребление кулича. В каземате он выдавал себя за женатого и выпрашивал все на пособие жене, — но по выходе на поселение тотчас женился, отбросив всю напускную религиозность, и поступил и в Деле женитьбы, как негодяй. Он купил себе молоденькую 15* девочку у родителей, насильно побоями принудивших ее выйти за него, мучил ее до того, что она от него бегала, а он нанимал ловить ее и возвращать к нему насильно. Сын его был взят, однако, потом от него Трубецкими, и они впоследствии выхлопотали ему почетное гражданство.
Представителями в казематском обществе тех крайних дурных последствий, которые могут извлекаться людьми из учения материализма, должно по справедливости считать Барятинского и Свистунова, именно потому, что они оправдывали свой разврат материалистическими воззрениями; впрочем, так как Барятинский, по свойству своей болезни, жил почти всегда отдельно, в особенном доме, то его действия и не наводили такого нарекания на каземат, как действия Свистунова и его сообщников.
Надо сказать, что Свистунов был столько же труслив, как и развратен, и потому не отважился бы на многие дела, если бы не имел по денежным средствам возможности сформировать себе шайку из той примеси неполитических лиц, которая во всем, всегда и для всех, была орудием и средством для всяких дурных дел. В семействе своем Свистунов видел дурные примеры той смеси католического суеверия с развратом, которые обуяли тогда многие русские семейства; сестры его были за иностранцами, а законность рождения меньшого брата формально оспаривалась.
Может быть, именно сознание справедливости этих слухов и заставило брата Свистунова выказывать для опровержения их свою заботливость о брате. Брат посылал им излишек на оргии, на соблазнение и на покупку у бесчестных родителей по деревням молодых невинных девушек, которых потом переодетых проводили в каземат. Дело это было тем бесчестнее, что при этом подвергали риску страшного уголовного телесного наказания подкупленную прислугу, а участники в этом разврате имели потом еще подлость называть себя перед девками именами самых чистых людей, самых безупречных в этом отношении. Чтобы лучше скрыть такого рода действия, Свистунов и его сообщники, размениваясь номерами, устроили так, что собрались в одно отделение, где поэтому и не было постороннего свидетеля тому, что там творилось.
Но как ничто, разумеется, вполне укрыться не могло, то открылось и это; и как ни снисходительно вообще по светскому легкомыслию судят о слабой нравственности в этом отношении, однако дела были уже так подлы, что произвели общий взрыв негодования, так что и тайные соучастники защищать виновных уже не смели. В то же время открылось это и начальству. Прислугу сменили, и если она не подверглась особенно строгому наказанию, то единственно потому, что само начальство смотрело на это легкомысленно, представляя само образец не лучшего поведения, и потому было, может быть, еще внутренне довольно, что и между либералами нашлись люди, которые поравнялись с ними.
Главными товарищами Свистунова были Соловьев и Мозалевский. Поведение Ивашева было также не лучше, по крайней мере до женитьбы его; но так как это делалось с содействием Барятинского, то не так бросалось в глаза и не так позорило собственно каземат. Ивашев, впрочем, не остался безнаказанным. Как старался он до женитьбы поддерживать дружбу с Барятинским, так стал удаляться от него после женитьбы, за что Барятинский мстил ему, разглашая прежние его проделки, а как это делано было именно так, чтобы доходило до его жены, то и ей служило наказанием, доказав, что кто продает себя за деньги, не имеет права ожидать в покупщике человека, которого можно уважать, а следовательно, и любить.
К сожалению, надобно сказать, что и некоторые дамы подавали поводы к соблазну. Вообще понимают, что святость супружеской жизни требует не меньшего целомудрия помыслов, как и девственная жизнь, и что не чувственное ощущение, а нравственная потребность и стремление сделаться одним существом должно быть побуждением к супружескому соединению; та самая потребность и стремление, которые заставляют истинных супругов желать быть всегда вместе, а не искать удовольствий вне дома и семьи.
Все это обнаруживало и вместе с тем служило мне аргументом для предостережения моих товарищей, что у многих либерализм политических идей не истекал из правильного источника и не имел прочного основания, которыми могут быть только нравственные начала. Истинный либерал не может не чтить высоконравственную свободу всякого человека, что составляет главное доказательство уважения к личности, — и не станет поэтому посягать на нравственное его достоинство, и нет сомнения, что нет выше посягательства на него, как разврат.
Вот почему либералы, либерализм которых есть следствие бессознательного увлечения чувством или идеей, а не основан на требованиях строгой нравственности и правды, впадают так часто в противоречие, что, толкуя о правах личности и собственности, ни за что считают посягать на честь девицы и честность женщины, увлекая их в предосудительное дело, особенно если это прилагается к низшим сословиям. Тут противоречие иногда доходит до того, что лицемерно раздваивается нравственность, и самые ханжи, осуждая, например, мужа за неверность жене, и не думают осуждать его за жертву этой неверности, что должно, однако же, быть еще строже осуждаемо. Считая нарушением честности всякое посягательство на собственность лица, ни во что вменяют посягательство на высшую собственность — честь, и на собственную его личность в лице половины его существа.
Все эти прискорбные явления заставляли меня все более и более усиливать разыскание истинных основ истинного либерализма, истинных основ свободы, равенства и порядка, и требовать от своих товарищей исправления их идей и очищения их чувств либерализма утверждением их на одном прочном основании, на нравственности и справедливости, без которой может исказиться понятие о самой любви и к человеку, и к человечеству.