Другое весьма важное неудобство состояло в том, что, живя в Чите в селении, а не в большом каком городе или около него, как, например, товарищи мои, поселенные возле Иркутска, я должен был иметь дело с мелкими, невежественными начальниками и другими влиятельными в селении лицами; горный управитель был беспробудный пьяница, казачий офицер — пьяница и буян, священник — человек в высшей степени завистливый и корыстолюби­вый, любивший, кроме того, подыскиваться под всех до­носами, для чего мое исключительное положение могло осо­бенно давать пищу. Наконец, мелкое купечество особенно заносчивое, потому что купечество вообще привыкло в Сибири разыгрывать роль аристократии даже относитель­но чиновников. А между тем, кроме столкновений обыден­ной жизни, мне неизбежно приходилось иметь с ними час­тые сношения уже по самому предстоявшему мне устрой­ству и по всем занятиям, какого бы рода я не избрал их.

Затруднение усиливалось еще тем, что я знал, до какой степени у этих диких людей возбуждается вражда против тех, кто чуждается приятельских отношений с их кругом, не хочет быть с ними запанибрата, а между тем по всем моим понятиям и привычкам я никак не мог согласиться быть в их обществе, даже независимо от предостережения, представляемого примером некоторых очень хороших лю­дей из моих товарищей, погибших от того именно, что они не сумели отстранить себя от участия в компании и оргиях подобного общества. А так как я жил в Чите один из наших, то и не имел своего круга, как имели мои товарищи в Иркутске, Красноярске, Тобольске, Кургане и Ялуторовске, где было везде по несколько человек их, составлявших свое собственное общество.

Наконец, огромнейшее затруднение представляло сверх того отсутствие у меня практического искусства и точного знания местных условий, что особенно важно было при необходимости хозяйственного устройства и безошибочно­го выбора занятий. Правда, в видах благоразумной пре­дусмотрительности будущего, я не ограничивался в казе­мате изучением одних нравственных и политических наук, но занимался и хозяйственными. Предвидя возможность и Даже необходимость хозяйственных занятий, я, кроме чте­ния русских сочинений и журналов о хозяйстве, что не приносило, впрочем, большой пользы, прочел все извест­ные по этому предмету сочинения на французском, не­мецком, английском и итальянском языках и, следова­тельно, теоретически был хорошо подготовлен, но мне недоставало практических познаний, и для меня ясно было, какие ошибки наделали русские хозяева от неразумного приложения правил рационального (разумного) хозяйства, приняв за самую сущность его одни только известные виды проявления его в условиях совершенно иных, чем те, ко­торые существовали в местностях, к которым они без раз­бора их прилагали. Относительно же местных условий края, хотя я изучал их в каземате, но ясно, что там изучение не могло быть полным, потому что не могло основываться на собственных наблюдениях и поверке, а заимствовать было не у кого, так как никому из местных жителей и в голову не приходило наблюдать их с общей точки зрения, да они и не подозревали самого существования подобных взгля­дов. И так затруднение представлялось в том виде, что надобно было вместе и учиться, и действовать.

Из этого уже видно, как много было дела у меня на руках и как разнообразна была предстоящая деятельность, а между тем было и еще одно дело, которое я по справед­ливости считал даже важнее всех других, — это образова­ние своего семейства, т.е. жены моей и сестер ее.

Воспитание семейства этого представляло то превосход­ное условие, что в нем не было ничего дурного в нрав­ственном смысле. В этом отношении оно стояло даже не­сравненно выше обычного уровня так называемого обра­зованного круга. Дом их называли монастырем, а жену мою даже «святою»; но это было только отсутствие и от­рицание зла через внешнее ограждение от него. Надобно было дать всему доброму сознательное основание в пра­вильном знании. Правда, у них в семействе было много сведений по преданию; отец их был человек по своему времени любознательный; дед со стороны матери — чело­век даже ученый, друг и корреспондент знаменитого Палласа, но все-таки общего систематического образования они не имели, и это было первое дело, безотлагательно заняться которым я вменил себе в обязанность, считая всегда, как для себя, так и для всякого внутреннего раз­вития человека, лучшим ограждением и обеспечением. В этом отношении, можно сказать, не было потеряно ни одного дня.

Именно в самый первый день вступления моего в се­мейство я изложил мои мысли о необходимости искать в правильном образовании сознательную опору всем доб­рым началам и удовлетворения сродной человеку потреб­ности удовольствия во внутреннем мире, который один дает цену и всему внешнему. Они начали изучение латинс­кого и французского языка — не потому, чтобы предстоя­ла вероятность практического их приложения, но потому, что я всегда считал изучение чужого языка необходимым для уразумения того, что человеческая мысль независима от внешних средств выражения. Историю и географию пи­сал я им сам; в математике одна из своячениц моих, выка­завшая большую способность, прошла даже всю геомет­рию, тригонометрию и алгебру. Другая, имевшая располо­жение к музыке и рисованию, выучилась у меня игре на гитаре (единственный инструмент, доступный нашим сред­ствам и знакомый мне, как единственный почти из струн­ных, употребление которых совместимо с морскою служ­бою) и рисованию цветов, которых она была большая любительница. Даже с танцами, совершенно им до того времени незнакомыми, они ознакомились настолько, что никто впоследствии не замечал, что они не учились им с детства.

У них в семействе было много сведений относительно растительного царства, наследованных от деда; я привел все это в систему и порядок и теоретически правильным изучением ботаники, и практически систематическим уст­ройством земледелия, огорода и цветоводства. Если не было систематического преподавания наук нравственных, поли­тических, философии, то постоянные беседы и толкова­ния при чтении сообщили им такие правильные основы Для суждения, что когда дом мой наполнился посетителя­ми из круга, считавшегося в России высшим по званию и образованию, то семейство мое могло вести беседы так непринужденно и основательно, что никто не хотел ве­рить, чтобы они начали свое образование в таких поздних летах и могли все это заимствовать от одного только чело­века. Я имел удовольствие доставить всем столь полное удовлетворение в семейном быту, что всякие внешние удо­вольствия и развлечения потеряли для них всякую цену и обольстительность — не от пресыщения, как обыкновенно бывает, а от полного сознания превосходства внутреннего счастья над внешним.