Я тем более старался поддержать и упрочить нравствен­ное достоинство наше, что оно имело огромное значение и для всего государства и для будущей участи каждого из нас на поселении. При общей слабости у нас религиознос­ти и нравственности даже и в образованном классе, обра­зование представляет мало привлекательного для массы народа, а между тем только одно образование могло дать разумение справедливости тех идей и требований для блага народа, которых мы были представителями, как одно только нравственное достоинство наше могло внушить уважение и любовь к нам. В отношении же личной участи каждого очень понятно, что внимание и уважение, какое могли мы встретить в местах нашего поселения, во многом зависело от общего понятия о нас, от значения, какое будет иметь казематское общество. И так все, что роняло общее к нам уважение, что подрывало нравственное значение и влия­ние наше, требовало сильного противодействия, и для меня несомненно было, что если дать развиться дурным побуж­дениям и привычкам в каземате, то они могут привести многих даже к гибели на поселении, где люди останутся одинокими, предоставленными самим себе, без нравствен­ной поддержки товарищей, без обуздывающего противо­действия.

Вот почему я так ревностно и настойчиво всем надое­дал, как говорили, постоянными рассуждениями о том, чем обязаны мы в отношении к самим себе для личного своего блага. Вот почему восставал я также всеми силами против карт, гулянок, приучавших к расточительности и пьянству, против праздного препровождения времени, спра­ведливо предвидя, что привычки ко всему этому невольно вовлекут в знакомства и товарищества, неприличные и несвойственные людям образованным и политическим. К несчастью, это сбылось впоследствии над многими и от этого погибли даже такие личности, как М.Кюхельбекер и Глебов, — и другие увлеклись в не оправдываемые на­шими идеями занятия, не умели удержаться в свойствен­ной нам сфере; и для удовлетворения искусственных по­требностей кто пустился в разные обороты, кто пошел на службу в откуп или в администрацию и, вступив в связь с дурными людьми на почве интересов или удовольствий, устранили общее и личное значение и уважение к делу, которого были представителями.

Особенно часто предметом рассуждения и предубежде­ния была женитьба и вообще отношения к женщинам, так как с этой стороны грозила наибольшая опасность. Хотя нет сомнения, что в наше время либеральная партия зак­лючала в себе лучших современных людей, более честных, олее справедливых, более образованных и готовых на са­мопожертвование, но по общей слабости веры и науки, отражавшейся и на них, их религиозные и нравственные понятия были неясны оттого, что не понималась необхо­димая связь между всяким добрым стремлением и спра­ведливою идеею и нравственностью и истинною религией. Вследствие этого многие религиозные люди не смотрели на брак с истинно-христианскими понятиями и не пони­мали значения правильного супружества и семьи для об­щества; многие люди, считавшиеся в других отношениях за нравственных, легкомысленно смотрели на отношения к женитьбе.

На опыте моих товарищей, считавшихся лучшими людь­ми современного общества, на опыте казематского обще­ства, имевшего, конечно, в отвлеченном смысле образцо­вое устройство, ясно обнаружилось, что если религиоз­ность и нравственность, все хорошие идеи и побуждения, не поставлены на должное основание, т.е. на такое, из которого они вытекали бы по логической необходимости, то они всегда будут, так сказать, искусственны, шатки и не устоят при испытании. Люди увлекутся в противоречие с признаваемыми началами, а общество утратит внутрен­нюю связь, и люди, потеряв веру в значение своих стрем­лений, отрекутся от общественной деятельности и замк­нутся в личном круге действия (это еще лучшие) или вполне предадутся эгоистическим целям.

Отсутствие правильных понятий о достоинстве брака и о нравственности не замедлило выказаться впоследствии и было причиною, что большая часть наших товарищей всту­пали на поселение в несвойственное супружество или вошли в непозволительные связи. Не то важно еще, что многие переженились на простых необразованных женщинах, но что они не сумели возвысить их до себя и создать себе достойных подруг, разумеющих их, а через то обнаружи­ли, какого рода побуждения влекли их к самой женитьбе. Коль скоро жена не могла понять нравственного значения своего мужа как человека и политического деятеля, а смот­рела на него как на поселенца, то, конечно, последствия могли быть только самые плачевные. Жена мучила мужа домашними дрязгами, и образованные люди впадали часто в такое положение, что забывали и свои идеи, и свое достоинство. Так, жена несчастного В.К.Кюхельбекера бра­нила его за всякий лист бумаги для его сочинений как за лишний расход, и ссоры мужа с женою доходили до того, что они ходили на суд к какому-нибудь заседателю или казачьему сотнику. С другой стороны, Штейнгель, очень пожилой человек, имевший в России жену и много детей и в том числе уже женатых сыновей и замужних дочерей, прижил детей и в Сибири, как оглашено было официаль­но; и хотя им, по возвращении Штейнгеля в Россию к жене своей, и выхлопотали потомственное почетное граж­данство, но этим нравственное зло не было уже, разумеет­ся, исправлено, и мать детей его навсегда осталась жерт­вою неясных понятий о нравственности и противоречия с великими началами свободы и равенства, которых он был обязательным представителем. Даже такой уважаемый че­ловек, как Иван Пущин, имел побочных детей в Сибири.

Не менее вреда принесло отсутствие всякого понятия о том, какие обязанности налагало на нас наше политичес­кое значение. Не уяснив истинных оснований своих идей и побуждений и не закрепив их сознанием, не возведя их на степень живой силы, не могли защитить себя от вторже­ния дурных привычек и пустого препровождения време­ни, которые, овладевая людьми, все более и более при­учали их отклоняться от политического изучения и дея­тельности, даже там, где, как, например, в каземате, были для того наилучшие условия, и подготовили то явление, что, по выходе на поселение, никто уже, за исключением меня и Лунина*, не продолжал ни политической, ни об­щественной деятельности.

Одни по бессилию ума, другие по лености, не сумевши разъяснить истинных основ своих прежних стремлений, не сумели совладать с противоречиями и, утратив веру в свои начала, погрузились в апатию или занялись исключитель­но своими личными делами, а нашлись и такие, которые, прикрывая свои интересы будто бы переменою убежде­ний, стали выслуживаться поклонением тому, что прежде осуждали и против чего восставали, жертвуя даже собою.

Общий результат казематского опыта и относительно людей, и относительно убеждений был таков: что касается до лиц, составлявших казематское общество, то грустные явления, которые представила большая часть из них, про­изошли вовсе не от того, чтобы эти люди были сами по себе и с самого начала так дурны, как хотели представить их противники. Совсем напротив, они были во многом несравненно лучше своих клеветников, что свидетельство­валось уже тем, что они, хотя большею частью и по увле­чению, но все же были способны возвыситься до пожерт­вования всеми выгодами своего положения, и настолько искренни, что не отступили перед логическими выводами тех самых начал, которые прилагали к делу и противники их, только в пользу своих выгод, а не для общего блага; так что даже и в том, в чем идеи и действия так называе­мых декабристов были ошибочны, они были сами жерт­вою ложных понятий и правил общества, внушенных им воспитанием и примером, и извлекали только логические последствия и приложения, как и объяснил я это митро­политу Филарету.

*Лунин был заточен в Акатуй за статьи, напечатанные в одной анг­лийской газете, когда был уже на поселении. Он в Акатуе и умер.

 Главное же несчастье моих товарищей впоследствии зак­лючалось в том, что они слишком самонадеянно положи­лись на превосходство своих идей и побуждений и не су­мели воспользоваться теми превосходными условиями, какие представлял каземат для проверки своих идей и по­буждений и очищения их от тех искаженных влияний, какие производила на них неразвитость современного рус­ского общества и шаткость его религиозных и нравствен­ных понятий, запутывающая людей в неисходные проти­воречия. Не укрепясь ни ясным сознанием, ни нравствен­ною силою, они не выдержали гнета тяжелых обстоятельств; отступили назад оттого, что не умели идти вперед, и с потерею главного своего достояния — нравственного к себе уважения и значения, заимствованных от идей, которых они были представителями, они естественно должны были казаться павшими нравственно еще ниже, нежели люди противной партии, которые при отсутствии всякого внут­реннего достоинства имели внешние преимущества, кото­рые их ограждали и прикрывали нравственные недостатки.

Что же касается до учреждений, то казематский опыт ясно свидетельствовал, что наилучшие учреждения тогда только прочны, когда они составляют естественное прояв­ление живой, разумной и потому правильно действующей силы, которую не могут заменить ни отвлеченные идеи, ни условные договоры; что утверждение власти и свободы не может быть достигнуто независимо от нравственности, одним установлением форм и признанием прав; что свобо­да немыслима для тех, кто не умеет противостоять порабо­щающим влияниям страха угроз, обольщения выгоды, при­манки и привычки наслаждений: что нравственность не может разделяться и иметь одни правила для одной сферы и другие для другой; что истина не может быть найдена не только в каком-нибудь одностороннем виде или проявле­нии, но и в механическом смешении форм и в электри­ческой средине между крайностями; а потому всякое под­ражание внешним видам бесплодно и бесполезно, и для проявления действительной жизни в обществе требуется органическое ее порождение; что власть и свобода состав­ляют нравственное единство, и потому с отрешением нрав­ственного начала, никакими искусственными сочетания­ми и устройствами, никаким насилием и хитростью нельзя добиться, чтобы злоупотребление одной стороны не вызы­вало злоупотребления другой, так же, как нельзя сделать, чтобы, нажимая одну половину коромысла у весов, не заставить в то же время подниматься другую.

Что поэтому ни одна сторона не должна ставить своих действий в нравственную зависимость от действий другой, и что человек, искренне желающий добра, будь он имею­щий власть или ищущий свободы, только тогда может до­стигнуть уважения и признания власти и свободы, когда будет искать того или другого вне всяких эгоистических расчетов, с ясным сознанием и с твердым убеждением неразделенности законных требований одного и другого; что не выставляемая цель, а дух, побуждающий к дей­ствию, определяет последствия, так что если в побужде­ниях власти кроется произвол, то действия ее ведут неми­нуемо к анархии, а если стремление к свободе истекает из желания своеволия, то оно приведет неизбежно к деспо­тизму, под какою бы обманчивою формою он ни скры­вался.

Что в окончательном выводе существенная ответствен­ность есть нравственная, и никакие формальные права не составят действительного ограждения при отрешении по­нятий и действий от начал нравственности, что нравствен­ность находится в неразрывной связи с религиозными чув­ствами, а религиозное чувство с истинностью религии. Что для всякого действия нужны сила и правильное разумение приложения ее; и что потому если люди и спасаются иног­да непоследовательностью, то все-таки ошибочные поня­тия окончательно всегда подрывают силу, а отсутствие силы делает бесплодными даже и правильные понятия. Что ос­новою и общественного устройства должны быть общече­ловеческие условия, и что поэтому без правильного разре­шения вопросов о положении женщины, о взаимной зави­симости, о браке (искаженных в ложно понятой эманси­пации), о правах и обязанностях родителей, о воспитании, о взаимной солидарности, основанной на том премудром устройстве, что истинное счастье может только быть на­градою за содействие счастью других; что всякое измене­ние внешних условий в одной только сфере не улучшит общественного положения, а будет только перемещением выгод внешних, увеличением их одних на счет других, не доставляя и первым истинного удовлетворения.

Каждое из этих положений может составить предмет обширного рассуждения; и смело можно сказать, что ни­какое книжное изучение, никакое собственное наблюде­ние в других местах не могли доставить таких полных и таких точных доказательств, какие представил казематский опыт для уяснения и разрешения общественных воп­росов.

На поселении в Чите

Начала, выработанные мною в каземате, выдержали с успехом испытание казематского опыта и оказались впол­не верными в приложении к казематскому обществу. Но могли, однако, сказать, что само это общество находилось в исключительном положении; и потому, чтоб утвердить несомненно общую приложимость и значение этих начал, надобно было желать того, что называют contre epreuve, предпринять проверку их в приложении к обычным сфе­рам жизни семейной, общественной и политической, но с такими, однако же, опять условиями, которые называли бы чисто нравственную силу этих начал, не затемняемую содействием никаких других средств. Поэтому-то чрезвы­чайно важно, что для полноты опыта, как бы нарочно, таково и было мое положение во время нахождения моего на поселении в Чите.

Чтобы охарактеризовать в кратких чертах деятельность мою в Чите, я, не боясь ни в чем опровержения, смело могу сказать, что результат моей жизни в Чите был следу­ющий:

В семейной жизни я дал пример истинных условий бла­гоустройства и счастья независимо от внешнего положе­ния и средств. Умирающая жена моя дала мне свидетель­ство, что была так счастлива, как и не воображала, что можно быть счастливым на земле, и если сожалела о чем, так о том только, что сознавала, что не могла сделать и меня так счастливым, как была счастлива сама. Семейство ее, оставшееся при мне и по смерти ее, прониклось без­граничною ко мне приверженностью и безусловною пре­данностью, и теперь, когда разлучено невольно со мною, считает идеалом счастья то время, которое провело под моим покровительством и моею защитою. Прислуга жила у меня безотходно до тех пор, пока какие-нибудь не завися­щие от воли обстоятельства не удаляли ее. Совершенно на­оборот против обычных мнений и поговорок, я имел то счастье, что только не знавшие меня, или судившие по слухам враждовали против меня: все же, кто приближался ко мне, тем сильнее привязывались ко мне, чем ближе были свидетелями моей жизни.

Народ питал ко мне безусловное доверие. Я был не только безвозмездным, но и жертвующим за него собою врачом, учителем, советником, утешителем, помощником и зас­тупником; а когда влиянием моим на начальников я был действительным правителем области, то оставил об этом времени такое воспоминание, что один из лучших наших товарищей, сам личный свидетель всего, М.К.Кюхельбе­кер, писал ко мне по поводу первой еще попытки Мура­вьева вероломным образом удалить меня из Читы: «А что будет с бедным народом, который в твое управление и в самом деле поверил было, что справедливость может жить и на земле?»

Но не один народ прибегал ко мне. Все начальники от низших до самых высших генерал-губернаторов, ревизую­щих сенаторов, архиереев и пр., все искали моего совета и содействия, так что последнее средство во всяком затруд­нительном деле у всех было: «Надо спросить об этом Дмит­рия Иринарховича».

Устройство дома и хозяйства было образцовое. Все от­расли земледелия, огородничества, садоводства, скотовод­ства были доведены до высокой степени совершенства. Между тем я не получил ничего готового, но должен был все создавать сам, начиная от образования семьи до образ­цовых постройки дома и устройства хозяйства.

Вот почему во время возникшей потом борьбы у меня с местным начальством никто не мог, во-первых, проти­вопоставить мне известного аргумента, что легко крити­ковать, а трудно сделать, так как я с меньшими средства­ми всегда делал и больше, и лучше, чем противники мои с огромными средствами; во-вторых, я мог смело призы­вать правительство к подробнейшему исследованию моих действий и с уверенностью сказал ему, что хотя и не называюсь графом Читинским, но что если Чита будет когда-либо известна, то именно потому, что я в ней жил и действовал.

Но действия мои в Чите имели не одно только местное значение. Они обнимали все стороны государственной и общественной жизни, и немногим даже из имевших боль­шую власть и средства удалось совершить то, что сделал я без всякой власти и средств. Надо было бы занять слишком много места, если бы я хотел приводить одни только пись­менные свидетельства людей всех званий и положений.

«Сознаемся, что не имеем ни вашего мужества, ни ва­шего самоотвержения», — писал мне из Сибири один из высокопоставленных людей. «Сравнивать себя с вами не смею, — писал мне один товарищ, — вы человек истинно европейской учености; во мне нет вашей всепобеждающей стойкости». — «Надо быть вовсе лишену политического ра­зумения, — писал мне глава социалистов, — чтобы не понять, что напечатанное вами выше всего, что произвела русская печать». — «Действия ваши, — писал мне один человек, исправляющий сам должность военного губерна­тора, — заставили бы еще больше уважать вас, если бы это было возможно, если бы наше уважение к вам и без того не было беспредельно». — «Не могу не отдать полной спра­ведливости ясности и высоте видов ваших», — писал мне от имени сенатора старший советник ревизии. — «Слава вашей доблести, вашему слову, вашему геройству», — так оканчивался адрес, посланный из Москвы, и умирающий Ермолов посылал мне заочно радостный привет и благо­словение.

Поэтому-то, имея подтверждение тысячи свидетельств, я с полным сознанием правоты утверждаемого мною и мог смело написать правительству, что хотя я не добивал­ся титула какого-нибудь светлейшего князя Забайкальско­го и Амурского, но буду всегда жить в памяти этого края, как твердый защитник его и лучший устроитель; что хотя я и не предъявлял притязаний на орден Св. Андрея и Вла­димира, но лучше исполнил их девизы, нежели люди, носящие видимые знаки этих орденов, потому что лучше их сохранил веру и верность отечеству и более радел о чести, славе и пользе его.

Надо помнить, что прибыл на поселение, лишенный всех политических и даже гражданских прав, и не имея других внешних средств в замену их, ни богатства, ни связей, чтобы понять, что все, что удалось мне совер­шить, было, стало быть, исключительно созданием нрав­ственной силы тех начал, которые руководили мною.

Положение мое, по приезде в Читу, было самое затруд­нительное во всех отношениях. Я отказался взять какое-либо пособие из учрежденной мною артели для пособия живущим на поселении, имея полное право ожидать себе содействия от родных, постоянно твердивших мне об их заботах обо мне; ожидать тем скорее, что в последнее вре­мя нахождения моего в каземате мне присылали очень мало, и я, не зная домашних обстоятельств, не подозревая, куда и на кого истощались средства моих родных, не зная, что они были недостаточны, мог думать, что уменьшение при­сылки мне в каземат имело именно целью собрать поболь­ше средств при времени отправления моего на поселение, зная, какие большие расходы предстоят при первоначаль­ном устройстве, особенно имея в виду немедленную же­нитьбу по прибытии в Читу. К удивлению, я не получил сполна и той умеренной суммы, которую назначал как предел крайней необходимости. Из этого я должен был еще уплатить долги брата, который никогда не деликатни­чал ни относительно родных, ни относительно чужих и, мотая всегда свыше средств своих, наделал долгов в лав­ках, уверив купцов рассказами о богатых средствах наших родных. Вследствие такого неожиданного сокращения ос­тавшихся у меня средств, я никак не мог приступить с самого начала ни к покупке своего дома, ни к постройке нового, а должен был издерживать часть средств своих на временные пристройки и переделки в доме моей тещи, оставаясь в нем жить по необходимости, что имело друго­го рода неудобства, о которых будет сказано ниже. А таких временных расходов оказалось очень много, так как дом моей тещи был очень древний и ветхий. Это был самый старинный дом в Чите, построенный еще при Бироне для местных начальников и купленный у казны моим тестем при выходе его в отставку и упразднении горного окруж­ного управления в Чите.