Второй религиозный вопрос, подлежащий обществен­ному решению, был о плате за говенье. Пока не была уч­реждена артель (большая) и не все имели личные сред­ства, плата за говенье производилась за всех, хотя, конеч­но, не была обязательная для всей общины, так как мы имели своего священника, получавшего за это большое жалованье. Но тогда и говенье ограничивалось одним ра­зом в год, что исполняли почти все. Когда выход в цер­ковь был облегчен, то многие начали говеть и во все по­сты, или не один раз в Великий пост. Справедливость тре­бовала, чтобы они не налагали сопряженных с этим расхо­дов на все общество.

Здесь историческая справедливость не позволяет мне умолчать не только о крайностях, до которых достигли в беспрепятственном развитии ханжество, с одной стороны, и безнравственность разврата, с другой, но и об именах лиц, бывших крайним выражением этих обоих направле­ний, чтобы заслуженное презрение и нарекание не могло пасть на других и тенью подозрения.

Полнейшим представителем ханжества был Кучевский, загадочная личность, примешанная к нам, как рассказано было выше, при высылке из заводов всех ссыльных из дворян по поводу опасения восстания. Говорили, что он обвинялся в намерении поджечь Астрахань с целью произ­вести грабеж, а так как он был военный майор, то его и прозвали в шутку бранд-майором. Попав в среду полити­ческих людей, без их идей, без их заслуг и стремлений, без всякого образования, и отчуждаемый недоверием, он, вообще неглупый, сейчас сообразил, что легче всего сбли­зиться на религиозной почве. Поэтому он начал утрировать все внешние выражения, набил себе земными поклонами шишку на лбу и тем умел вкрасться в доверие людей сла­бодушных и эксплуатировать их очень искусно. Николай Бестужев называл его тремя именами: «Лукич» (по отче­ству) в обыкновенное время, «Лукач» в посты, когда он, из опасения остаться голодным при постной пище, по­треблял неимоверное количество луку, и «Кулич» на Пас­хе, когда шло такое же потребление кулича. В каземате он выдавал себя за женатого и выпрашивал все на пособие жене, — но по выходе на поселение тотчас женился, от­бросив всю напускную религиозность, и поступил и в Деле женитьбы, как негодяй. Он купил себе молоденькую 15* девочку у родителей, насильно побоями принудивших ее выйти за него, мучил ее до того, что она от него бегала, а он нанимал ловить ее и возвращать к нему насильно. Сын его был взят, однако, потом от него Трубецкими, и они впоследствии выхлопотали ему почетное гражданство.

Представителями в казематском обществе тех крайних дурных последствий, которые могут извлекаться людьми из учения материализма, должно по справедливости счи­тать Барятинского и Свистунова, именно потому, что они оправдывали свой разврат материалистическими воззрени­ями; впрочем, так как Барятинский, по свойству своей болезни, жил почти всегда отдельно, в особенном доме, то его действия и не наводили такого нарекания на казе­мат, как действия Свистунова и его сообщников.

Надо сказать, что Свистунов был столько же труслив, как и развратен, и потому не отважился бы на многие дела, если бы не имел по денежным средствам возможно­сти сформировать себе шайку из той примеси неполити­ческих лиц, которая во всем, всегда и для всех, была орудием и средством для всяких дурных дел. В семействе своем Свистунов видел дурные примеры той смеси като­лического суеверия с развратом, которые обуяли тогда многие русские семейства; сестры его были за иностранца­ми, а законность рождения меньшого брата формально ос­паривалась.

Может быть, именно сознание справедливости этих слу­хов и заставило брата Свистунова выказывать для опро­вержения их свою заботливость о брате. Брат посылал им излишек на оргии, на соблазнение и на покупку у бесчес­тных родителей по деревням молодых невинных девушек, которых потом переодетых проводили в каземат. Дело это было тем бесчестнее, что при этом подвергали риску страш­ного уголовного телесного наказания подкупленную при­слугу, а участники в этом разврате имели потом еще под­лость называть себя перед девками именами самых чистых людей, самых безупречных в этом отношении. Чтобы луч­ше скрыть такого рода действия, Свистунов и его сообщ­ники, размениваясь номерами, устроили так, что собра­лись в одно отделение, где поэтому и не было посторонне­го свидетеля тому, что там творилось.

Но как ничто, разумеется, вполне укрыться не могло, то открылось и это; и как ни снисходительно вообще по светскому легкомыслию судят о слабой нравственности в этом отношении, однако дела были уже так подлы, что произвели общий взрыв негодования, так что и тайные соучастники защищать виновных уже не смели. В то же время открылось это и начальству. Прислугу сменили, и если она не подверглась особенно строгому наказанию, то единственно потому, что само начальство смотрело на это легкомысленно, представляя само образец не лучшего по­ведения, и потому было, может быть, еще внутренне до­вольно, что и между либералами нашлись люди, которые поравнялись с ними.

Главными товарищами Свистунова были Соловьев и Мозалевский. Поведение Ивашева было также не лучше, по крайней мере до женитьбы его; но так как это делалось с содействием Барятинского, то не так бросалось в глаза и не так позорило собственно каземат. Ивашев, впрочем, не остался безнаказанным. Как старался он до женитьбы под­держивать дружбу с Барятинским, так стал удаляться от него после женитьбы, за что Барятинский мстил ему, раз­глашая прежние его проделки, а как это делано было именно так, чтобы доходило до его жены, то и ей служило наказа­нием, доказав, что кто продает себя за деньги, не имеет права ожидать в покупщике человека, которого можно ува­жать, а следовательно, и любить.

К сожалению, надобно сказать, что и некоторые дамы подавали поводы к соблазну. Вообще понимают, что свя­тость супружеской жизни требует не меньшего целомуд­рия помыслов, как и девственная жизнь, и что не чув­ственное ощущение, а нравственная потребность и стрем­ление сделаться одним существом должно быть побужде­нием к супружескому соединению; та самая потребность и стремление, которые заставляют истинных супругов же­лать быть всегда вместе, а не искать удовольствий вне дома и семьи.

Все это обнаруживало и вместе с тем служило мне ар­гументом для предостережения моих товарищей, что у мно­гих либерализм политических идей не истекал из правиль­ного источника и не имел прочного основания, которыми могут быть только нравственные начала. Истинный либе­рал не может не чтить высоконравственную свободу вся­кого человека, что составляет главное доказательство ува­жения к личности, — и не станет поэтому посягать на нравственное его достоинство, и нет сомнения, что нет выше посягательства на него, как разврат.

Вот почему либералы, либерализм которых есть след­ствие бессознательного увлечения чувством или идеей, а не основан на требованиях строгой нравственности и прав­ды, впадают так часто в противоречие, что, толкуя о пра­вах личности и собственности, ни за что считают посягать на честь девицы и честность женщины, увлекая их в пре­досудительное дело, особенно если это прилагается к низ­шим сословиям. Тут противоречие иногда доходит до того, что лицемерно раздваивается нравственность, и самые хан­жи, осуждая, например, мужа за неверность жене, и не думают осуждать его за жертву этой неверности, что дол­жно, однако же, быть еще строже осуждаемо. Считая нару­шением честности всякое посягательство на собственность лица, ни во что вменяют посягательство на высшую соб­ственность — честь, и на собственную его личность в лице половины его существа.

Все эти прискорбные явления заставляли меня все бо­лее и более усиливать разыскание истинных основ истин­ного либерализма, истинных основ свободы, равенства и порядка, и требовать от своих товарищей исправления их идей и очищения их чувств либерализма утверждением их на одном прочном основании, на нравственности и спра­ведливости, без которой может исказиться понятие о са­мой любви и к человеку, и к человечеству.